— Что это шумит? — Думаю, буря. — О’кей, о’кей, я быстренько. Я поступила на курсы для писателей и журналистов в Бископс Арнё[7]. — Значит, теперь тебе захотелось писать, — произнес Микаэль излишне сурово, почти с сарказмом, что было, разумеется, несправедливо во всех отношениях. Ему следовало просто поздравить ее и пожелать удачи. Но Пернилла так много лет металась между странными христианскими сектами и изучала то одно, то другое, не доводя ничего до конца, что, когда она объявила о новом роде занятий, он ощутил в основном усталость. — Это не слишком похоже на радостный возглас. — Сорри, Пернилла. Я сегодня не в себе. — А когда ты бываешь в себе? — Мне просто хочется, чтобы ты нашла себе что-нибудь действительно подходящее. Я не уверен, что учиться писать — это особенно удачный выбор, принимая во внимание то, как сейчас выглядит наша отрасль. — Я не собираюсь заниматься какой-нибудь скучной журналистикой, как ты. — А что же ты собираешься делать? — Писать по-настоящему. — О’кей, — согласился Микаэль, не спрашивая, что она под этим подразумевает. — У тебя достаточно денег? — Я подрабатываю в «Wayne’s Coffee»[8]. — Не хочешь прийти сегодня поужинать? Мы могли бы все обсудить. — Не успею, папа. Я только хотела сообщить, — сказала она и повесила трубку. Несмотря на попытки увидеть положительную сторону в ее энтузиазме, Микаэль лишь пришел в еще худшее настроение и, поспешно миновав площадь Мариаторгет и улицу Хурнсгатан, добрался до своей мансарды на Бельмансгатан. Казалось, он буквально только что отсюда вышел. У него возникло странное ощущение, будто никакой работы у него больше нет и он пребывает на пути к новой форме существования, где не надо будет вкалывать из последних сил, зато образуется масса времени, и Блумквист ненадолго задумался, не прибрать ли в квартире. Повсюду валялись газеты, книги и одежда. Однако вместо этого он достал из холодильника две бутылки пива «Пилзнер Урквел», уселся на диване в гостиной и стал все обдумывать более трезво — или, во всяком случае, настолько трезво, как смотрит на жизнь человек, принявший немного пива. Что же ему делать? Микаэль не имел об этом никакого представления, и, пожалуй, больше всего его тревожила утрата желания бороться. Напротив, он ощущал странное смирение, как будто «Миллениум» ускользал из сферы его интересов. Он вновь подумал: «Не пришло ли время заняться чем-нибудь новым?» Конечно, это стало бы страшным предательством по отношению к Эрике и остальным. Но способен ли он на самом деле руководить журналом, существующим за счет рекламы и подписки? Возможно, он подошел бы лучше в каком-то другом месте? Сейчас туго приходится даже таким монстрам, как большие утренние газеты, и единственное место, где есть ресурсы и деньги для журналистских расследований, это в общественно-правовом вещании, либо в «Экот»[9], либо на Шведском телевидении… ну, почему бы и нет? Микаэль подумал о Кайсе Окерстам, человеке довольно симпатичном, с которым они время от времени выпивали по паре бокалов вина. Кайса являлась руководителем телевизионной программы, посвященной журналистским расследованиям, и год за годом пыталась переманить его к себе. Но для него это никогда не было актуальным. Все равно, что бы она ему ни предлагала и как свято ни обещала поддержку и полную свободу, домом и сердцем для него был «Миллениум». Но теперь… он, возможно, и согласился бы, если предложение по-прежнему осталось в силе после всей той грязи, которую на него вылили. В своей профессии Блумквист делал многое, но не на телевидении — там он лишь участвовал в сотнях дискуссионных программ и утренних ток-шоу. Работа в программе, посвященной журналистским расследованиям, возможно, зажгла бы в нем новый огонь… Зазвонил мобильный телефон, и Микаэль на мгновение обрадовался. Независимо от того, Эрика это или Пернилла, он чувствовал готовность быть приветливым и действительно слушать их. Но нет, номер не высветился, и Микаэль ответил уклончиво. — Это Микаэль Блумквист? — спросил молодой голос. — Да. — У тебя найдется время поговорить? — Если ты представишься, возможно, найдется. — Меня зовут Линус Брандель. — О’кей, Линус, что тебе надо? — У меня есть для тебя материал. — Выкладывай! — Расскажу, если дойдешь до паба «Бишопс Армс» на противоположной стороне улицы и встретишься со мной. Микаэль рассердился — мало того, что говорит командным тоном, так еще заявился в его собственный квартал. — Думаю, сойдет и по телефону. — Такое не следует обсуждать по открытой линии. — Линус, почему разговор с тобой нагоняет на меня тоску? — Возможно, у тебя был плохой день. — День действительно был плохой, так что тебе очко. — Вот видишь… Спускайся в паб, я угощу тебя пивом и расскажу нечто очень увлекательное. Больше всего Микаэлю хотелось прошипеть: «Прекрати указывать мне, что делать!» Тем не менее, сам не понимая почему или, возможно, просто из-за отсутствия более разумного занятия, чем размышления над будущим, он сказал: — За свое пиво я плачу сам… Ладно, приду. — Мудро. — Но, Линус… — Да? — Если начнешь грузить меня множеством диких теорий заговоров о том, что Элвис жив и что тебе известно, кто застрелил Улофа Пальме, а не перейдешь прямо к делу, я сразу уйду домой. — Fair enough[10], — ответил Линус Брандель. Глава 3 20 ноября Ханна Бальдер стояла на кухне, в квартире на Торсгатан, и курила сигарету «Кэмел» без фильтра. На ней был голубой халат и стоптанные серые тапки, и, невзирая на прекрасные густые волосы и еще сохранившуюся красоту, выглядела она измученной. Губа у нее опухла, а обильный слой тона вокруг глаз имел не только эстетическую цель. Ханне Бальдер опять крепко досталось. Доставалось ей часто. Было бы, конечно, неправдой сказать, что она с этим свыклась. К побоям такого рода не привыкают. Но они стали частью ее жизни, и она уже почти не помнила того, каким веселым человеком была когда-то. Страх сделался теперь неотъемлемой частью ее личности, и с некоторых пор Ханна курила по шестьдесят сигарет в день и принимала успокоительные таблетки. В гостиной выкрикивал ругательства Лассе Вестман, что не слишком удивляло Ханну. Она уже давно поняла, что он пожалел о щедром жесте по отношению к Франсу. Собственно говоря, это было для нее загадкой изначально. Ведь Лассе зависел от денег, которые Франс присылал им на Августа. Временами он подолгу на них жил, по большому счету, и Ханне иногда приходилось сочинять лживые мейлы о непредвиденных расходах на какого-нибудь педагога или особый тренинг, которых, разумеется, не было и в помине, поэтому ей казалось таким странным: почему он отказался от всего этого и позволил Франсу забрать мальчика? В глубине души ответ Ханна все-таки знала. Вызванная алкоголем самонадеянность. Обещание роли в новом полицейском сериале на четвертом канале, еще прибавившее ему спеси. Но прежде всего — Август. Лассе считал мальчика гадким и подозрительным, и это было самым непостижимым из всего. Как кто-то мог испытывать к Августу отвращение? Он ведь просто сидел на полу со своими пазлами и никому не мешал. Тем не менее Лассе его, казалось, ненавидел, и связано это, вероятно, было со взглядом, с тем самым странным взглядом, устремленным скорее внутрь, чем наружу, который обычно вызывал у других людей улыбку и наводил их на мысль, что у мальчика, наверное, богатая внутренняя жизнь, но почему-то действовал Лассе на нервы. — Черт, Ханна! Он прямо пронзает меня взглядом! — иногда выкрикивал он. — Ты же говоришь, что он идиот. — Он действительно идиот, но в нем все равно есть что-то подозрительное. У меня такое чувство, будто он что-то против меня замышляет. Это был чистой воды нонсенс, Август даже не смотрел на Лассе, да и ни на кого другого тоже, и он никому не хотел зла. Внешний мир ему лишь мешал, больше всего мальчику нравилось замыкаться в себе. Однако Лассе, пребывая в белой горячке, полагал, будто мальчик планирует какую-то форму мести, и наверняка поэтому позволил Августу и деньгам исчезнуть из их жизни. Какая глупость! По крайней мере, так истолковала это Ханна. Но сейчас, когда она, стоя возле раковины, так напряженно и нервно курила, что табак попадал ей на язык, ей подумалось, что, может, что-то в этом все-таки было. Возможно, Август питал к Лассе ответную ненависть. Возможно, ему действительно хотелось наказать его за все полученные удары, а возможно… Ханна закрыла глаза и прикусила губу… мальчик плохо относился и к ней тоже. Подобные самоуничижительные мысли появились у нее с тех пор, как по вечерам ее начала охватывать почти нестерпимая тоска, и она стала задаваться вопросом, не навредили ли они с Лассе Августу. «Я плохой человек», — пробормотала Ханна, и тут как раз Лассе ей что-то крикнул. Женщина не расслышала. — Что? — переспросила она. — Где, черт побери, постановление суда об опеке? — Зачем оно тебе? — Я докажу, что он не имеет права держать его у себя. — Ты же только что так радовался, что избавился от него. — Тогда я был пьян и глуп. — А сейчас ты вдруг протрезвел и поумнел? — Чертовски поумнел, — подходя к ней, прошипел он, озлобленный и вместе с тем полный решимости. Ханна снова закрыла глаза и в тысячный раз задумалась над тем, почему все пошло наперекосяк.