В избе желтая призрачная полутьма и жара — все изрядно взопрели, раскисли. Скрябин мягким шелковым платком сверху вниз вытер лицо и снова отвалился на высокую спинку кресла: — Ужо говори ты, Родион. Атаман Кольцов невесело поднял тонконосую, угарную с похмелья голову, поскоблил в густой спутанной бороде. Все, кто был в съезжей, мигом оживились и потянулись к нему настороженными взглядами: Родион непременно скажет что-то дельное, не любит он болтать попусту. — Ай язык проглотил? — не вытерпел воевода долгого атаманова молчания. — Что толковать, отец-воевода! Вот тут Дементий Андронович сказал, что монголы не пойдут на нас в зимнюю пору… — Киргизы. Я говорил: киргизы, — поправил Злобин. — Оно так. Пусть киргизы! А по мне, так зачем им не пойти? Зимою, в буран да туман морозный только и лезть на приступ супротив наших пищалей. Куда стрелять будешь? — Башкаст ты, Родион, гораздо башкаст! И хваленье тебе за то! — изумленно воскликнул Скрябин и по-отечески посоветовал атаману: — Только голову похмелять надобно рассолом огуречным и холодным квасом с редькой. — Всяко питье в утробу, отец-воевода. По лавкам пробежал и оборвался несмелый шепоток. Воевода уловил его, спросил: — Чего там? Поднялся Васька Еремеев. Желая потешить воеводу, он заискивающе хохотнул и слегка поклонился Скрябину: — Атаман, простите, с похмелья хлещет деготь. — Неужто? — всерьез заинтересовался воевода. — Всяко питье в утробу, — с привычной бесшабашностью повторил Родион. Скрябин вдруг вспомнил о деле и разозлился, что попусту тратит столько времени, ребром пухлой ладошки хлопнул по столу: — Спаси бог, настал час отвечать Иженею. Из-за широкого, что полати, плеча Родиона Кольцова высунулся Степанко Коловский, робко попросил дать ему сказать слово. Он советовал не посылать войска в степь ни с Атаяхом, ни с каким другим проводником. Ежели киргизы задумали какую измену, то не угодить бы к ним в засаду — окружат и перебьют всех до единого. — Хитер, Степанушко, да еще надоумил бы, как нам быть, — сощурился Дементий Злобин. Степанко будто не заметил атамановой ехидной насмешки, упрямо продолжал свое: — Пусть Атаях идет в улусы. А мы острожную стену крепить станем, за помощью в Енисейский да Томский города пошлем. Все равно не выстоять нам на степи против четырех тысяч монгольского войска, а тут еще поглядим, кто — кого… — Вот то истинно, Степанко! — вскрикнул горячий в разговоре пятидесятник Дмитрий Тюменцев. — Не мешай, говорит ладно, — не открывая глаз и зевая, сказал Родион. — А в степь малым числом ертаулов посылать, пусть доподлинно разведают, верны ли государю киргизы или еще как, — рассудил воевода. — Поезжай-ка ты, Степанко, да толмача прихвати, Ивашку-киргиза. — Слышу, отец-воевода. Спасибо за честь. Скрябин мысленно похвалил сына боярского. Вот и бражник, и в зернь поиграть может, а поди ж ты — умен, лучшего бы сам воевода не придумал. И стало Скрябину легко и беззаботно, он даже удивился, что с ним такое случилось. Еще час назад он не знал, как быть, и сомневался, что ему кто-то поможет советом. А теперь гора с плеч спала, теперь бы в хоромы свои поскорее да настоечки малиновой хватить хоть самую малость. Что же касается злых монголов, то господь не выдаст: сколько ни подходили враги к Красному Яру, а все ж город бился славно и выстоял, нужно только копить тут силу да с установлением санного пути посылать казаков рубить строевой лес. — И чтоб доехать, Степанко, скоро и бесстрашно, — поднимаясь со стула, сказал Скрябин. Когда Атаяху передали уклончивое решение воеводы, князец сделал вид, что ничего иного он и не ожидал: молча кивнул Ваське, говорившему воеводино слово, и направился к своему коноводу — диковатому, сторожкому сородичу. Все так же молча он рывком сел в седло и припустил в степь. Наблюдая за удаляющимся киргизским послом с ухоженной галереи своего терема, Скрябин представил, как бы он поступил с прыткими монголами, будь у него в остроге хоть немного больше войска. Он немедленно бы отдал приказ выступать и, соединившись с главными силами киргизов, одним ударом разбил бы наголову монгольского Алтын-хана и тем заслужил милость батюшки-государя. Вот было бы на Москве удивления, было бы переполоху! — Тот самый! — вспомнили бы о нем бояре и дьяки в Сибирском приказе. Тот самый он и есть, Михайло Федорович Скрябин. Да не хватает у него в городе казаков да исправных пищалей. Киргизов ему тоже жалко, что безо всякой воинской защиты они перед Алтын-ханом, хотя воевода не мог забыть того, как унизил государевых слуг Якунку и Тимошку спесивый нехристь княжич Иренек, второй сын начального князя. Степанко подогнал ременные подпруги на грудастом и крепконогом верховом коне, из мешка насыпал овса в переметные сумы под завязку и с гордым видом человека, призванного вершить важное дело, сказал наблюдавшей за ним Феклуше: — Помолясь, завтра тронемся. Собери-ко хлебного припасу недели на две. Феклуша от удивления раскрыла рот и суетно закрестилась на мужа. Подбирая подол летника, кинулась в подклет, вынесла в белой от соли тряпице с полпуда позеленевшего старого сала, тут же полезла в погреб за солеными огурцами и редькой. Все она делала споро, спешила, словно боясь, что Степанко передумает и никуда не поедет. А к вечеру нарубила березовых дров и жарко натопила баню: Степанко до одури парился перед всякой дальней дорогой, ковшами пил белое вино, и потом никакая хворь в пути его не брала. И в этот раз он то и дело поддавал в раскаленную каменку устоялого, кислого кваса, лез в густой, обжигающий пар на высокий скользкий полок и остервенело стегал себя распаренным березовым веником, стегал по спине и по сухим ляжкам, по плоскому подвздошью и опять по спине. И поворачивался с боку на бок, обжигаясь и покрякивая, будто матерый селезень в камышах. Феклуша с отменной любезностью встретила его после бани прямо на крыльце, багрового, разопревшего, в крупных горошинах пота на лбу. Кинула ему на костлявые плечи свои гибкие и ласковые руки, запричитала: — Дай тебе Господь счастливую путь-дороженьку, сокол ты мой ясный! Да отступятся от тебя всякие напасти! Да вернешься ты домой цел-невредим! Степанко со скукой выслушал медовые речи жены, а когда она кончила говорить, отвел от себя ее мягкие руки: — Уж коли гораздо заегозишь, к Куземке иди. Все ж лучше, чем блудить без разбору. — Эку напраслину несешь, Степанушко, лебедке своей белой! Не грех ли тебе! — засморкалась в платок она. — Беда, как сладкопевна, лихоманка тебя возьми, — и, легонько отстранив ее, прошел в избу. Ужинать за стол хозяин кликнул Куземку. Феклуша подала им только что вынутые из печи духмяные шаньги со сметаной и капустный пирог из ситного теста. Были на столе малосольный хариус и горкой на тарелке осетровая икра. Степанко не жалел водки, наливал полные чарки всем троим, брал свою чарку подрагивающей рукой, запрокидывал далеко назад лысеющую голову и медленно, глоток за глотком, выпивал вино, затем хватал припасенную загодя ложку с икрой, громко чавкал и, проглотив закуску, облегченно вздыхал и гладил себя по животу: — Ух ты, шалая! Куземко снисходительно посмеивался слышанной им не раз хозяйской шутке. Смеялась и Феклуша, однако не столько от привычных ей мужевых ужимок, сколько от переполнявшей ее радости, что Степанко завтра съедет со двора. Она уже и так не делала секрета из своей радости, и Степанко, видя ее нетерпеливую суету, все понимал и не злился. А чего ему злиться? Другие-то продают и по малой и большой цене и меняют своих жен. А то казаки, возвращаясь из Москвы, женятся, вовсю пользуются женою до Красного Яра, а тут дарят ее дружкам, меняют на кобылу или на корову. А то отдают женок в залог. Феклуша, чего уж Бога гневить, дорожит мужем, заботливо обихаживает его, ладно ведет большое хозяйство. Если ж когда ненароком забалуется с Куземкой, так какой в том грех! Сам-то Степанко слаб для гладкой такой маралухи, немощен, много ли с него возьмешь! Пусть милуются себе на здоровье, пусть, все Феклуша будет как-нито подобрее к мужу. За столом Степанко дал работнику обстоятельный наказ, чем заниматься. Как только снег падет, по первопутку сено вывезти с покоса, что на Каче-реке, а уж потом посылать новокрещена под Афонтову гору за дровами, лучше после ледостава, когда лед подрастет и окрепнет, чтоб ехать нижней дорогой, по Енисею. На Покрова ветер дул с восхода — зиме быть холодной, с Матрены зимней коровы начнут телиться, проведывайте пригоны по ночам, чтоб какой не замерз теленок. — Пуще всего стерегитесь воинского киргизского прихода. Ежли что, так скот не спасешь — шубы хватайте, и чаши серебряны, и мягкую рухлядь. Да в острожек скорее, чтобы душу свою оберечь, — наставительно говорил Степанко. — Уж как водится, — разрезая румяный пирог на крупные, в ладошку, куски, охотно соглашалась Феклуша, но думала она совсем не о вражьих набегах. Приметил то Степанко, строго оборвал нить своей речи на полуслове, плюнул и, отойдя от кровати, принялся сердито разуваться. Феклуша опрометью бросилась помогать, ухватилась за сапог, потянула да так с сапогом и отлетела к другой стене. Степанко проворчал: — Расторопна гораздо, — и наблюдавшему за ними Куземке: — Ступай с богом, парень. Работник тряхнул пшеничными кудрями и послушно ушел, Феклуша мигом погасила все свечи, лампадку и полезла себе на печь. И ничего больше не слышал Степанко: ему всегда крепко спалось в канун походов и долгих поездок. Как, мол, уж там придется — неизвестно, а тут спи себе всласть, пока спится. Но недаром же Степанко природный казак. Сны видел, а кругом все как есть чуял. Завозились, загремели по двору цепью разъяренные псы, и Степанко — мигом в сени, к волоковому окошку. А осенняя ночь темна, хоть глаз коли. Кого это лешак принес в бедовую глухую пору? Вернулся в горницу, вздул огонь и зажег свечку. Пошарился под кроватью, отыскивая опорки, нашел, обулся и, кое-как натянув на плечи нагольную шубу, пошел открывать. Поздним гостем оказался сам Родион Кольцов. Изрядно выпивший — много пьянее Степанки, — он икал с прикриком и теснил хозяина в сенях, норовил прямо в горницу. Видно, бражничал где-то, да уж все было выпито, вот и завернул атаман к Степанке, будто ненароком. Если говорить по правде, то сын боярский нисколько не огорчился, что Родион заполночь поднял его с теплой постели. Гость он знатен, да и кому заказано лишнюю чарку хватить перед дорогой. А водка и закуска на столе с вечера — ничего еще не успела прибрать Феклуша. Степанко нарочно что есть силы грохнул тяжелою дверью горницы: пусть с перепуга вскочит женка да ладом поухаживает за мужиками, угостит, как водится, — ей никуда не ехать завтра, днем, поди, отоспится. По той же причине Степанко раз за разом кашлянул погромче. Но Феклуша словно онемела — не шла к гостю и даже не отзывалась совсем. Тогда Степанко, нащупав ногой припечек, прытко взлез на печь, чтобы растормошить женку. Пошарил, пошарил, а ее там и в помине не было. Ведь вот же, гладкая кобыла ногайская, не дождалась, когда мужик со двора съедет. Да что уж с нее взять, коли молода и заносчива, не стерпит и малой обиды. — Ставь водку, Степанко, чего мешкаешь? — гремел Родион в горнице. Хозяин рыбкою скользнул на животе с горячей печи и, путаясь в сползшей с плеча шубе, озабоченно проговорил: — Вот те на! Женка занедуговала, расхворалась. Пошатываясь, Родион понуро двинулся навстречу Степанке, ухватил и сжал в кулаке мерлушковый воротник Степанкиной шубы, с силой отбросил ее на кровать. Степанко, а он оказался теперь как есть в одном исподнем, снова потянул на себя шубу и, поплотнее закутавшись в нее, пригласил Родиона к столу. Когда они сели и махом выпили по первой, хозяин отметил про себя, что Родион, хоть и порядком пьян, а разумеет, куда и зачем попал. — К киргизам, поди, едешь? Степанко вскинул на атамана мутные глаза и согласно качнул головой. — Оно так. Завтра. Помолчали. Родион, приподняв изломанную бровь, резко отодвинул от себя тарель осетровой икры и с невесть откуда взявшейся суровостью сказал: — Молчи! Тайное слово хочу молвить. Поклянись, что никому не выдашь! — Хмелен ты гораздо, — уходя от разговора, предупредил Степанко. Родион басовито рассмеялся и вздохнул, и забарабанил пальцами по столу: — Передай Мунгату, коли будешь в его улусе, пусть уговор наш исполнит!