Фредерика отменила поиски. Александра найти не составило труда, что до сих пор поражало ее. Так долго она была в него влюблена, а видела – с огромным прыжком сердца – раз в две-три недели, а то и реже. Теперь, влюбленный во Фредерику, он никогда не забывал сказать ей, где будет или где можно оставить для него записочку. Это желание всегда быть в ее распоряжении для Фредерики было синонимом огромной, пугающей власти. Уилки было труднее разыскать с тех пор, как кончилась «Астрея». Пока шли спектакли, он снимал комнату где-то в Калверли, но чуть ли не чаще ночевал в Лонг-Ройстоне. Что же до его калверлейского обиталища, которое Фредерика никогда не видела, там висел только платный телефон в коридоре. Обычно звонки на него уходили в никуда, но иногда трубку снимали неизвестные, которые либо понятия не имели, кто такой Уилки, либо видали его, но недели две-три назад. Фредерика передала в нескольких местах, чтобы Александр ей перезвонил, и стала ждать, не объявится ли Уилки. И он объявился: с ревом пронесся по улице на мотоцикле, в кожаном пальто и огромных очках-консервах, похожий на вестников смерти в «Орфее» Кокто. Фредерика вдруг поняла, что не очень-то надеялась вместе с Александром найти брата. Глядя, как Уилки снимает объемистый шлем, она осознала, что боялась: Маркуса, страшно покалеченного, найдет Уилки. – Все в порядке. Его нашли. Он, оказывается, пошел в психушку, куда положили этого Симмонса. Его сперва в одну психушку положили, потом в другую. И Маркус между ними бродил. Врачи говорят, что он болен: то ли с ума сошел, то ли болезнь какая-то. – Понятно. Ну, тогда я возвращаюсь к своему плану поехать на побережье. Поедешь со мной? – Не могу. Родители там с Маркусом остались, пока он под наблюдением. Теперь я за весь дом отвечаю. – За что тут отвечать? Ты могла бы соврать родителям, что заночуешь у подруги. Морской воздух пошел бы тебе на пользу. – Не глупи. Я так не могу. Зайди лучше выпей кофе. – Благодарю, но у меня дела. – Уилки стал надевать обратно краги и шлем. – Я остался, только потому что Маркус пропал. Но я буду объявляться, пока не уеду в Лондон. Береги себя, дитя мое. Он перекинул ногу через сиденье, несколько раз очень громко дал газ и с ревом умчался, чем-то странно похожий на черного рыцаря. Фредерика вернулась в дом и стала бродить по комнатам. Она никогда еще не оставалась дома совсем одна. Тесноватая тишина и пустота пугали ее, но вскоре все вокруг сделалось понарошным и легкоустранимым. Это было приятно. Ваза, которая никогда не нравилась Фредерике, отправилась в кухонный шкаф. Вдохновленная, Фредерика вернулась в гостиную и избавилась от семейных фотографий, стоявших на бюро. Свое детское фото со Стефани не без удовольствия сунула в ящик письменного стола. Над фотографией брата замерла, осознав то, что подспудно знала давно: как Уинифред любила этого малыша и как она, Фредерика, его ненавидела. И как защищала от этой ненависти себя и его, решительно отказываясь что-либо знать о нем и его непростой натуре. Для нее он был лишь живым проявлением мировой несправедливости, в ответ на которую вспыхивал гнев. Его фото она тоже кинула в ящик, а следом отправились Билловы трубки, ершики для трубок и пепельницы. Жаль, что Уилки не остался на кофе. Впервые в жизни у нее было место, куда она могла кого-то пригласить, а он не понял этого, развернулся и укатил. Она уже собиралась выйти в садик позади дома и нарезать роз, чего Уинифред никогда не делала, как к дому мягко подъехала серебряная машина Александра. Он выскочил и поспешил по дорожке к дому на манер убегающего оленя. Он решительно отвернулся от калитки четы Перри, не желая даже знать, не дрогнула ли на окне занавеска и не виден ли под дверью свет. Фредерика с помпой распахнула входную дверь: – Весь дом в моем распоряжении. – Тогда впусти меня быстрей, пожалуйста, не стой так. Ну, как он? Как Маркус? – В порядке. Не то чтоб совсем в порядке, но они его хотя бы нашли. Дэниел был прав: он пошел в ту психбольницу, а там не знали, кто он. Теперь он там и лежит, говорят, болен, но чем и насколько серьезно – пока не известно. Но главное, что родители остались там с ним и весь дом в моем распоряжении. Она провела Александра в гостиную: – Не хочешь чашечку кофе? – С удовольствием, – вежливо отвечал Александр. Фредерика принялась деловито и не слишком ловко греметь чем-то на кухне. Александр пошел за ней следом и, прислонясь к буфету, стал смотреть на нее. В доме все сделалось двойственно, и они оба это чувствовали. В замкнутом, таинственном пространстве они были одни. Но это был дом Билла Поттера, где Фредерика была вечно ругаемой девчонкой, а Александр – младшим коллегой, где в воздухе тяжело висел гнев, где стены помнили лишь неизбывный жалкий круг уборки, еды и сна. Фредерика и Александр взяли кофе в гостиную, чинно сели в кресла и завели вежливый разговор о Маркусе. – У меня совесть неспокойна, – признался Александр. – Маркус ведь приходил ко мне, говорил, что Симмонс сходит с ума, а я его всерьез не принял. Почему-то – вовсе без связи с тем, что должен был чувствовать тогда Маркус, – Фредерика пришла в ярость: – С какой стати он к тебе явился? Нес всю эту чушь? Они оба сумасшедшие… А ты что тогда сделал? – Я… я решил, что это все с сексуальным подтекстом. Посоветовал Маркусу с ним не общаться. – Правильно. Это разумно. – Выходит, что не слишком-то. Но я тогда из-за тебя совсем запутался… – Из-за меня? – Мне казалось, я не имею морального права. Это совращение малолетней. Твой отец мне доверяет и так далее… – Не слишком-то красиво все это мне выкладывать. – Брось. Ты сама не ангел. – Я? – Конечно. Иначе мы бы не говорили о себе, а беспокоились о Маркусе. – Наше беспокойство ему ничем не поможет. О Маркусе и раньше бесполезно было беспокоиться, а теперь тем паче. – Как он, расскажи. – Я уже сказала: не знаю. Они молча пили кофе и думали о двух странных, невозможных людях, с которыми, однако, так долго жили бок о бок. Проснулся телефон. Звонила Уинифред. Маркусу стало хуже, он не ест – не хочет или не может. В основном без сознания, перевозить опасно. Уинифред остается с ним. – А папа? – Говорит, что тоже останется. Отношений между матерью и дочерью в обычном смысле почти не существовало. Фредерика не сочувствовала матери, а та сочувствия и не ждала. Фредерика сказала: – Так странно: я одна в доме и мне совершенно нечем заняться. На том конце провода повисло оторопелое молчание. Фредерика продолжала: – Я ужасно себя чувствую. Раньше была пьеса, а теперь эта противная, идиотская история с Маркусом, и больше ничего… Мам? Ты меня слушаешь? – Да. – Я, может быть, на несколько дней уеду к подруге. – К какой? – К Антее. Помнишь Антею Уорбертон? Миленькая такая, играла в самодеятельной части спектакля. – Да. Извини, я сейчас ничего не соображаю, волнуюсь из-за Маркуса. Поезжай. – Ты точно не против? – Нет-нет, почему ты так спрашиваешь? – Ну, я думала, может, я тебе зачем-то понадоблюсь… – Нет. – Уинифред подумала, что в отсутствие Фредерики ей как раз может хватить сил и спокойствия на Билла и Маркуса. – Ну что ж, жаль, что моя помощь не требуется. Тогда я уеду. А может, останусь. Я сказала Уилки и Александру, чтобы больше его не искали. – Спасибо. – Он что-нибудь говорит? Маркус умолял пустить его к Лукасу. Кричал родителям, чтобы убирались. Кричал, что сам из больницы никуда не уйдет… – Нет, почти ничего, – отвечала Уинифред. – Ему плохо. – Ну ладно. То есть ужас, конечно. Так вы точно сегодня не вернетесь? – Точно. – У тебя от этих дел совершенно ужасный голос. Обо мне не волнуйся. Если не справлюсь с хозяйством, уеду к Антее. Я буду позванивать. – Спасибо. – Может, все и обойдется еще, – с ноткой сомнения сказала Фредерика. На том конце провода была черная пустота. Уинифред от усталости просто повесила трубку. – Ну, как он? – спросил Александр. – Ему хуже. Они сегодня домой не приедут. – Что с ним такое? – Она не сказала. Она мне вообще ничего не говорит. Не доверяет. У нее только он любимый сынок. – Нельзя ее сейчас обвинять. – Еще как можно! И я лично обвиняю! Я… – Наверно, я пойду. – Нет! Не уходи! Прости меня. Я всем действую на нервы, но это только потому, что сама не знаю, что мне делать. Я никуда не вписываюсь, я все делаю, чтобы меня увидели, а меня не замечают. Я согласна: сейчас это не важно. Важно то, что с Маркусом происходит, – не знаю уж, что там с ним такое… Но я так не могу. Я должна быть. Я не могу себя просто отменить.