– Та-дам! Сюрприз! – кричу я, чтобы он подумал, что я просто дурачусь. – Дитя мое, подглядывать за людьми очень некрасиво. Так поступают крайне непорядочные люди. Я чувствую себя виноватой – во-первых, он прав, я подглядывала, а во-вторых, быть «непорядочным человеком» как-то стыдно. Я отхожу, сажусь на крыльцо и говорю: – Прости. Больше не буду. И, чтобы сменить тему разговора, спрашиваю, что он делает. Он смотрит на свой молоток, как будто совсем забыл о нем. – Забочусь о безопасности. В мире хватает воров и разбойников, дитя мое, и мы должны защитить себя от них. Он продолжает стучать молотком, лицо у него мрачное, на меня не смотрит. Наверное, хочет показать мне, что все еще сердится. – Я испугалась, что вы с Дороти уехали и бросили меня одну. – Я чуть не плачу, когда говорю это. – Как такое могло прийти тебе в голову! Мы бы так никогда не поступили. – Он делает последний удар молотком. – Сегодня утром я опять звонил в больницу. – О! – Я даже подпрыгиваю, я не знала, что он собирается звонить, и не понимаю, как я могла до сих пор не спросить его про маму. – Так зашпионилась, что даже про маму забыла, да? – Скверно с его стороны так говорить, но все равно я чувствую себе еще виноватее. Судя по этим словам, он рассердился на меня гораздо сильнее, чем показывает. – Что тебе сказали? – У меня перехватывает дыхание. – Помнишь, я говорил тебе про специальное место? Оно называется «реанимация». Он разговаривает со мной, как с младенцем. Я молча киваю. – Вот, твоя мама по-прежнему находится там. Так что, боюсь, пока мы не сможем к ней поехать. Но ей гораздо лучше. Состояние стабильное – так это называют врачи. – Стабильное. – Мне нравится звук этого слова. Он кладет молоток и садится рядом со мной. – Да. Скоро сможем повидать ее, моя милая. Очень скоро. Я чувствую, как облегчение прямо разливается по телу. Мне так уютно – мы сидим вдвоем на крылечке, я и он, и даже если мы немного поссорились из-за того, что я подглядывала, теперь я понимаю, как мне не хватало все это время дедушки с бабушкой, и неважно даже, что Дороти не настоящая бабушка. Я замечаю, что его голубые глаза почти того же оттенка, что и у мамы. – Откуда ты родом? Из Ирландии? – спрашиваю я, мне хочется продолжить наш разговор. – Мы с Дороти жили в Америке, милая, поэтому тебе, наверное, кажется странным наш выговор. А вообще где я только не жил! Ты подумала, что мы ирландцы? Забавно. – Он смеется. «О-хо-хо» – прямо как персонаж мультфильма. – Вот мой дедушка, он попал в этот работный дом еще мальчиком. Он часто рассказывал о нем. Я искал жилье, когда оказался на мели, если можно так выразиться, и представь себе – какая невероятная удача, выяснилось, что часть этого дома сдается. Я подумал – идеальный вариант. Просто идеальный вариант, – и он снова засмеялся. Я не нахожу ничего такого уж веселого в этой истории, и он немного погодя перестает смеяться. Наконец, я набираюсь храбрости, чтобы спросить: – А где Дороти, дедушка? – Я стесняюсь так называть его, но ему это вроде бы пришлось по душе – наверное, ему приятно иметь внучку, потому что он смотрит на меня и широко улыбается: – Дороти поехала в город купить тебе подарки. – Мне? Какие подарки? – Ну, давай без вопросов, хорошо? А то сюрприз не получится. Мы еще посидели на солнышке. – Кармел, я невероятно рад нашей встрече. Это просто стыд и срам, что твоя мама не познакомила нас, – говорит он ни с того ни с сего. Я думаю про себя: неизвестно еще, как мама отнесется ко всему этому, но, конечно, вслух ничего не говорю, чтобы не обижать его. Я сыта по горло всеми этими ссорами, расставаниями, криками, швырянием одежды из окна и тому подобными штуками, которые взрослые проделывают у тебя над головой, словно ты безмозглый мышонок, который бегает у них под ногами. «У нас с мамой небольшая размолвка», – говорят тебе, хотя какая же она небольшая – голоса такие, будто они вот-вот прирежут друг друга кухонными ножами. Или еще: «Не волнуйся, малыш», или: «Все в полном порядке». О каком уж тут порядке может идти речь, когда все в полном беспорядке. Поэтому я только глубоко вздыхаю, а дедушка снова улыбается: – Ну, ничего, ничего. Пойдем в дом и посмотрим, нет ли у нас в вазочке печенек. Я беру его большую руку, и мы вместе заходим в дом, он насвистывает и поигрывает молотком, который держит в другой руке. На обратном пути я замечаю то, чего не видела раньше. – Смотри-ка, дедушка, – показываю я. Это ряд крошечных домиков – судя по размеру, для хоббитов или эльфов, которые пристроены сбоку к стене замка. У каждого своя дверца, в дверце вырезано круглое отверстие. Он только хмыкает в ответ, словно его мысли заняты чем-то своим, а мне хочется остановиться и получше рассмотреть домики, но он тянет меня за руку, и я подчиняюсь. Дедушка дает мне цветные карандаши и оставляет меня на кухне, а сам идет заниматься своими делами. Оставшись одна, я снова думаю о маме. Мне представляется, как она лежит на больничной кровати, словно раздавленный паук. Потом доктора режут ее; она похожа на ветчину. Мне страшно рисовать – я боюсь, что вдруг получится она, а из нее торчат разные металлические трубки и провода. Я смотрю вверх на высокий потолок, и мне представляется другая картина. Я как воздушный шарик летаю под потолком, а дедушка подходит, пытается схватить меня за веревочку, но я очень, очень высоко, ему не дотянуться. Я спускаюсь вниз только один раз, когда они говорят, что маме лучше и я могу вернуться домой. И тут я снова начинаю плакать, положив голову на карандаши, стеклянный шар разбивается, его содержимое вытекает наружу. Я понимаю, что Дороти вернулась, по ее крику: – Кармел! Где она? – В доме она, в доме. Дороти входит, увешанная пакетами. На губах у нее розовая помада, она одета в голубую блузку с ярко-розовыми розами. – Продукты, – говорит она и выкладывает на стол банки, коробки, лимоны, крупы. – Сегодня вечером будет пир горой, – смеется она и откидывает волосы назад, как лошадь гриву. Ее глаза сияют, лицо веселое, как будто поездка взбодрила и оживила ее. – Дороти, – я говорю осторожно, потому что со взрослыми заранее не знаешь, когда они поведут себя странно или вдруг скажут «нет, ни за что». – А можно в следующий раз я поеду с тобой? – Посмотрим, – говорит она и смеется. Я беру со стола банку с бобами и, как дурочка, чуть не плачу от радости – так приятно встретить что-то знакомое: тот же синий цвет и те же «57 вкусов». – А теперь, Кармел, кое-что для тебя. Она берет пакет, на котором большими красными буквами написано «Британский благотворительный фонд», и начинает вынимать одно кружевное платье за другим – целых шесть штук, такие носят куклы или невесты. Платья кружевной горой возвышаются среди продуктов, цвета у них, как у мороженого: желтое, персиковое, розовое, белое, все из нейлона, а мама нейлон никогда не покупает. Потом она показывает другой пакет, в нем новые колготки, трусики, ночные рубашки и блестящие туфли. – Ой… – говорю я. – Ой, спасибо, Дороти. – Тебе не нравится, Кармел? – Лицо у нее делается расстроенное. – Так одеваются девочки в тех местах, откуда я родом. Когда воскресным утром они идут в церковь, кажется, будто ожила клумба с цветами. – Обычно я ношу джинсы и футболки с рисунком. И кроссовки. – Вот как… Но твоя одежда испачкалась. Я опускаю глаза – что правда, то правда. Легинсы вытянулись на коленках мешками, манжеты жесткие от грязи. Даже ноги от носков чешутся. – Ну, может, хоть на время сгодится, – говорит Дороти. – Хорошо, – соглашаюсь я. Я стараюсь вести себя вежливо, хотя все эти наряды годятся разве что для Алисы, которая собралась на Безумное чаепитие к Шляпнику. – Я поношу это дома. Входит дедушка, потирая ладони. – Вернулась, – говорит он, берет Дороти за руки, и они танцуют вокруг стола какой-то нелепый танец, он кажется еще глупее из-за дедушкиной хромоты. Потом он садится на самый большой стул во главе стола, убирает с лица улыбку, принимает серьезный вид, как король в ожидании подношений. – Ну, а мне ты что привезла? – спрашивает он. – Вот, твои любимые, – отвечает Дороти. Он отрывает верхушку у пакетика и вынимает арахисовый орех в скорлупке. – Мы кормим ими птиц, – говорю я. Он хмурится, как будто я испортила ему удовольствие от любимого лакомства: – Это напрасная трата хороших продуктов. Он ломает скорлупку ореха, зажав его между большим и указательным пальцами, с таким звуком, как будто хрустнула кость. Дороти произносит: – Пойдем, дитя мое, примем душ и отправим твою грязнущую одежду в стирку. Она ведет меня по лестнице наверх в ванную, а за спиной раздается «хрусть, хрусть, хрусть» – это дедушка ломает скорлупки орехов. Когда я спускаюсь обратно, дедушка сворачивает газету, которую читал перед этим, и кладет под себя на стул. – Вот и она, – говорит дедушка. – Миленькая, как картинка. Хорошенькая, как зайчишка. Грязную одежду, свернутую в комок, я несу в руках, кроссовки лежат сверху. Дороти бросает все в маленькую комнатку, где стоит стиральная машина, и мне становится грустно, когда она запирает дверь.