– Пожалуйста, проснись! Я в чем-то мокром лежу, тут море целое. – Этого быть не должно, – сказал заботливый Уилки. – Ну, давай смотреть, что там у тебя… Он выпрыгнул из кровати и откинул одеяло, бормоча, что на презервативе кровь была, но совсем мало, не о чем говорить. Фредерика лежала в луже крови, и лужа росла. Бедра у нее были в крови, кровь затекала под спину. Даже вечно спокойный Уилки слегка побледнел и спросил, не чувствует ли Фредерика слабости. – Нет. Мне просто мокро. – Сядь. Фредерик села и сказала, что теперь немного кружится голова. – Посмотрим, сильно ли течет. Он заглянул ей между ног и сообщил, что кровь не хлещет и даже вытекает не очень быстро. – Сейчас я сверну полотенце, и ты на него сядешь, а я пока займусь кроватью. – Уилки, это ужас какой-то. Так унизительно… – Чушь, выбрось из головы. Для таких вещей и нужны отели. Главное, чтобы тебе хуже не стало. Но в луже крови я спать не намерен. Не настолько уж я хладнокровен, прости за каламбур. Вот, садись на полотенце, а я пока тут разберусь. Фредерика, оцепенев, смотрела: Уилки сдернул окровавленную простыню, простирал ее, как смог, в раковине и повесил на батарею. Потом перестелил кровать, обтер Фредерику какой-то влажной тряпицей, снова осмотрел ее и полотенце, на котором она сидела. – На кровотечение это не тянет, – изрек он с обычной самоуверенностью. – Думаю, просто реакция на разрыв плевы. – Ты уже такое видел? – Нет, и большого желания не испытываю. Картина слегка пугающая, признаться. И потом все перепачкано. Нет уж, от девственниц воздержусь. Ты будешь моя первая и единственная дева. Ну, полезай теперь в постель, я тебя обмотаю полотенцами, и мы еще поспим. Если усилится, вызовем врача, но думаю, все будет в порядке. Просто такая уж ты кровоточивая дева. – Уилки, от тебя просто уйма пользы. – В нужном месте, в нужное время, как я и сказал. Бедняжка Фредерика. Наверное, зря ты привезла купальник. Ну да ладно. Сконцентрируйся на том, чтобы кровь прекратилась. Воздействуй разумом на плоть. Испугаешься – буди меня. Через десять минут Уилки снова крепко спал. 44. Временный финал На другой день Билл и Уинифред вместе с Маркусом вернулись в Блесфорд в машине «скорой помощи». Маркус очень похудел за это время и с мучительным ужасом оглядывался по сторонам. Завидев дом на Учительской улочке, он закричал и забился с неожиданной, пугающей силой. Потом упал в обморок на гравийную дорожку. Его внесли в дом и положили на диван. Придя в себя, он начал кричать и биться. Вызвали по телефону врача. Приехала «скорая» и снова увезла Маркуса. Психиатр Блесфордской больницы пригласил Уинифред и попросил прийти одной. Фредерика с Уилки провели день на побережье. С Северного моря с воем задувал ледяной ветер. Уилки бросал в море камушки, Фредерика ковыляла рядом с ним. Кровь так и не остановилась и текла довольно сильно. Фредерике казалось, что она набита и заткнута ватой. Наконец, не выдержав, она сказала Уилки, что не хочет портить ему прогулку, но должна присесть: ее пошатывает. Уилки отвел ее обратно в отель, где она лежала, скорчившись, в постели, представляя себе сочувственно любопытные взгляды горничных и портье. Уилки ушел позвонить, а вернувшись, объявил, что его девушка вызывает его в Кембридж, и это довольно срочно: она и так сердится, что не сразу смогла до него дозвониться. К тому же ему, возможно, достанется роль в «Подменыше», который покажут на студенческом театральном фестивале в Мюнхене. Поэтому, если она не против, им пора возвращаться. Александр целыми днями не отходил от телефона. Он ощущал необычайный подъем. Теперь, когда он выбрался из сада, его успех, его блестящие перспективы принадлежали только ему. Он договорился о собеседовании в манчестерском отделении Би-би-си, собеседования ждали его в Лондоне и в Оксфорде, где ему предлагали место в научной программе для школьных учителей. Дорсетской частной школе он отказал: хватит с него пока практической педагогики. Он велел принести из подвала свои чемоданы и взял со школьного склада несколько деревянных ящиков. Сходил к директору Тоуну и вручил ему официальное прошение об отставке. Потом вернулся к себе, запер двери внизу и наверху, вдвинул в дверное окошко табличку, сообщающую, что он вышел, и принялся укладывать вещи. Дэниел получил из Шеффилда письмо, написанное незнакомым почерком. Когда он вскрыл его, оказалось, что его мать крайне неудачно упала, сломав бедро в нескольких местах. Она проведет в больнице несколько недель, а может, и месяцев, но и потом вряд ли сможет управляться сама, как раньше. Представитель госпиталя писал, что Дэниел, по-видимому, ее ближайший и единственный родственник, хотя она не просит его вызвать. Дэниел отправился на вокзал и сел в поезд, идущий на Шеффилд. Маленький Томас Перри поймал где-то сложную инфекцию и заработал воспаление среднего уха с высокой температурой. Он кричал, не останавливаясь, пятеро суток. Джеффри и Дженни обтирали его прохладными тряпицами, заставляли пить побольше, сидели над ним. Психиатр сказал Уинифред, что в корне проблем Маркуса лежит его страх перед отцом, и лучше бы выздоровление его проходило не дома, а с людьми, более понимающими и не вызывающими у него тревоги. В больнице он предпочел бы Маркуса на это время не оставлять: больничная обстановка не идет ему на пользу и к тому же связана для него с травматичными воспоминаниями о Лукасе Симмонсе, человеке, тяжело больном и безусловно подлежащем стационарному лечению. Антея Уорбертон на две недели отправилась в Лондон навестить добрейшую Марину Йео, а затем с подругами и двоюродными братьями посетила французский курорт Жуан-ле-Пен. Фредерика и Уилки со всем возможным для мотоцикла великолепием въехали в Блесфорд и с ревом пронеслись по Учительской улочке. Навстречу им проехал серебряный «триумф» Александра. К крыше его был привинчен багажник, основательно нагруженный и затянутый брезентом. Фредерика ясно увидела Александра, элегантно причесанного, улыбающегося, далекого, словно бы сохраняемого, как экспонат, за зеленоватым ветровым стеклом. Александр увидел Уилки, верней, то, что было видно из-под «консервов» и шлема, похожего на жучью голову. За всем этим взметнулись рыжие волосы Фредерики. Александр продолжил улыбаться и смотреть на дорогу. Он не заметил Дженни, метавшуюся у садовой калитки и взволнованно махавшую ему рукой. Не в натуре Александра было разделять с другими вполне заслуженный ими кризис или катарсис, хоть он и знал, что в искусстве это необходимо. Его начала и концовки принадлежали только ему. Он прибавил скорость и продолжил побег. Уилки ссадил Фредерику с мотоцикла, взял у нее шлем и прицепил к своему сиденью. – Пригодится моей девушке, – сказал он и, сдвинув собственный шлем, потянулся за поцелуем. – Я ведь тебя еще увижу? – спросила Фредерика. – Скорей всего. Мир тесен. Береги себя. Уилки спрятал лицо за стеклом и пластиком и уселся на мотоцикл. Фредерика, стоя на тротуаре, проследила, как он умчал вслед за Александром. Потом увидела Дженни и начала понимать, что означал Александров багажник и странное поведение. Она вошла в дом, где ее встретил разгневанным ревом отец, желавший знать, где ее носило и почему она оставила в доме такой бардак, почему по кухне раскиданы продукты и почему, когда он открыл высокое окно, на тротуар упали и разбились какие-то бутылки с вином. В саду хаос не лучше, чем в доме, мать не в себе, а Фредерике только бы красоваться перед друзьями-умниками. Из воплей Билла стало ясно, что Александр давеча прождал-таки ее в саду, чему был не слишком рад. Впрочем, отвечать ей не пришлось: на счастье, зазвонил телефон. Билл пошел отвечать и вернулся сгорбленный и мрачный. – Мать звонила, – сказал Билл и передал Фредерике разговор Уинифред с психиатром. – Не понимаю. Я всегда был уверен, что вы знаете: я не со зла, я не имею в виду то, что иногда говорю. Фредерика, все еще пораженная отъездом Александра, недобро ответила: – Очевидно, Маркус этого не знал. Да и Стефани тоже. Но если это тебя утешит, могу сказать: я сделана из материала покрепче и знаю, что ты в такую тяжелую минуту не станешь устраивать трагедию из-за сырых котлет и разбитых бутылок. Тут Фредерика заглянула ему в лицо и ощутила укол жалости, а в большей степени – страха. Судорожно ища практическое решение, она воскликнула: – Есть же Дэниел! Маркус ему доверяет: я замечала. Может, Дэниел и Стефани приютят Маркуса, пока он не возьмет себя в руки, или как это называется. Билл мрачно сказал, что в их убогой квартирке едва хватает места для одного человека, не говоря уж еще о двоих и младенце в придачу. У Дэниела достаточно забот. Фредерика отвечала, что с Дэниелом никогда не скажешь, достаточно ему забот или еще нет. Билл как-то напрягся, призадумался, потом набросил плащ и помчался к Дэниелу. Тем временем выяснилось, что семейство Ортон не сможет больше жить в комплексе «Эшхэм». Дэниел, вернувшись из Шеффилда, сказал, что мать им, видимо, придется взять к себе. Викарий уже нашел им маленький домик в бывшем рабочем районе Блесфорда, где сейчас селится много молодых семей из среднего класса. Он же посоветовал Дэниелу пристроить к ремонту бездельников из его юношеского клуба. Потом ворвался Билл, лил слезы, предавался самобичеванию, в лицах описывал страдания Маркуса. Стефани, потрясенная всем этим, сказала Дэниелу, что взять к себе Маркуса их долг, точно так же, как приютить мать Дэниела. «Конечно», – сказал Дэниел. Конечно, они возьмут к себе Маркуса, если тот захочет. Дэниел съездил в больницу к Маркусу, и Маркус сказал, что хочет жить с ними. Это было первое, что он сказал за несколько дней. Пришла осень, сделалось холодно. Маркус переехал к Дэниелу и Стефани и ночевал на диване, пока в их домике шел ремонт. Фредерика вернулась в школу и начала готовиться к университету. Ей становилось все ясней, что Александр уехал навсегда. Она чувствовала себя униженной, но, с другой стороны, избавившись от волнений, от желания, от мучительного неразрешимого вопроса, Фредерика была самодостаточна. Это лето научило ее, что она может не смешивать все в кучу, по отдельности воспринимая мысли, события, людей. Этот урок был ей полезнее всего. Она могла лежать в кровати, рыдая об Александре, об Уилки, даже об «Астрее», а потом подняться, привести себя в порядок и, подключив запасы иной энергии, с удовольствием сосредоточиться на учебе. Она была рада, что пролитие девственной крови, веха простая, хоть и неопрятная, осталось позади. Ее потрясли и выбили из привычной колеи перемены, произошедшие в родителях. Билл сильно уменьшил школьную нагрузку и беспокойно бродил по дому в мягких тапочках. Он ни с кем не разговаривал. Порой, уже открыв рот, тут же закрывал его, словно проглатывал какие-то слова. Уинифред целыми днями лежала в постели. Фредерика не обращала на это внимания и вгрызалась в книги ради того, чтобы выбраться отсюда, да и ради самих книг. Но однажды вечером, видя, что эмоции грозят перехлестнуть перегородки, возведенные ею в собственном мозгу, она решила проведать Дэниела и Стефани и самой взглянуть на Маркуса: понять, чего стоит ожидать и чего бояться. Дверь открыл Дэниел. Он не улыбнулся, но впустил ее внутрь. – А я к вам, – бодренько сказала Фредерика. – Дома совершенно невыносимо, атмосфера подавляет. Дэниел мог бы про свой дом сказать то же самое, но воздержался: – Ну, садись, коли пришла. Я заварю чаю. В гостиной на диване молча сидели Стефани и Маркус. Своим разбухшим телом Стефани словно подпирала и поддерживала худенького Маркуса. Она молча кивнула Фредерике, как будто Маркус был ребенок или инвалид, которого нельзя тревожить. Маркус ничем не показал, что заметил сестру. С тех пор как к ним переехал Маркус, вся жизнь семейства Ортон переменилась. Первые два дня стоило Дэниелу пропасть из виду, как Маркус, по-детски хныча, устремлялся на поиски. Стефани видела, что Дэниела это раздражает, и расстраивалась. Она попыталась заменить его, долгими часами молча и неподвижно просиживала рядом с Маркусом, как в свое время с Малькольмом Хэйдоком. На самом деле разница тут была небольшая. Однажды она сказала брату, что Лукаса Симмонса перевели в другую клинику, где ему спокойнее. Маркус спросил, не было ли на Лукаса нападений или покушений. Услышав, что не было, рассказал Стефани о своих страхах за Лукаса, за себя, о разбитых надеждах друга, о фотизме, о передаче образов, о хищном, враждебном свете. Стефани мало что из этого поняла, но решила, возможно ошибочно, что тут нужно не понимание, а «полное приятие», и с обычным своим милосердием принялась за дело. Как и с Малькольмом, ей вспомнилась книга об укрощении зверей. Она приучила Маркуса часами сидеть, положив голову ей на колени, не двигаясь, ничего не предпринимая. Приходя с работы, Дэниел все чаще заставал их в этом положении. Он принимал целительную недвижность жены и старался не мешать. Теперь же он отправился на кухню, чтобы заварить Фредерике чаю. Загремел чайниками и тарелками, принялся открывать шкафчики. Через минуту в кухню вошла Фредерика: – Это что, всегда так? – прошипела она. – Он когда-нибудь поправится? – Я не знаю. – Как вы это выдерживаете? – Спроси о чем попроще, – коротко и мрачно улыбнулся Дэниел. Ему не нравилась Фредерика. Он мало кому рассказывал о своих чувствах и уж точно не стал бы делиться с ней, но правда была в том, что он и сам не знал, как выдерживает свою новую жизнь. Он был хороший человек и сам приходил в ужас от чувств, что вызывали в нем Маркус и Стефани. Каждую ночь ему снились убийства. Бледный невинный Маркус убивал его нерожденного ребенка. Ребенок разрывал Стефани изнутри, текла кровь. Он сам, Дэниел Ортон, гнался за Биллом Поттером через Дальнее поле, сжимая в руке мясницкий нож Симмонса. И самое страшное – глухой ужас удушения: его собственное тяжелое тело наваливается на ребенка – его ребенка, потом нечто неведомое, сырое, грузое, чудовищное душит его самого, выдавливает из легких жизнь. Он не мог говорить об этом с беременной женой, не имел права пугать ее, делавшую то, во что верила. Он искренне жалел Маркуса. Он тосковал по невозвратным дням, когда в маленькой квартирке звучал смех и было им жарко и радостно. Даже в буквальном смысле Дэниел ничего не мог сказать: стены были картонные, квартирка крошечная, а Маркус сидел недвижно, но остро и болезненно подмечал абсолютно все. – Как ты с этим справляешься, Дэниел? – повторила Фредерика. – Это не навсегда. В домике места будет побольше. Маркус отойдет от шока; по крайней мере, я на это надеюсь. А потом родится ребенок. Он остановился у окна, глядя, как глядел часто, и даже в первую ночь медового месяца, на черную шину-качели, что вечно возвращалась, описывая один и тот же круг, на кривой терновник и на море глины, покрытое тракторными следами. Фредерика смотрела туда же. – У нас дома, – сказала она, – все обленились и обрюзгли, любое действие воспринимают в штыки. Я учусь, но постоянно чувствую: не за что уцепиться. Я словно подвисла в воздухе. – Понятно. – А у тебя, кажется, слишком много забот.