Она знала, что это ее не касается, но все равно расстраивалась, когда с Эдди так разговаривали. Так с ним разговаривал почтальон, вручая почту, и их соседка мисс Ванда в те несколько раз, когда она заставала Эдди во дворе. Даже Маршалл разговаривал с ним таким тоном. Это казалось особенно нелепым, потому что, по мнению девочки, если кто и заслуживал подобного высокомерного отношения, так это Маршалл, эта длиннорукая обезьяна. Но Эдди был умен. Она знала это, потому что читала его книги — лучшие в доме. Книги по истории Древнего мира и (ее любимые) сборники легенд о таинственных волшебных мирах. Она любила людей с хорошим воображением. Даже если они были странными. Остальные члены его семьи ели вместе на кухне — он же предпочитал одинокие трапезы в столовой. Были и другие странности: его чувствительность, молчаливость, его бесконечные партии в настольные игры с самим собой — даже в самые скучные, такие как «Монополия» и шахматы. Может, в этом и было ее бремя — подмечать все те странные и раздражающие вещи, которые делают люди, когда думают, что они одни? Привычку мистера Ника надолго замирать, вглядываясь в пустые комнаты. Невнятное бормотание миссис Лоры. Или проклятия, которые изрыгает Маршалл в адрес собственного отражения в зеркале гостевой спальни, проводя руками по короткой щетине волос. Еще до своего переезда в застенье девочка наблюдала за одноклассниками во время школьных викторин, когда окружающий мир схлопывался для них до размеров собственного разума. Она видела, как руки мальчишек ползут вверх по штанинам шорт, а девочки в кровь обкусывают ногти. Она пожала плечами. Уж кого можно было назвать странным, так это Эдди. Девочка перевернулась на живот и встала на четвереньки. Позволив себе тихонько покряхтеть, она с удовольствием потянулась, разминая напряженные мышцы. Мысли улеглись в ее голове, пока она ползла под полом, моргая в почти полной темноте, вдыхая сладкий мускусный запах изнанки дома, а под ее руками и ногами вздымались еле заметные, медлительные облачка пыли… В конце концов, ей ли было судить других — в ее-то положении? Звучание вечера На улице вела наступление луизианская весенняя жара. Влажный воздух наполняло жужжание цикад — громкое, будто сирена несущегося по встречке лета. Но девочке их пение казалось стройным и даже успокаивающим своей предсказуемой монотонностью. Из окна чердака на третьем этаже открывался отличный обзор. В высокой траве, обступившей задний двор, медленно ползла крупная черная змея, уверенно прокладывая себе путь под резную сень разлапистых дубов. Миссис Лора с перепачканными коленями стояла над свежеполитыми огородными грядками, уперев руки в бока. А за углом пристроенного гаража бродил из стороны в сторону на сегодня уже завершивший свое обучение музыкальному искусству Эдди — из-за края покатой крыши девочка видела, лишь как подпрыгивают в такт шагам его взъерошенные черные волосы. Где-то вдалеке скрипуче заухала неясыть. В доме было тихо. Разморенное собственным жаром, уже зарумянившееся солнце дремало над дамбой по ту сторону улицы, тянулось лучами к дому, проливалось сквозь окна верхних этажей, вырисовывая узорчатые тени кипарисов на полу коридора. Часы в прихожей чопорно пробасили одну-единственную ноту, напоминая, что до шести осталась четверть часа. Мистер Ник праздновал окончание рабочего дня торжественной дремой на диване в библиотеке на первом этаже, а Маршалл, вернувшись с автомойки пораньше, заперся у себя в спальне, лишь изредка выдавая свое присутствие клацающим ворчанием клавиатуры. Полуденная жара медленно отступала в занимающийся закат — и старый дом наконец выдохнул. Задышали, выдавливая из каждой щели остатки теплого воздуха, кровельные черепицы и белые полосы сайдинга. Задышали и тихонько затрещали, охлаждаясь, деревянные полы и стены. На первом этаже закашлялась и резко затихла сушилка. Почти неразличимо, если только не знать, к чему прислушиваться, защебетали петли распахнувшейся и снова притворившейся чердачной двери. Последовавшие за этим шаги босых ног были такими тихими, будто какое-то насекомое семенит своими неисповедимыми путями по узорам света на полу. Нужно было решить, чем занять вечер. Можно посвятить его чтению — или придумать что-нибудь еще. Сейчас девочка читала собрание скандинавских мифов, толстую книгу в потрепанной мягкой обложке — как раз ту, которую она держала под мышкой, стоя на верхней площадке винтовой лестницы и прислушиваясь. Несколько месяцев назад из телефонного разговора миссис Лоры девочка узнала, что эта книга должна была стать рождественским подарком Эдди от двоюродной бабушки из Индианы. Но посылка затерялась на почте и пришла только на этой неделе. Девочка была дома одна, когда наконец раздался звонок в дверь и на крыльце появился порванный по шву желтый пакет. Видневшиеся серебристые буквы корешка книги не оставляли сомнений в его содержимом. Девочка бросила быстрый взгляд на дамбу и дорогу — ее никто не должен был видеть, даже случайные прохожие — и схватила ожидавший на придверном коврике пакет, на мгновение окунув бледные ладони в теплый солнечный свет. Книга несла на себе явные следы знакомства с водной стихией. Девочке тут же представилось, как почтовый грузовик на просторах Индианы проигрывает в противостоянии снежной буре и, пробуксовав по гололеду, заваливается в какую-то канаву. Но даже с загнутыми углами и расплывшимися кое-где чернилами книга все еще была читаема. Все были уверены, что подарок уже не найдет адресата. Эдди вряд ли бы хватился потерянной посылки — а вот пропажу фэнтезийных романов и сборников мифов, обитающих на его книжной полке, заметить мог. Девочка смаковала книгу. Иногда она перечитывала главу два или три раза, прежде чем открыть следующую. Спешить было некуда. Ступеньки назойливо скрипели под ее ногами. Как она ни старалась перенести побольше веса на деревянные перила, окаймлявшие изогнутую лестницу, ступеньки все равно находили повод наябедничать. Некоторые звуки в доме были неизбежны. Наконец девочка оказалась в прихожей. Ее стены, как обычно, были украшены парой дворовых пейзажей в оконных рамах. На одном — зеленая лужайка и цветочные клумбы, на другом — утес зеленой дамбы через дорогу. На несколько мгновений иллюзию разрушил вплывший в раму мальчишка в комбинезоне — он прошествовал по грязной тропе, венчавшей дамбовое ограждение, и растворился, врезавшись в край оконного полотна. Тишину в прихожей нарушало только тиканье антикварных часов. В библиотеке за стеной мистер Ник поерзал на старом диване и всхрапнул. Еще вечером можно послушать телевизор — когда мистер Ник делал громкость повыше, она разбирала почти все слова, сидя под лестницей в прихожей. Или можно порисовать в блокноте на крытой веранде, растянувшись на животе за плетеным диванчиком. Каждый вечер, когда сумерки сгущались и увидеть что-либо было уже сложновато, миссис Лора выглядывала из прачечной, включала лампочку на веранде и оставляла гореть — как будто специально для девочки. Гасил ее много позже мистер Ник, обходя комнаты перед сном. Варианты были. А пока ее мучила жажда. Через гостиную с мягкой мебелью и не выдавшим ее шагов ковровым покрытием девочка прошла в кухню. С тихим характерным звуком открылся холодильник. Звякнули стаканы, один из которых был вынут из шкафа. Холодильник, закрываясь, глухо повторил свою реплику. Окна кухни слепо уставились на деревья, рядком выстроившиеся по этой стороне двора. Район был малоосвоенным, в округе к югу от Нового Орлеана, и единственным домом по соседству, который был виден из кухни, был однокомнатный домишко мисс Ванды. Он стоял далеко, через поле, почти на самой опушке леса, но девочка не рискнула подойти к окнам. Она осторожно наклонила голову и, прищурившись, стала вглядываться в открывшийся ей клочок вечернего неба. По нему лениво ползла пара тонких розовых облачков. Похоже, ночь обещала быть ясной. А значит, стоит вернуться сюда, когда Мейсоны отправятся спать. Растянуться на кухонном столе и, под защитой дома от белого света придорожных фонарей, смотреть на звезды. Вон там, над переплетением дубовых и ежевичных ветвей, скоро засияет Орион, Большая Медведица и всякие другие созвездия — их показывала ей мама. В этом самом дворе. Девочка почти почувствовала ее теплую руку в своей ладони. Почти увидела, как она указывает на рассеянные по небу тусклые колючки света, обрисовывает их пальцем и называет. Тихо захныкала открывающаяся посудомоечная машина. Стеклянно кашлянул стакан с потеками апельсинового сока, протискиваясь между грязной посудой Мейсонов. Пробарабанила по кафелю босоногая дробь удаляющегося топота. Старинные часы в прихожей возвестили шесть вечера и залились звенящим щебетанием маленьких зябликов. Мистер Ник сел на диване, опустил ноги на пол, потянулся и прошествовал сквозь прихожую и гостиную в кухню, которая тут же забренчала звоном перебираемых в шкафчиках кастрюль и сковородок — мистер Ник собирался готовить ужин для всей семьи. Через несколько минут на заднем крыльце раздались голоса Эдди и миссис Лоры под шарканье вытираемой о придверный коврик обуви. Стереосистема Маршалла наверху неожиданно разразилась металлическим ревом электрогитар, подгоняемых дробным нетерпением барабанов. Из прачечной донесся тихий шелест книжных страниц — устроившись между толстыми серебристыми трубами за сушильной машиной, девочка открыла нужную главу. В ней Один — старший бог — в поисках мудрости спустился в ущелье меж корней Мирового Древа и за ее обретение отдал свой глаз ведьме[1]. — Есть много способов видеть, — сказал Один, а из-под ног его восстала пара воронов. Птицы отряхнули грязные крылья и, оттолкнувшись от только что породившей их земли, уселись богу на плечи. — И сколь много можно охватить дарованной мне мудростью, — продолжил он, — не объять самым острым глазом. Последний декабрь В те странные холодные выходные между Рождеством и Новым годом, когда даже взрослые, казалось, не понимали, чем вообще принято коротать навалившиеся часы досуга, в доме царил беспорядок. Из-под дивана и журнального столика выглядывали полоски порванной оберточной бумаги. Часть украшений уже перекочевала на пол и в коробки, рождественские чулки были милостиво освобождены от бремени подарков и небрежно сложены на стульях и каминной полке. Вовремя не политая отцом, ёлка начала сохнуть, вырисовывая на полу абстрактные иголочные узоры. Они отправились в городской парк: хотелось в последний раз полюбоваться иллюминацией ботанического сада, пока ее не смели серые посленовогодние будни. Они с родителями были здесь уже дважды за этот месяц — но всегда приезжали после наступления темноты. Теперь ей хотелось взглянуть на знаменитое «Празднование в дубах»[2] средь бела дня, рассмотреть каждую лампочку, каждый шнурок в обличающем свете солнца, увидеть их переплетения между живыми изгородями, их паутины, изгибающиеся в северных оленей и снежинки. Увидеть скелеты рождественских огней. Кутаясь в пальто, они шли по узким ухоженным дорожкам. Она плелась в нескольких шагах позади мамы и папы, потягивая горячий шоколад из пластиковой чашки. Поднимавшийся от нее пар приятно щекотал лицо. Едва ли кто-то еще гулял здесь в такое время. Под осьминожьими ветвями огромного дуба в центре парка события развивались по предсказуемому сценарию: горячий шоколад перекочевал в мамины руки, а папины уже готовы были подхватить девочку под мышки у самого подножия развесистого дерева. Ноздри защекотал резкий запах его одеколона и не до конца выветрившейся свежей краски. Он поднял ее высоко — и она ловко подтянулась на развилку дуба. Как обычно, папа поворчал, что они оба уже не в том возрасте, чтобы баловаться такой зарядкой. — Похоже, даже когда я стану столетним стариком с больной спиной, я все еще буду таскать тебя на себе. Вскарабкавшись, она пожала плечами. Подул ветер, вызвав бурные аплодисменты окруживших ее листьев. Она схватилась за раскачивающиеся ветви и подтянулась повыше. — Осторожней там! — Но она крепко вцепилась холодными пальцами в шершавую кору дуба. Чем темнее становилось небо и чем дальше уползали изогнутые тени ветвей, тем ярче загорались синие и желтые огоньки иллюминации, затерянные в кроне совсем рядом с ней и разбросанные по парковым угодьям. Она наблюдала, как в их сиянии уплотнялись и оживали вечерние тени. Позже, на обратном пути, она дремала в машине, убаюканная знакомыми ухабами дороги де Голля и маминым голосом с переднего пассажирского сиденья. Она бормотала что-то о планах на Новый год. — Думаю, вечеринка у Уилсонов закончится за полночь. Так что если хочешь остаться подольше… Девочка угрелась на своём месте. Машина притормозила перед светофором, и ремень безопасности слегка врезался в шею. — Или, может, вернуться пораньше? Семейный праздник — как в прошлом году, в старом доме? Кажется, у нас и фейерверки остались. Мотор зарокотал, снова разгоняя машину по неровной дороге, и колеса тут же обругали выбоины недовольным постукиванием. Приглушенно звучали голоса папы и мамы. Девочка то проваливалась в сон, то снова выныривала из него — будто бродила взад-вперед между спальней и коридором. Один всеведущий Несколько месяцев спустя, спрятавшись в старом доме в окружении семьи Мейсонов, девочка прочитала в своей книге скандинавских мифов, как Один — теперь Один Одноглазый — стал мудрейшим из всех богов и обрел способность знать, что происходит в любой точке мира. Вести ему приносили дарованные ведьмой вороны. Они парили высоко в небе, скрывались в облаках, а вернувшись — утыкались Одину в бороду, греясь от леденящего холода небесных просторов, и нашептывали ему на ухо о том, что разведали. Вот как Один видел мир — глазами своих воронов. Беснующиеся горные бури, ворочающиеся под землей великаны, шебуршащиеся в болотных кустах животные — все это восставало перед ним в тёмных стенах тронного зала. Закончив читать главу, девочка зажмурила один глаз, почесала затылок и села. Хорошая история, но стоило прокрутить ее в голове еще раз — и первое впечатление затапливало неясное чувство, будто что-то не так. Неправдоподобно, неправильно. Будь она на месте Одина, заключила бы такой же договор с ведьмой под корнями Мирового Древа? Пошла бы на ту же сделку? Променяла бы глаз? Девочка прислонилась головой к стене прачечной, потерла брови большим и указательным пальцами и, надув щеки, тихонько почмокала губами. Не то чтобы она не верила в волшебство или считала, что оно того не стоит. Безграничные знания и мудрость? Черт возьми, она бы отдала за это глаз. Она, конечно, любила свои глаза — светло-зеленые с коричневыми крапинками. Но их, в конце концов, было у нее два. Ей вспомнилась книга о пиратке Энн Бонни, которую когда-то подарил ей отец. На обложке она вела свой корабль через голубые просторы Карибского моря. Дикая, свободная, с широкой ухмылкой и большой черной повязкой на глазу. Такой имидж девочку вполне устраивал. Да, она определенно променяла бы глаз на волшебных птиц. Правда, возможно, не на воронов — не на этих громко, скрипуче каркающих птиц из стихотворения Эдгара По «Никогда!». Она не читала, просто слышала о нем. На каких-нибудь птиц потише. И поменьше. Например, на корольков. Ей нравились их выпяченные грудки — будто подушки, которые всегда были при них и на которых можно было удобно устроить голову, где бы их ни сморил ночной сон. А благодаря небольшому размеру они могли спрятаться где угодно — и куда угодно проскользнуть. И все же… Не птицы делали историю неправдоподобной. Было в ней что-то еще. Но что? Этот обмен Одина с ведьмой — в нем же нет никакого смысла. Во-первых, ведьма. Что она делает там, внизу, под корнями дерева? Почему она даровала незнакомцу способность видеть весь мир — способность уникальную и невероятную, — а взамен попросила всего лишь глаз? Что вообще можно делать с глазом? А Один? Таким ли уж всеведущим он стал? Девочка и до того читала пару историй о скандинавских богах — у Эдди был сборник лучших мифов со всего мира: египетских, южноафриканских, греческих, индейских, ближневосточных. Из них она знала, что, при всей своей мудрости, Один понятия не имел, какие проказы замышляет его злокозненный сын[3] прямо под его всезнающим носом. Девочка замерла. Миссис Лора прошла через библиотеку и направилась к ней — в прачечную. Сушилка перед девочкой покачнулась, разевая металлическую пасть. Шорох чистого белья, выползающего из машины в корзину, щелчок захлопывающейся дверцы сушилки — и миссис Лора упорхнула так же внезапно, как и вошла, напевая себе под нос музыкальную тему из «Последнего героя»[4]. Бельевая корзина постукивала в такт, ударяясь о ее колени. Девочка снова раскрыла книгу, перелистала страницы и, прищурившись, вгляделась в изображение старика и ведьмы под змеящейся сенью мощных корней Мирового Древа. Возможно, мораль этой истории была совсем простой: взрослые, даже самые умные, не были обделены глупостью. Эту мораль девочка усвоила давно и на собственном опыте. Взрослые часто требовали от нее довольно глупых вещей. И одобряли ее прежних учителей, которые разговаривали с ней как с младенцем. Приемная опекунша, мисс Брим — она провела с ней один вечер, но все еще помнила ее имя — всерьез полагала, что семью и дом легко построить заново. Даже мама и папа нагружали ее этой бессмысленной работой по дому: то заднее крыльцо надо было подмести, хотя уже через несколько часов оно вернется к своему первозданному затоптанному существованию, то протереть пыль в комнатах, в которые они и заходили-то редко. А хуже всего было то, что они постоянно что-то ремонтировали и переделывали — это забралось даже в самое первое воспоминание девочки: как она с раскраской лежит на застеленном брезентом полу. Страшно представить, сколько часов ее родители потратили впустую… Девочка отогнала эти мысли подальше. Сейчас она отдала бы все, что угодно, за эти их несносные домашние хлопоты и вечный ремонт. Все отдала бы. Если бы только могла. И все же. Почему ведьма просто не забрала всю мудрость себе? Она ведь жила одна, в темноте под корнями дерева… Она должна была хотеть этого больше, чем кто-либо другой. Закрывать глаза, прислушиваться к шепоту воронов, видеть каждую грань мира, будто на экране телевизора. Как вообще можно было отдать таких птиц? Почему она вообще жила под деревом? Чем она там занималась? Если она так легко сделала Одина мудрейшим из богов, на что еще она была способна? Девочке казалось, что история оставила на своих задворках самого интересного персонажа. Ей нравилась эта ведьма. Она будто подмигивала ей со страниц. В этой женщине было куда больше, чем она показывала. И никому в мире она не доверяла эту тайну. Никому — кроме девочки.