– Мне бы твою наивность. Тут оба выпили по стакану неразбавленного виски. Фредерика, не желая расстаться с прелестным костюмом, в котором столько раз выходила на сцену, отправилась бродить по парку, где встретила Антею в белом прозрачном шелку, мишурной короне и кружеве с серебристой каймой. Антею рвало в лавровый куст. – Как ты? Ничего? – Сама видишь, что плохо. Находит такими мерзкими волнами… Но если сейчас стошнит, можно идти дальше махать мечом и снопом и голова кружиться не будет. Я себе оборки не запачкала? – Только чуть-чуть. Фредерика помуслила платок и принялась оттирать Антеины кружева. Вдоль одной оборки тянулась ниточка зеленоватой слизи. – Ты, я думаю, догадалась, что я залетела. – И что ты будешь делать? – Аборт, что еще? Нужно только уговорить родителей отпустить меня на неделю-другую в Лондон. А там Марина поможет. – Она-то с какой стати? – Вообще-то, это она нашла и врача, и клинику, и все прочее. Она все устроит. – Тебе, наверно, паршиво… Мраморно-белая Антея-Астрея в густеющем золоте вечера посмотрела на рыжую, любопытную Фредерику: – Меня тошнит. Постоянно тошнит. От всего мерзко: от секса, шампанского, клубники… Публика хлопает – у меня в голове звенит. Одежда вся мала. Все опротивело, если хочешь знать. И страшно бесит, что я дала себя так провести. Я думала, на приличного мужчину можно положиться… ну, ты понимаешь. Ничего, теперь умней буду. А если ты считаешь, что я дрянь бесчувственная, то подумай, какой я еще могу быть в моем прекрасном положении? Она, чуть запнувшись, зашагала прочь, светлая фантастическая фигурка, готовая в последний раз представить на сцене Большую маску… – Redit et virgo, redeunt Saturnia regna, – анахронически возгласил Томас Пул; сноп изобилия и меч правосудия лишь слегка покачнулись в руках недвижной Астреи. Фредерика чуть не в слезах разыскала Уилки. Уилки, в последний раз блеснувший в сцене «несси-восси!», увидел, что дело неладно, и тут же приобнял ее: – А ну признавайся, что стряслось? – Ничего. Это Антея. У Антеи несчастье. Мне грустно. – Никакого несчастья, а просто красотка залетела. Это легко исправить. – «Исправить» – мерзкое слово! – Согласен. Я лично считаю, что профилактика лучше лечения. Но тут, видно, говорила страсть. Да, нехорошо. Надеюсь в своих похождениях подобного избежать. А как твои успехи? – Не знаю. Не могу решиться. Мне страшно. – Да ты, дитя мое, динамщица… – Так вот как это называется. Запомню. Но я не такая, и тебе это известно. Я просто не знаю, как быть: я же наврала, а если будет кровь… или еще что? Что тогда делать? Он-то не знает, что я… А я не знаю ни что делать, ни как. Мне страшно. – Говорят, моря крови – это в основном миф. – Да? Но ведь мифы откуда-то берутся. Значит, у некоторых бывает кровь. Почему тогда не у меня? И хватит твоих шуточек! Я не динамщица, но и не дрянь бесчувственная, как Антея про себя говорит… Я бы не смогла, как она. Нет, правда! Ты посмотри на Стефани: она вся светится. И вообще, все не так просто. Малыши бывают чудесные, это готовые, живые люди и все такое. Правда, сама-то я вряд ли захочу ребенка. У Стефани, я думаю, тоже страсть заговорила, только ей хватило смелости ребенка оставить. Впрочем, оба примера не для меня. Что же мне делать? – Ну-у, – начал Уилки, – мои планы тоже несколько нарушились. Я хотел после пьесы на пару дней сгонять на побережье с моей девушкой. Но она застряла в Кембридже, и я остался один. Хочешь, вместе съездим? У меня мотоцикл. Просто так покатаемся. – Не могу. У меня же родители. И Маркус. И Александр, Александр, Александр… Не могу. – Зря. Развеялись бы. Кучу проблем решили. Фредерика мрачно улыбнулась: – Не боишься динамщиц? – В твоем случае нет, ибо ничего от тебя не желаю, кроме компании. А коли ты пожелаешь – тебе тоже бояться нечего, ты в меня не влюблена до полного идиотизма и не врала мне про любовные подвиги… Так что горизонт наш светел. Ну что, поедешь? – С тобой, Уилки, никогда не поймешь, чего ты хочешь. – О, это просто. Я хочу быть лучшим. Все остальное – включая людей – вопрос второй важности. – Лучшим – в чем? – Во всем. Вот что меня по-настоящему мучит. Не сплю ночами. Если ты лучший во всем – что же делать дальше? А насчет поездки подумай. Завтра я выезжаю. Заеду за тобой, либо умчу к морю, либо прощусь навеки. Солнце садилось над последней сценой последнего спектакля «Астреи». Большинство актеров спрятались за кустами и деревьями, чтобы видеть ее. Александр с Лоджем сидели наверху амфитеатра и наблюдали зрелище, которого многие из публики были лишены: одинокую алую черту закатного солнца. Бывали вечера, когда светило во славе и крови огромным шаром закатывалось за особняком, террасой и подушкой, на которой умирала королева. Бывало, что к ночи павлиново-синее небо пересекала роскошная серебристо-багровая полоса. Сегодня тяжелые тучи громоздились все выше, опережая ночной мрак, и свет, падавший на Марину Йео, пришлось усилить прожектором с фасада. Контраст получился резковат, много драматичнее, чем сочла бы допустимым сама Елизавета. И вот она сидела в последний раз на огромной, бежевого шелка подушке, в белой сборчатой сорочке и высоком рыжем парике, теперь уже явно ее тяготившем. Платье Елизаветы II, украшенное многими ярдами плиссированного льна, надетое ради простого и таинственного мига коронации, повлияло-таки на конечный вид сорочки, об истинном весе которой не мог бы догадаться зритель – так легко носила ее Марина, так легко кружилась в ней, так послушно следовал за ней шлейф. Лишь когда смерть начиналась всерьез, тяжела становилась ткань. Она сидела, как сказано в летописях, мифах, в Александровой пьесе, по-детски прижав палец к губам, и, поскольку то была драма в стихах, говорила пышно и сбивчиво о природе вещей, об одиночестве, девственности, власти, о наползающем мраке. Сутулый Роберт Сесил озабоченно спускался и подымался по лестнице. Две женщины, похожие на прислужниц шекспировской Клеопатры, ждали неподвижно. У подушки были швы, отделанные крученым шнуром, и кисти из шнура по четырем углам. Королева говорила об Англии, лепетала о зеленых полях, сердито вспоминала о кольце, которым обручилась с Английским Краем, – безымянный палец искривился от старости, и пришлось его вместе с кольцом отпилить[318]. Этот безымянный она звала «женишком» – не очень-то вероятно, а вдруг помнила все же детскую считалочку о пальцах на руке? Королева говорила о круге перемен, об Овидиевом Веке Златом, о молочных реках и вечно зреющей, неиссячной пшенице. Потом умолкла. Лодж ткнул Александра локтем в ребра: – Моя лучшая сцена, театр, как ему быть положено. Медленно-медленно прямая, упористо сидящая фигура с головой-башней в бесценных каменьях склонилась на подушку. Мисс Йео, умирая, могла удерживать внимание зрителей несчетно, безбожно долго. Рыжий парик откатился в сторону, напомнив многим отрубленную голову Марии Шотландской, выпавшую из парика. Смертельно бледная женщина с белыми волосами канула в кремовые складки шелка. Забилась, забилась, борясь со смертью, и замерла, как сияньем ранней зари окруженная складками сорочки. Две фрейлины подошли и любовно расправили ткань и сведенные члены, превращая королеву в памятник самой себе. Вложили алую розу меж сомкнутых ладоней Тюдоровской Розы, Глорианы, Астреи. Из-за ранней темноты и яркого прожектора все было еще белей обычного, и актриса казалась безлицей, только выдавался клювастый нос, который ей сегодня в последний раз бережно вылепили в гримерной. Теперь, когда все видели королеву лежащей в смерти, можно было ее унести, что и было сделано, а она пребывала белой, мягкой, недвижной. – Тут слегка приврано, – сказал Лодж. – Старая ведьма под конец залезла-таки в кровать. Но это – настоящий театр. Как быть положено. Пьеса кончилась. На террасе грустно прощались актеры, уже в обычной одежде, лишенные костюмов, которым предстояло теперь в плетеных корзинах разъехаться по театральным музеям, включая Стратфордский. Уилки почему-то велел в знак скорби разбить инструменты бутылочного оркестра. Выбрал место на конюшенном дворе и велел все швырять туда. Мальчишки поменьше ликовали от звона и дребезга, но многие плакали: им хотелось сохранить свои бутылки на память. «Какая польза, – сказал Уилки сим ренегатам, – от одной ноты, если погиб оркестр? В мире полно пустых бутылок, и все они к вашим услугам. Дуйте, сколько душе угодно». Нет-нет, оркестр подлежал полному уничтожению. Впрочем, Уилки сохранил свои схемы, и однажды музыка сфер зазвучит снова. Пока же он не желал, чтобы его идею опошлили. К тому же осколки так красиво блестят… Мальчишки швыряли и швыряли бутылки, мир крошился на осколки и гремел нестройно. Фредерика подошла к Кроу, который, казалось, с большим вниманием слушал здравые советы, что Марина давала Антее Уорбертон. Поблагодарила его за все, что он для нее сделал. Уже менее решительно попросила об аудиенции: посоветоваться насчет будущего. Кроу самым любезным своим голосом заверил ее, что рад будет помочь советом – если ей это кажется таким нужным. Протянул ей стаканчик – Фредерика испугалась было, что это очень сладкий шерри, но было не похоже. – А о чем, собственно, ты хотела посоветоваться? – Я всегда хотела стать актрисой, – начала Фредерика. – Может быть, с такими отзывами, – (она не решилась сказать «с такой ролью на счету»), – я могла бы пробоваться в театральное училище или даже в репертуарный театр? Попытаться развить успех? Я всегда хотела связать карьеру с театром. Вы не подскажете, с чего мне хотя бы начать? Кроу улыбнулся и похлопал ее по плечу. Потом улыбнулся еще шире: – Подскажу. Хотя подсказки Лоджа или, может, даже старины Александра будут тебе полезнее. Но ты просишь моего совета, и ты его получишь, дитя мое. Приготовься же. Чтобы сделать карьеру на сцене, ты должна, во-первых, – голос Кроу был мягче шелка, – обзавестись новым лицом и телом. А затем научиться играть кого-нибудь, кроме себя самой. Возможно, все это удастся тебе каким-то чудом, но и тогда сделай, как советует твой папа: поиграй в актрису в каком-нибудь кружке, а потом сделай ставку на превосходные отметки, о которых все мы даже слишком наслышаны. Собственно, играть ты ведь не способна. Тебя взяли за внешнее сходство, а такая удача повторяется редко. Ты вот справедливо заметила однажды, что прелестную Антею взяли «за красоту и грацию». Но дело в том, что на сцене в целом эти ее качества ценятся капельку больше, чем твои. Я согласен, лучше бы Антея поменьше щебетала, но идеал, как известно, недостижим, хотя театральные училища битком набиты юными особами, сочетающими красоту, грацию, голос и толику того особого, совершенно необходимого актрисе ума, которым ты, увы, обделена. – Понятно, – сказала Фредерика. – Не сомневаюсь. Позволь еще раз поздравить тебя с прекрасной ролью, ты превзошла все ожидания, даже мои. Интуиция нас не обманула. Желаю тебе всевозможных успехов в Оксфорде, Кембридже или другом подобном заведении. А мне пора вернуться к милой Антее и ее временным, но серьезным неприятностям. До свидания, Фредерика. В тот прощальный вечер у гримировального зеркала к вазелину примешались слезы. Правда, совсем немного, ибо Фредерика была неистово горда. Она незаметно подглядывала за сидевшей рядом Мариной. Марина была безобразна. Возможно, она никогда в жизни не была красива. Хотя вполне могла таковой казаться. В словах Кроу была, конечно, месть за побег с Солнечного ложа, но Фредерике хватило ума не только уловить, но и признать: в целом Кроу был прав. Ну что ж, так, значит, оно и есть. Фредерика искоса поглядывала на Дженни, она казалась возбужденной, но не такой поникшей, как раньше. Критически осмотрела себя. Кроу прав: лицо странное, но какое-то неинтересное. Лицо школьной учительницы, с веснушками, с острым подбородком и мелким, выдающимся вперед ртом. Грудь – Фредерика в последний раз потянула за китовый ус корсета – даже не грудь, а какие-то узелки торчащие, и все у нее торчит: локти, колени, и прожектор все это подчеркнет… Сзади подошел Александр. – Подвезти тебя? – Возьми лучше миссис Перри. – Ее, я думаю, заберет муж. – Обычно он за ней не приезжает. – Сегодня последний спектакль. Ну не будь такой правильной. Фредерика, поедем! И она согласилась. Дала увести себя из гримерной, причем оба даже не оглянулись на Дженни. Сидя рядом с ним в машине, Фредерика тихо заплакала. – Что случилось, любовь моя? – Кроу говорит, я слишком некрасивая, чтобы быть актрисой. И я могу только себя играть. Раздобудь, говорит, себе новое лицо. И ужас в том, что он прав.