Я тянусь к руке Малькольма, потому что не могу взять за руку ее. Мне страшно, что я сломаю ее пальцы. Этот момент – хуже всего, что было до этого. Мама кажется такой хрупкой, такой слабой. Раненой. – Ладно, – говорю я, и каким-то чудом мне удается добиться, чтобы мой голос звучал уверенно. – Позови, если что-то понадобится. – Ее веки снова закрываются. Малькольм направляется в ванную следом за мной и не возражает, когда я закрываю за ним дверь. Ванная немногим больше телефонной будки. Прижав палец к губам, я наклоняюсь, протискиваясь мимо него, и включаю кран на полную. Я бы включила и душ, но мама, в каком бы состоянии она ни была, никогда не оставила бы незамеченным тот факт, что я отправилась в душ с парнем. Так что мне приходится просто говорить шепотом. – Я не знаю, что делать. Ей нужен врач. – От вида окровавленных полотенец, валяющихся в ванной, у меня начинает кружиться голова. Я оттираю руки от маминой крови с усердием, которому позавидовала бы леди Макбет, а затем принимаюсь за свитер. Через некоторое время, поняв, что рискую стереть до крови собственные пальцы, я заставляю себя выпустить подол свитера и опираюсь руками о края раковины. Подняв взгляд, я замечаю, что Малькольм смотрит на мое отражение в зеркале. – Ты расскажешь мне, что она сказала? – Ничего она не сказала, – я крепко сжимаю белые края раковины. – Говорила в основном я. Рассказала ей, что распознала всю ее ложь, и она не стала ничего отрицать или оправдываться. Но когда я в упор спросила ее, убила ли она Дерека, она, – мой голос становится напряженным, – по сути, спросила меня, как я смогу поверить ее словам, если она скажет, что невиновна. Малькольм прислоняется к стене у меня за спиной, засунув руки в карманы. – Я просто больше ничего не понимаю. Не знаю. Не знаю, хочу ли я знать, – шепчу я. Не потому, что мама может меня услышать, а потому, что сама боюсь себя услышать. Это мое признание – то, что постепенно зрело во мне, дольше, чем я готова принять. Я сосредоточиваюсь на отражении Малькольма, на его коричнево-медовых глазах, которые смотрят на меня. – И я понимаю, что это не то, что я тебе обещала. – Нет, – произносит он все так же тихо, а затем отворачивается, скрывая полуулыбку. – Ты же знаешь, что теперь все иначе. – Это нечестно, – говорю я. – Ты оказался здесь из-за меня, пострадал, потому что… Оттолкнувшись от стены, он тянет меня за петлю на поясе джинсов, заставляя развернуться лицом к нему. Его теплая ладонь уверенно ложится на мое бедро. – Что ты сказала мне той ночью, когда все крепче сжимала в руке этот свой кусок оконной рамы каждый раз, когда тебе казалось, что я как-то не так дышу? Он стоит так близко, что мне приходится поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. – Я произнесла много слов, о которых жалею. Его губы слегка изгибаются, намекая на улыбку. – Я не об угрозах. Ты сказала мне, что незнание – не то же самое, что невиновность. Я оказался впутан в это по собственной вине, я пострадал, потому что нарвался на какого-то козла-садиста в сапогах со стальными носками, но остаться я решил ради тебя. – Он поднимает руку и слегка касается большим пальцем пореза, скрытого под моей челкой. Прикосновение оставляет теплый след. – Потому что, если кого здесь и можно назвать невинным, так это тебя. Я и правда его боялась? Сейчас мне кажется, что эта эмоция бесконечно далека от меня, от покалывания, которое я ощущаю всей кожей, от тепла, разливающегося по груди. Этого тепла почти достаточно, чтобы вытеснить холод, который просачивается сквозь щели в окне, и тени, пробирающиеся под дверь из темной комнаты. Почти достаточно. Ухватив за запястье, я заставляю его опустить руку, отведя ее от моего лица. – Но если я так невинна, почему я чувствую вину? – О, теперь мы задаемся религиозными вопросами? Затем он отступает на шаг, пытаясь дать мне больше пространства – насколько это возможно в тесной ванной. Не очень много – но дышать здесь становится намного легче, чем в комнате, где осталась мама. – У нас с папой было так же. Он постоянно давал обещания мне и бабушке после того, как в первый раз вышел из тюрьмы. Говорил, что будет рядом ради меня, научит меня, что значит быть мужчиной, и тому подобное. Будто он из тех, что в церковном хоре поют громче всех. А потом он снова начинал вести себя как раньше, как будто если бы я никогда не пытался выяснить, никогда не спрашивал, то ему и не пришлось бы быть лжецом. – Он снова прячет руки в карманы. – Но когда за ним снова пришли, когда все выяснилось, я сам почувствовал себя преступником. Прикосновение к холодной раковине у меня за спиной ощущается особенно сильно после теплых рук Малькольма. – Я не говорю, что нет никакой разницы или что ты чувствуешь себя так же. Я хочу сказать, что понимаю, почему ты не хочешь знать. Я по-прежнему жалею, что все узнал об отце. – Но разве незнание не хуже? Когда ты все узнал, разве не стало лучше? Его взгляд становится мягким, очень мягким. – Не знаю. Папа не оставил мне выбора. И… он был не таким, как твоя мама. Он воровал ради собственной выгоды, ради кайфа от риска. – Но именно этого я и не понимаю. Тиффани Яблонски и Мелисса Рид. Все это время она убегала от чего-то или бежала к чему-то? Он улыбается, но выражение его глаз остается прежним. – С той секунды, когда я встретился с тобой, ты ни разу не сомневалась, что она тебя любит. Может, сначала она убегала от своих ошибок, но она делала это ради тебя. Когда я слышу эти слова, в моей груди разгорается свет. Не только от его улыбки, которая похожа на солнце, выглянувшее после дождя, но и от того, что я чувствую в его словах правду. Ради моей безопасности мама всегда была готова пойти на что угодно. Этому я научилась от нее. Даже сейчас она… Протолкнувшись мимо Малькольма, я распахиваю дверь. Улыбка исчезает с его лица. Кровать пуста. Мама исчезла. Поиск – Она обхитрила меня, – произношу я, не веря собственным словам. Она действительно была ранена, но заставила меня поверить, что она слабее, чем на самом деле. Ей вовсе не нужно было прилечь; ей нужно было, чтобы я решила, будто у нее не осталось сил – чтобы она смогла смыться. Малькольм поспешно протискивается мимо меня, чтобы выглянуть наружу – но я не следую за ним. Я уверена, что ее уже нет поблизости. Я проверяю, на месте ли ключи от машины Лоры, и обнаруживаю, что они по-прежнему в заднем кармане моих джинсов. Мама добудет себе другую машину – а может, уже добыла. Малькольм не спешит возвращаться ко мне. – Ее не видно. – Сколько машин на стоянке? Ему приходится наклониться, высунувшись наружу, чтобы пересчитать, а потом он сообщает мне: – Одиннадцать. – Когда мы подходили к мотелю, было двенадцать. А еще я помню, что здесь ровно шестнадцать номеров, и у девяти из них на дверной ручке висит табличка «Не беспокоить». – Значит, она забрала одну? – Вероятно. Возможно, она даже убедила владельца отдать ее добровольно. – Я тоже выглядываю наружу и отмечаю, что не хватает белого «Ниссана». Застываю на месте, пытаясь понять, что она задумала. Малькольм расхаживает по комнате. – Ты все еще считаешь, что она собирается сдаться? – Знаешь, я думала, что ее план именно таков. Подождать, пока мне исполнится восемнадцать, чтобы социальная служба или еще кто не могли до меня добраться. Но тогда зачем… – Убегать? Кивнув, я опускаюсь на край кровати. – Мы могли бы остаться здесь, вместе, и она могла бы вызвать полицию… – Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на часы, стоящие на столике у кровати. – Через час. Она могла бы все объяснить, и ей бы не пришлось иметь дело с детективом и его людьми, если именно это не давало ей поехать в больницу. Не понимаю. Я провожу рукой по смятой простыне из синтетики. Она брошена так же неаккуратно, как и все остальное в комнате. И воняет. Кислый запах пота и едва заметный медный запах крови. В мусорной корзине – пустой флакончик из-под обезболивающих и несколько оберток от протеиновых батончиков. Немного, всего несколько. У нее особо не было аппетита. Я могу представить, как она провела последние несколько дней, прячась здесь и считая, что я жду ее, спрятанная в безопасном месте в соседнем штате. Я провожу ногой по потрепанному ковру, представляя, как она ходит вокруг кровати. Грызет ногти, совсем как я. Интересно, следовала ли она тем же правилам, которые должна была соблюдать я: не выглядывать из окон, не выходить из комнаты, не пользоваться телефоном. Бросив еще один взгляд на прикроватный столик, я убеждаюсь, что она не стала выдергивать телефонный провод из розетки. Но у нее ведь был мобильник. Она звонила Лоре, хотя не звонила мне. Она могла позвонить кому угодно… Поднявшись на ноги, я подхожу к сумке, которую оставила мама, и вытряхиваю на пол ее содержимое. Из нее высыпаются одежда, обувь, кое-какие туалетные принадлежности – больше ничего. Посмотрев на Малькольма, я выпрямляюсь. Малькольм, который так и расхаживал по комнате, застывает, не завершив шаг. – Что? О чем ты думаешь? – Как тебе кажется, сколько времени мы провели в ванной? – Я принимаюсь обходить комнату, методично проверяя выдвижные ящики один за другим. – Может, минут пять. А что? – Даже если так, она не могла знать этого заранее. – Я проверяю мини-холодильник, микроволновку. – Мы ведь могли вернуться меньше чем через минуту. – Тааак, – протяжно произносит Малькольм. – Значит, она должна была броситься бежать в ту же секунду, как мы закрыли дверь ванной. – Я снимаю со стен картины в рамках, сбрасываю на пол подушки и одеяла. – У нее не было времени что-то забирать. Посмотри. – Я киваю в сторону тумбочки. – Она даже нож не забрала. Малькольм принимается поднимать вещи с пола, помогая мне в поиске. – Что мы ищем? – Ее телефон.