— Если узнаю, постараюсь вам как-нибудь рассказать… если это вообще возможно. — Вы о чем? — О тех информационных матрицах, как вы их называете. Если моя не приживется в носителе, но я узнаю, куда они уходят. И о пылесосе внепространственном тоже постараюсь разузнать. Так что если после моего запуска увидите завывающий призрак, не спешите паниковать — это я вернулся на минутку, чтобы отчитаться. — Уверены, что матрица и есть вы? Мы вот до сих пор не уверены, хотя обычно добровольцам говорим обратное… — Скоро я об этом узнаю… * * * Чем мне нравятся такие разговоры с Иваном — он ведет себя со мной как с человеком. С нормальным человеком. И даже постоянно поднимаемая тема моей скорой кончины его ничуть не стесняет. Он полностью погружен в свой мир высоких материй, и до проблем жалких смертных ему нет дела. Сумасшедший профессор в идеально выглаженном костюме… До общения со мной он снисходит лишь из необходимости — я ему очень нужен. Очередной винтик к механизму его теории. Винтик позолоченный — во мне есть уникальное свойство: раковая опухоль, вызванная редкой болезнью. Такого добровольца у него еще не было. А плюс к тому операторы (знали бы вы, как плачет по всем этим операторам та самая больница, что в сторону Ярославля!) дружно заявляют, что моя матрица идеально идентифицируется и потерять ее на канале будет непросто… Они все почти уверены, что ТУДА меня протолкнуть получится. И «пылесос» этому не помешает. А дальше идет уже второй этап — приживление матрицы. С ним тоже непросто: мои предшественники, попавшие ТУДА, протянули недолго. Все восьмеро очень быстро потеряли связь с носителями, и дальше эксперимент заканчивался — здравствуй, «пылесос». Второй попытки это загадочное явление не дает, а вернуть матрицу назад невозможно, да и некуда (хотя это, не сомневаюсь, тоже пробовали). Почему не приживаются матрицы, никто не знает. Теорий, конечно, великое множество, да только толку от них пока нет. Как много сложностей на моем пути — страшно представить. Хотя чего, казалось бы, бояться — так или иначе от смерти мне не уйти. А все равно страшно. Смерть как таковая меня пугает мало — страшно КАК. Превращаться в орущую от боли развалину, зная, что это необратимо… Наверное, в итоге буду ждать костлявую как избавления… Зато если все получится, ох и попотеть мне придется. Ивану хорошо — он от самого факта удачного заброса будет радоваться, будто кокаинист, попавший на ПМЖ в Колумбию; а мне ведь пахать придется. Неизвестно где, неизвестно как, неизвестно из чего создать здоровенную махину из медных катушек и чугунного бублика. И создать ее надо быстрее, чем тот жестокий демократ со своими окровавленными бритвами. Хотя не верю я, что он там будет заниматься намоткой медного провода на чугунные сердечники. Ему это ни к чему — у него другие жизненные интересы… не без странностей. Хотя кто их знает… Вдруг он истинный патриот? Резал глотки и гимн распевал при этом? И устроит там такой террор, что ему местные сами подарят целых четыре резонатора. И начнут конкуренты качать на Землю нефть и тащить алмазы, а взамен туземцам поставлять комиксы и стеклянные бусы. И приезжать на охоту: «Эй, Билл, а не съездить ли нам на остров, где тот растяпа-русский пытался с помощью костяного бумеранга из вулканического стекла резонатор выточить? Постреляем в него немного? Он ведь совсем обнаглел — отказывается за наши деньги продавать свои экологически чистые кокосы. Как он будет без валюты расплачиваться с нашим национальным героем-добровольцем, с Фредди-нож-бритва, когда тот в очередной раз захочет его поиметь? Или да ну его — вечно прячется по кустам и стрелы оттуда деревянные выпускает, одежду портит. Неспортивно себя ведет, как и вся их нация. Давай лучше на стриптиз махнем, а к нему на остров пошлем пару „стелсов“[8] с крылатыми ракетами… чтобы знал». Ладно, надо постараться выбросить из головы всю эту кашу и уснуть. Каждый вечер одно и то же — моя многострадальная голова не прощает такого тотального насилия. С одной стороны, ее точит опухоль, с другой — широкой рекой течет информационный хлам. Грузят меня жестко… Надо уметь отключаться — иначе высыпаться не смогу. А завтра очередной трудный день — придется опять узнавать много нового, и все это запоминать. …Проснулся я слепым. * * * — Данил, да что вы прямо! Этого ведь стоило ожидать. Врачи еще вначале вас предупреждали, что слепота почти неизбежна. — Вам легко говорить — ослепли-то не вы. — Это еще не конец — просто поврежден зрительный центр. — Врачи смогут вернуть мне зрение? — Вы же понимаете, что нет. — Тогда запускайте. — Вы еще протянете не меньше трех месяцев — врачи это почти гарантируют. Одумайтесь. — Вам так дороги три месяца моей жизни? — Зря вы считаете, что я абсолютно бесчувственная сволочь. Стараюсь не привыкать к добровольцам, но увы… Мне действительно вас жаль. — Да вы даже не помните, сколько нас было, — сами признались. Может, просто жалеете о той полезной информации, что я могу получить за оставшийся срок? — И об этом тоже. Кто знает, что вам может понадобиться. — Помню — шпаргалок ТАМ не будет. Но из тех месяцев, что мне остались, минимум два я проведу на сильнодействующих обезболивающих. Вы всерьез думаете, что в таком состоянии я смогу продолжать полноценное обучение? Слепой, регулярно теряющий сознание, засыпающий на ходу, одуревший от наркоты… Запускайте! — Вы точно не передумаете? Да как это можно объяснить? Жить по соседству со Смертью можно — я жил так с первого дня на объекте. И ни разу не сорвался — приспособился. Но это при свете. В темноте — нет, не смогу. Все, что копилось эти месяцы, сработало разом, будто распрямившаяся пружина, прежде бывшая моим позвоночником, а теперь разорвавшая плоть и кожу. Она здесь. Она рядом. Она почти схватила меня. А я даже не могу ее увидеть… Я это просто чувствовал, знал, понимал, и выть хотелось от такого знания. Это конец — я начал разрушаться всерьез. Это не короткий приступ с временным потемнением в глазах — теперь потемнение не уйдет. Это серьезно. Это распад. Сегодня я потерял зрение, а завтра проснусь слюнявым идиотом. У меня есть лазейка — не отговорите. * * * Традиционное последнее желание. Будь у меня глаза — обязательно бы потребовал от Ивана чего-нибудь несолидного. Пусть изобразит на столе танец маленьких лебедей или с кукареканьем пройдет мимо парочки Нельзя, торчащих у лифта, — может, хоть это заставит их улыбнуться? Может, элитную проститутку потребовать — тоже неплохо. Не в том смысле, что очень уж хочется, а просто приятно будет поразмышлять, как же они проведут такие странные расходы по своей отчетности. Представляю реакцию местных бухгалтеров… Позвонить родителям? А оно им надо? Когда мы в последний раз говорили? На Новый год? Похоже, да… Мы и раньше были не очень дружной семьей, как-то не сложилось, а когда они переехали жить к тем самым демократическим конкурентам, и вовсе… Квартиру оставили, за что я им очень благодарен, а в остальном… Достаточно им того праздничного звонка. Интересно, а хоронить меня они приедут или как? А пошло оно все… — Дайте телефон — хочу позвонить. — Родителям? — уточнил Иван. — Не переживайте — на международный звонок разорять не буду. Местный сотовый телефон — номер продиктую. Ну же! Возьми трубку! Дура, последний шанс даю! Хотя какой тут может быть шанс… Взяла. — Лена, привет. — Привет, — ответила после нехорошей паузы, подчеркнуто равнодушно. Вот зачем я вообще решился позвонить?.. — Лен, ты как? — У меня все хорошо. — Рад за тебя. Теперь уже я молчу. Вместе молчим… — Лена… Ты извини, что столько не появлялся: проблемы возникли. Разгреб я их немного, вот и звоню… — Я рада, что ты решил свои проблемы. Она что — решила меня по телефону заморозить? Не голос, а поток жидкого азота… — Ладно, Лена… и вообще извини. Скоро ты обо мне кое-что услышишь… — Если ты о Мишином дне рождения, что послезавтра, то я не приду. — Не о нем. — Эх, испорчу другу праздник… — Лен, в общем, пока. Прощай. Не думай обо мне плохого — я не со зла. — Пока. Короткие гудки; вслепую протягиваю руку: — Забирайте. Подруге позвонил… подруге детства. Попрощался. — Еще звонить будете?