Раз Иосиф Леонидович приглашает меня домой, значит, дело, в которое он хочет меня втянуть, либо очень грязное, либо чрезвычайно личное. Как оказалось, правдой оказалось и то и другое. Заводя мотор «Фольксвагена», я по старой привычке анализировала мотивы собственного поведения. Почему дело, которое предлагает мне Иосиф Сташевич, вызывает у меня такое… как бы это сказать… внутреннее сопротивление? Будь честна с собой, Охотникова, тебя так напрягает это дело потому, что речь идет о семье. Потому что в твоей собственной семье… Да нет у тебя никакой семьи, пора уже признать! С тех пор как я вышла в отставку и переехала в провинциальный Тарасов, моя семья — это пожилая тетушка Мила. Людмила Охотникова приняла меня, не задавая вопросов, и я считаю ее единственным родным человеком. После смерти матери отец признался, что у него давно уже другая семья. Я так и не смогла ему этого простить. В тот день я захлопнула за собой дверь родительского дома и больше никогда не бывала там. Я не поддерживаю связи с отцом, не отвечаю на его звонки и письма. Даже когда он приехал повидаться со мной, лежащей в больнице после падения с пятого этажа, я не пожелала его видеть. И вот не так давно я заметила, что моя тетушка странно себя ведет. Какие-то телефонные переговоры по вечерам, причем дверь в комнату закрыта, и ведутся они придушенным голосом. Нетипичное поведение — тетя извлекла с антресолей чемодан и подолгу возилась с ним, перекладывая одежду. Мила поглядывала на меня виновато, но все не решалась начать разговор первой. Наконец я не выдержала и спросила напрямик: — Мила, признавайся, ты решила эмигрировать в Израиль или тебя завербовала британская разведка? Тетушка, глядя в пол, пробормотала: — Женечка, ты только не сердись. Но Максимка так долго просил меня приехать, я не могла ему отказать и, в конце концов, согласилась. — Кто такой Максимка? — нахмурилась я. Неужели у Милы на старости лет завелся тайный поклонник?! Мила потрясенно уставилась на меня: — Твой отец, Женечка. Мой младший брат. Видимо, на моей физиономии было написано все, что я думаю, потому что Мила прижала руки к груди и затараторила: — Женя, пойми, я уже немолода. Знаю, что ты до сих пор не простила отца, но ведь он мой единственный брат. И кто знает, доведется ли еще увидеться с ним… Так что можешь обижаться, сердиться, протестовать… Но завтра я улетаю во Владивосток. На два месяца. — Да я и не собираюсь протестовать, — я погладила тетушку по руке. — Поезжай спокойно. Повидайся с братом. — Может быть, передать ему привет от тебя? — с надеждой спросила Мила, заглядывая мне в глаза снизу вверх. — Обойдется, — мстительно прошипела я. Но на следующий день отвезла тетю в аэропорт на своей машине и тепло попрощалась с ней. Надеюсь, им с отцом найдется поговорить о чем-то еще, кроме того, чтобы перемывать косточки Жене Охотниковой. Так что сегодня мне вполне ясна причина собственного недовольства. Спустя шестьдесят минут я входила в подъезд старинного шестиэтажного дома, где проживал адвокат со своей супругой. Маргарита Максимовна сама открыла мне дверь и приветливо пригласила войти. Супруге Сташевича было столько же, сколько и мужу, а именно — семьдесят пять и ни днем меньше. Но выглядела она великолепно. Хрупкая дама в длинной узкой юбке и сиреневой блузке грациозно балансировала на высоких каблуках. Голубоватые седины удачно оттеняла нить бледного жемчуга (разумеется, натурального). Надо же, а я дома хожу в джинсах и черной майке… Хотя по такой квартире, как у Сташевичей, бродить в джинсах попросту неприлично. Высоченные потолки, драгоценный паркет, антикварная мебель. Особенно впечатлил меня белоснежный рояль. Маргарита Максимовна поймала мой восхищенный взгляд и пояснила: — Настоящий «Стейнвей». К сожалению, я больше не выступаю — годы добрались и до меня. — Что вы, Маргарита Максимовна, — вполне искренне воскликнула я, — кто-кто, а вы годам неподвластны! Пожилая дама польщенно улыбнулась: — Благодарю вас, Женя. Не все согласятся с вами, — и дама бросила колючий взгляд на мужа. Сташевич собрался что-то сказать, но супруга его опередила: — Ах да, вас ведь ждут дела! Думаю, в кабинете вам будет удобно. Я провожу, — и Маргарита Максимовна зацокала каблучками по маслянисто блестевшему паркету. Нам с адвокатом ничего не оставалось, как последовать за хозяйкой дома. У дверей кабинета Сташевич все-таки решил перехватить инициативу: — Марго, нам с Евгенией нужно поговорить. Без свидетелей. Хозяйка обиженно поджала губы и скомкала жабо сиреневой блузки: — Я, кажется, никому не мешаю, Иосиф… Обернувшись ко мне, Маргарита Максимовна вздохнула: — Бедная Лизонька, мы так ее любили… но после гибели Лёни она так и не смогла оправиться… Я сделала непроницаемое лицо. Понятия не имею, кто такая Лизонька. Не говоря уже про Лёню. Маргарита Максимовна прикрыла рот узкой ладонью, довольно неправдоподобно изобразив испуг: — Ох, простите, я, кажется, вмешиваюсь не в свое дело… Я обратила внимание, что руки хозяйки изуродованы артритом, а кольца на пальцах обошлись Сташевичу в небольшое состояние. С ангельским терпением адвокат выпроводил супругу, закрыл за ее узкой спиной тяжелые дубовые двери и прислонился к створке с видимым облегчением на лице. Я уселась в кресло для посетителей и сделала вид, что разглядываю коллекцию гравюр на стенах кабинета. Чужие семейные проблемы меня волнуют мало — до тех пор, пока речь не заходит о работе. — Вы должны извинить Маргариту, Евгения, — обратился ко мне юрист. — С тех пор как она была вынуждена уйти на покой, Марго чувствует себя несчастной. Артрит лишил ее всего — любящих учеников, аплодисментов, ощущения своей нужности… Я терпеливо ждала, пока Сташевич выговорится. Наконец пожилой юрист тяжело опустился в массивное кожаное кресло у дубового стола. Оказавшись в привычной обстановке, Сташевич подобрался, принял деловой вид и словно бы даже слегка помолодел. Да, ему на пенсию точно рановато. Юрист нацепил на нос очки в золотой оправе, выдвинул ящик стола, вынул пакет из белоснежной бумаги, достал из него и выложил на стол несколько рукописных листков. — Вот, собственно, причина, по которой я был вынужден потревожить ваш покой, — с некоторым пафосом произнес Сташевич. — Ага, это и есть работа на усопшего клиента? — деловито осведомилась я. Не люблю терять время даром, а Сташевич всегда был склонен к театральным эффектам, долгим паузам и прочему. Хотя это только декорации — на самом деле он вполне деловой дядька… Юрист на мгновение сбился — я, как всегда, собиралась сломать предложенный сценарий, — но тут же взял себя в руки и продолжил: — Это завещание ныне покойной дамы, отмечу, весьма состоятельной. Некогда она проживала в Тарасове — отсюда наше близкое с ней знакомство, но последние десять лет она жила в Ницце, где и скончалась десять дней назад. — А имя у этой дамы есть? — Я вновь перебила плавное течение речи адвоката. Любит он напустить туману. — Разумеется, — корректно кивнул Сташевич. — Елизавета Михайловна Лазарева. Вот теперь мне многое стало понятно. Дама, о которой говорил Сташевич, была матерью убитого не так давно тарасовского банкира. Леонид Лазарев был застрелен, кажется, на территории собственного загородного дома. Следствие по делу шло, но как-то вяло. Свидетелей не было, работал, скорее всего, профи, так что моим друзьям-следователям светил очередной висяк. Теперь я поняла, почему юрист пригласил меня домой. Дело в том, что с семьей Лазаревых Иосифа Леонидовича связывали долгие дружеские отношения. Для пожилого юриста это была не только работа — ведь речь шла о людях, которых он хорошо знал. Теперь стала понятна и фраза Маргариты о «бедной Лизаньке». Умершая в Ницце дама была подругой пожилой пианистки. — От чего умерла госпожа Лазарева? — спросила я, в упор глядя на адвоката. Сташевич скорбно вдохнул и пояснил: — По роду своей деятельности вы, Евгения, привыкли иметь дело с криминалом… но, уверяю вас, Елизавета Михайловна скончалась от естественных причин, а именно — от болезни сердца, которой страдала долгие годы. Сташевич сцепил ухоженные руки и покрутил большими пальцами. А потом добавил: — Но вы, конечно, понимаете, какова истинная причина. Для Елизаветы Михайловны страшным ударом стала гибель единственного сына, Леонида Лазарева. Эта трагедия потрясла всех нас, но сердце матери…