Арманский почесал подбородок и взглянул на письменный стол. Папка с делом Ратерфорд лежала в ящике письменного стола, закрытом на ключ. В офисе работала сигнализация. Покосившись на часы, Арманский понял, что Харри Франссон, шеф технической службы, закончил рабочий день. Он включил компьютер, открыл почтовую программу и послал письмо Франссону с просьбой появиться у него завтра в офисе и установить скрытую камеру наблюдения. Лисбет Саландер пошла прямо домой, в квартиру на Мосебакке. Она прибавила шагу, чувствуя, что надо спешить. Она позвонила в больницу Сёдера и после нескольких перебросок с одного коммутатора на другой выяснила, где лежит Хольгер Пальмгрен. Четырнадцать месяцев назад его перевели в реабилитационный центр Ерштавикена, находящийся в Эльте. Лисбет сразу мысленно увидела Эппельвикен. Позвонив туда, она узнала, что сейчас пациент спит, но она может навестить его завтра. Остаток вечера Лисбет провела, вышагивая взад-вперед по квартире. Настроение было ужасное. В постель она легла рано и почти сразу заснула. В семь утра проснулась, затем приняла душ и поела в супермаркете. В восемь она уже стояла у агентства по прокату машин на Рингвеген. «Мне нужна своя собственная машина», – подумала Лисбет, усаживаясь за руль той же самой «Ниссан Микра», что и в прошлый раз, когда ездила за вещами матери в Эппельвикен несколько недель назад. Паркуясь у реабилитационного центра, она вдруг занервничала, но, взяв себя в руки, вошла в приемную и сказала, что хочет навестить Хольгера Пальмгрена. Сидевшую в приемной женщину звали Маргит, о чем извещал бейджик на ее груди. Она заглянула в свои бумаги и сказала, что больной находится на лечебной физкультуре и освободится не раньше одиннадцати. Лисбет предложили посидеть в комнате ожидания или зайти попозже. Она вернулась на парковку, села в машину и в ожидании выкурила три сигареты. В одиннадцать она снова стояла в приемной. Ей сказали идти в столовую: по коридору направо, а затем налево. Лисбет остановилась в дверях полупустой столовой и увидела Хольгера Пальмгрена. Он сидел лицом к ней, сосредоточив все свое внимание на тарелке. Вилку он неуклюже сжимал всей ладонью, сосредоточенно неся ее ко рту. Примерно каждая третья попытка оказывалась неудачной, и еда падала на стол. Поникший всем телом, он выглядел лет на сто. Лицо его было странно застывшим. Он сидел в кресле-каталке. Тут до Лисбет наконец дошло, что он действительно жив и что Арманский не обманул. Хольгер Пальмгрен выругался про себя, в третий раз пытаясь подцепить пудинг из макаронов на вилку. Он свыкся с тем, что не может как следует ходить и что многое он не способен делать сам. Но ему была омерзительна эта неспособность как следует есть и то, что у него, как у младенца, иногда текут слюни. Головой он прекрасно понимал, что нужно сделать: направить вилку под прямым углом, подцепить еду, поднять и направить в рот. Но что-то нарушилось в самой координации, словно рука жила сама по себе. Когда Пальмгрен давал ей распоряжение подняться, рука уклонялась куда-то в сторону. Когда он посылал вилку ко рту, рука в последний момент меняла направление и тыкала в щеку и подбородок. И все же Хольгер знал, что реабилитация дала некоторые результаты. Еще шесть месяцев назад рука тряслась так сильно, что он ничего не мог донести до рта. Теперь, хотя процесс еды был долгим, Пальмгрен все же справлялся сам. Он решил не сдаваться и продолжить упражнения, пока не сможет управлять своими конечностями. Только он опустил вилку, как вдруг кто-то, стоявший за спиной, мягко забрал ее. Хольгер увидел, как чужая рука подхватила на вилку порцию макаронной запеканки и подняла вверх. Он тут же узнал этот кукольный кулачок, повернул голову и встретился глазами с Лисбет Саландер, стоявшей в нескольких сантиметрах. Она выжидающе уставилась на него с робким выражением лица. Пальмгрен долго оставался неподвижным, только разглядывал ее лицо. Сердце вдруг страшно забилось. Наконец он открыл рот и принял еду. Лисбет кормила его кусочек за кусочком. Вообще говоря, Пальмгрен терпеть не мог, чтобы его кормили за столом, но он понял, что Саландер ощутила потребность в этом. Она делала это не потому, что он стал беспомощным овощем. Кормление было для нее жестом сочувствия, которое ей вообще не было свойственно. Она отделяла порции подходящего размера, давала ему и ждала, пока он полностью не прожует. Когда Хольгер показал на стакан молока с соломинкой, она поднесла его так, чтобы ему было удобно пить. За все время они не обменялись ни словом. Когда Пальмгрен проглотил последнюю порцию, Лисбет положила на стол вилку и вопросительно посмотрела на него. Он отрицательно покачал головой, показывая, что добавки не надо. Хольгер откинулся на спинку кресла-каталки и глубоко вздохнул. Лисбет взяла салфетку и промокнула ему рот. Тут он почувствовал себя как глава мафии в каком-нибудь американском фильме, этаким capo di tutti capi[17], которому оказывают уважение. Мысленно он представил себе, как она целует ему руку, и улыбнулся этой абсурдной фантазии. – Как думаете, здесь можно где-нибудь разжиться чашкой кофе? – спросила Лисбет. Хольгер что-то пробормотал. Его язык и губы не создавали правильного звука. – Серврстик зыгглм. «Сервировочный столик за углом», – догадалась Лисбет. – Вы будете? С молоком и без сахара? Как раньше? – спросила она. Пальмгрен кивнул. Лисбет забрала поднос с посудой и вскоре вернулась с двумя чашками кофе. Он отметил, что она пьет черный кофе, который раньше не любила. Увидев, что Лисбет сохранила соломинку, через которую он пил молоко, Хольгер улыбнулся. Они посидели молча. Пальмгрен хотел бы рассказать ей уйму всего, однако не мог выговорить ни слова. Но глаза их все время встречались. У Лисбет было страшно виноватое выражение лица. – Я думала, вы уже умерли, – сказала она. – Я не знала, что вы живы. Если бы знала, я бы никогда не… я бы уже давно навестила вас. Хольгер кивнул. – Простите меня. Он снова кивнул и улыбнулся, но улыбка вышла кривая, губы перекосились. – Вы были в коме, и врачи сказали, что вы, наверное, умрете. Они думали, что жить вам не больше суток, и я тогда ушла. Мне так жаль. Простите. Он поднял руку и положил на ее крошечный кулачок. Лисбет крепко сжала его ладонь и вздохнула. – Тычезла. – «Ты изчезла». – Вы говорили с Драганом Арманским? Пальмгрен кивнул. – Я путешествовала, была вынуждена уехать. Ни с кем не попрощалась, просто уехала. Вы за меня беспокоились? Он отрицательно покачал головой. – Обо мне никогда не беспокойтесь. – Я за тя нында споися. Ты фсяга спрасся. Но Армен споися. – «Я за тебя никогда не беспокоился. Ты всегда и со всем справишься. Но Арманский беспокоился». Лисбет впервые улыбнулась, и Хольгер Пальмгрен наконец почувствовал, как у него отлегло от сердца. Это была ее обычная кривоватая улыбка. Он разглядывал ее, сравнивая лицо, хранившееся в памяти, с девушкой, сидевшей перед ним. Она изменилась: была собранной, чистой и хорошо одетой. Из губы исчезло кольцо, и ее… хм… татуировка на шее с изображением осы тоже исчезла. Она выглядела взрослее. Впервые за много недель Пальмгрен рассмеялся, но звук его смеха был похож на кашель. Лисбет улыбнулась, рот ее еще больше скривился, и она вдруг почувствовала, как тепло, давно не ощущавшееся ею, наполняет ее сердце. – Ты хршо справас («Ты хорошо справилась»), – сказал он и показал пальцем на ее одежду. Она кивнула. – Я всегда отлично справляюсь. – Кк тво новы пеки? – «Как тебе новый опекун?» Хольгер Пальмгрен заметил, как лицо Лисбет помрачнело. Губы ее вдруг чуть сжались, но она посмотрела на него невинным взглядом. – Он ничего… я с ним справляюсь. Брови Пальмгрена недоуменно поднялись. Лисбет огляделась по сторонам и сменила тему: – Вы здесь давно? Пальмгрен был отнюдь не глуп. Он перенес удар, говорил с трудом, ему плохо давалась координация движений, но способность мыслить не пострадала, и его «радары» тотчас уловили фальшь в тоне Лисбет. За годы их знакомства он пришел к выводу, что она ни разу напрямую не солгала ему, но и далеко не всегда была откровенна. Ее способ солгать ему состоял в том, чтобы отвлечь его внимание. Что-то явно было не так с ее новым опекуном, и Хольгера это не удивило. Он ощутил вдруг глубокое раскаяние. Сколько раз он подумывал, что надо бы связаться с коллегой Нильсом Бьюрманом, узнать, как обстоят дела у Лисбет Саландер, и каждый раз откладывал это на потом. А почему он ничего не предпринял по поводу ее недееспособности, пока еще был опекуном? Пальмгрен знал почему: просто, как эгоист, хотел сохранить с нею полноценный контакт. Он полюбил эту чертову невозможную девчонку как родную дочь, которой у него никогда не было, и ему хотелось иметь основания сохранить их отношения. Теперь же ему, старому губошлепу из центра реабилитации, было слишком сложно и трудно что-либо сделать для нее, когда еле-еле удается даже расстегнуть штаны в туалете. Ему казалось, что на самом деле это он предал Лисбет Саландер. «Но она выживет, несмотря ни на что… Она самая ловкая из всех, кого я встречал», – подумал он. – Суд. – Непонятно. – Суд. – Суд? Что вы имеете в виду? – Ндо отмни ршн о тыоей недееспос… Лицо Хольгера Пальмгрена покрылось красными пятнами и перекосилась, потому что он не мог издавать нужные звуки. Лисбет положила ладонь на его руку и легонько пожала. – Хольгер… не беспокойтесь за меня. Я придумала план, как мне разобраться с моим состоянием недееспособности в ближайшее время. Сейчас это не ваша забота, но, вполне вероятно, мне понадобится ваша помощь. Хорошо? Вы сможете быть моим адвокатом, если потребуется? Он покачал головой. – Сшк стры. – Он постучал костяшками пальцев по поверхности стола. – Стры… маразмтык. – Да уж точно, дубовая голова, если вы так считаете. Мне нужен адвокат, и я хочу, чтобы им были вы. Может, в суде вы и не сможете произносить пламенные речи в мою защиту, но дать мне совет, когда понадобится, сможете. Договорились? Он снова отрицательно помотал головой, но потом кивнул. – Рабш? – Не поняла. – Де ты рабш? Не Рманск? – «Где ты работаешь? Не у Арманского?» Лисбет помолчала, прикидывая, как объяснить ему свою нынешнюю ситуацию. Не так-то это просто. – Хольгер, я больше не работаю у Арманского. Мне больше не требуется работать у него, чтобы зарабатывать на жизнь. Деньги у меня есть, мне хватает, и у меня все в порядке. Пальмгрен снова поднял брови. – Впредь я часто буду вас навещать. Я вам все расскажу… но пока не будем спешить. Сейчас же предлагаю заняться кое-чем другим. Лисбет нагнулась, поставила на стол сумку и вытащила шахматную доску. – Мы с вами уже два года не баловались шахматами. Хольгер уступил, не настаивал. Должно быть, девчонка задумала какую-то аферу и не хочет о ней рассказывать. Он, скорее всего, эту аферу не одобрил бы, но он знал Лисбет достаточно хорошо, чтобы быть уверенным: что бы она ни затеяла, даже если и юридически нечистое, это не будет делом, идущим вразрез с божьими законами. Что отличало Лисбет Саландер в глазах Хольгера Пальмгрена от многих других, так это то, что она была действительно порядочным человеком. Загвоздка была в том, что ее личная мораль не всегда увязывалась с предписаниями закона. Лисбет расставила перед ним шахматные фигуры, и Пальмгрен изумлением обнаружил, что это его собственная доска. «Должно быть, она прихватила ее из моей квартиры, когда я попал в больницу. На память, что ли?» – подумал он. Ему достались белые фигуры. Он вдруг почувствовал себя счастливым, как ребенок. Лисбет Саландер просидела у Хольгера Пальмгрена два часа. Она обыграла его три раза, а во время четвертой партии явилась медсестра и прервала их баталию напоминанием, что пора на вечернюю лечебную физкультуру. Лисбет собрала фигуры и сложила доску.