– С чего он вообще взял, что ты должен что-то понимать? – Он мой друг, сэр. Ответ был правдивый, отчаянный и благородный. Но он был обтекаем: Маркус надеялся умолчать о том, о чем невозможно было говорить, о странных способностях своих: из-за них он нуждался в дружбе, и дружба была ему предложена. Но Александр эту обтекаемость понял в другом смысле. В стенах школы слово «друг» считалось не вполне невинным. Настолько, что в случаях настоящей дружбы его старались не произносить. Александр никогда не слышал, чтобы Маркуса и Лукаса называли «друзьями». Впрочем, он много чего не слышал из школьных сплетен. Александр смотрел на мальчика в очках, чье лицо меловой белизной напоминало лицо сестры, но чьи глаза, и волосы, и выражение казались бесцветными до небытия. Он невольно глянул на Мальчика на стене, надменно-нахального, совершенно иного, и слегка содрогнулся. Если Фредерика и не была хрупким девственным созданием, то брат ее, безусловно, был, и злосчастный Симмонс играл с огнем, с чем-то крайне неустойчивым и взрывоопасным. На Александра накатила нелепая волна сочувствия полувоображаемому Симмонсу. Мальчишки ужасны. Он посмотрел на Маркуса и сказал суровее, чем хотел: – Зачем ты пришел и все это мне рассказываешь? – Я, сэр, я же говорю: может случиться нехорошее. В последний раз мы чуть оба не разбились. – Что значит «в последний раз»? – В последний раз, что мы с ним выезжали. Мы выезжали… Он это называет «вылазки»: каждый раз у нас была задача. Я не хочу об этом говорить. В последний раз он так гнал, что мы чуть не разбились на обратном пути. Он говорит, что скорость освобождает нас от тела. Маркус плохо управлялся со словами. Его глухой, скучный голос не мог вполне передать ужас головокружительного полета по холмам и пустошам. Вместо ужаса Александру, на беду, слышалось в нем какое-то недовольство. – И тебе кажется, что ваши отношения стали слишком опасны? – Нет, то есть да, но я не из-за этого пришел. Я боюсь, что он что-то сделает. – Я, признаться, до сих пор не понимаю, что он, собственно, сделал. – В деликатном голосе Александра просвечивала враждебность. – Расскажи толком. Маркус попытался рассказать, но это было непросто. Оказалось, что он не может произносить слова «Бог», «религия», «свет», и хотя он сумел иносказательно описать «эксперимент» и менее важные части его, такие как гипнагогия, его попытка умолчать о невыразимом придала всей истории личный оттенок, о котором он и не думал. Александр, слушая его, вылавливал в первую очередь ключевые слова. Навыки хорошего исповедника часто требуют тонкой и даже опасной игры. Нужно уметь слышать не только сказанное, но и утаенное, делать вид, что улавливаешь непонятное в надежде, что собеседник в конце концов все прояснит. Александр был обычно хорошим исповедником. Отчасти потому, что был ленив и неохоч до чужих секретов и потому не подвергался искушению использовать их в своих целях. По логике должен был идти ему на пользу и абстрактный интерес драматурга к сюжетным поворотам, но Александр предпочитал истории старинные, запутанные и давно завершившиеся. Но в этот раз он слушал плохо. Он ночь не спал и был еще во власти любовных перипетий с Дженни и Фредерикой. Маркусовы путаные речи он раскладывал по готовым полочкам. Маркус говорил «это», чтобы не раскрывать суть эксперимента, а Александр слышал совсем другое. Маркус говорил, что его «исследовали», имея в виду телепатию и гипнагогию, а Александр из его бормотания делал вывод, что Лукас покусился на невинность мальчика. Александр перешел к более прямым вопросам о том, что Лукас «делал с мальчиком». По целому ряду причин Александр предпочел бы этого не знать, но считал своим неприятным долгом дать Маркусу высказаться, что тот и делал, но настолько обтекаемо, что разговор превращался в сущую муку. Маркус тем временем принялся бормотать что-то об Адской пасти. Александр окончательно убедился, что Маркус и Лукас оба одержимы кальвинистским чувством вины. Он решил говорить прямо: – Но в телесном плане между вами было что-то? Что именно? Маркус начал говорить, что нет, что отчасти было правдой, но потом вспомнил Уитби, запутался и понес невнятное. – Тебе сейчас стыдно, да? – спросил Александр. – Ему было стыдно, но это не важно. – Важное часто представляется не важным, – ласково сказал Александр. Он чувствовал непонятное раздражение против этого бледного мальчика. Он почему-то был уверен, что мальчишка сам заигрывал со злосчастным Симмонсом, который теперь терзается бесплодными угрызениями совести. Маркус, в свою очередь, почувствовал, что разговор приобретает подозрительное сходство с допросами Лукаса, когда тот с немецким акцентом допытывался, не экспериментирует ли Маркус со своим телом. Он сказал с необычной для него злостью: – Это не про секс. Это не… Это другое. – Бледные глаза его наполнились слезами. Под тонкой кожей лица и шеи выступили алые пятна. – Маркус, я знаю, что ты хочешь сказать. Тебя обманули, испачкали. Я вижу, ты что-то недоговариваешь, не можешь себя заставить… – Но я не об этом. – Конечно нет. Я тебе верю и насильно ничего вытягивать не хочу. – Вы не понимаете. – Как же я могу понять, если ты ничего не говоришь. Но я примерно представляю, что у вас было. Тебе теперь тяжело, стыдно, противно… Твой друг ведет себя странно… – Я вообще не об этом. Я боюсь, что он что-то сделает. – А что он может сделать? Маркус растерялся. Он ничего не сумел объяснить Александру про Лукаса. Помолчав, он медленно начал: – Он говорит, мы должны поехать в Поле тысячи курганов, на пустоши Флайингдейлс. Но мы там погибнем. Это будет конец. По его лишенному выражения лицу сползли несколько длинных слез. – Я не думаю, что вы погибнете, – сказал Александр с неожиданной для него теплотой. – Но в любом случае есть простой выход: не езди. Просто скажи ему: «Я считаю, что это опасно и разрушительно». Ты же ведь так считаешь? Александр не считал возможным или допустимым объяснять Маркусу значение автомобиля как символа сексуальной мощи, хотя его сознание литератора уже породило несколько мощных пугающих образов, связанных с деструктивным потенциалом Симмонса и Маркуса. – Я ему нужен. – Будь ты ему нужен, он бы так тебя не мучил. И вообще человек – удивительно крепкое создание. Мы любим думать, что без нас не обойдутся, но, как правило, это не так. Да и как ты ему поможешь, если не можешь помочь самому себе. Александр понимал, что выходит слишком уж просто, да и с передергиванием, но ведь люди, в сущности, и хотят простых решений… Самого себя так не обманешь, а других утешить – даже благое дело… – Но что же с ним-то будет? – С ним кто-то должен поговорить. Не беспокойся, я этим займусь. Ты же за этим приходил. Ну вот, а теперь иди домой и поговори с отцом. Много не рассказывай, только самый минимум. И пусть он тебя ушлет на каникулы к какой-нибудь тетушке. – У меня нет тетушки. И я не могу говорить с отцом о таком. Александр, конечно, мог бы сказать, что сам поговорит с Биллом, но как предостеречь отца о поползновениях в сторону его шестнадцатилетнего сына, если ты только что мял юбку его семнадцатилетней дочери и помнишь сухой жаркий запах ее кожи. – Нужно, чтобы кто-то за ним присмотрел, сэр. – Не волнуйся, я присмотрю. – Правда? – Ну конечно. Александр найдет способ поговорить с ним о крикете, пару раз случайно наткнется на него в галереях – одним словом, присмотрит. – А ты забудь, просто сбрось этот груз с души. Некоторым это просто, подумал Александр. 37. Премьера К каким бы решениям ни пришел Александр после трех этих посещений, близилась, смешивая карты, премьера, назначенная на тот же августовский вечер. Еще недавно, с тревогой ее воображая, он рисовал себе либо триумф, либо провал. Как и Стефани, мечтавшая о некой абстрактной свадьбе, он не учитывал действие плоти, совести и банальных недоразумений, от которых суждено ему было страдать весь вечер. Хотя ему-то, кажется, следовало быть умней: недаром в пору свиданий в грязноватых кущах у Замкового холма он с пугающей точностью предсказал Дженни, в какие сатурналии превратится длительная подготовка к артистическому действу. Усаживаясь в амфитеатре – полумесяце из стали и досок, – он с тревогой думал о том, что многое его личное станет сейчас достоянием толпы: от тайного знания о Королеве-девственнице и попыток возрождения пышного старинного стиха до грехов опущения и добавления в последние дни. Теперь, когда публика в относительном порядке заполняла скрипящие сиденья, актеров совершенно не волновало мнение Александра. Им предстояло развлечь, умилостивить и пленить это тысячеголовое безликое существо. Рано утром работники, вооружась метлами, корзинами и палками с гвоздем на конце, уничтожили следы бесчинств прошлой ночи. Гравий на террасе был приглажен граблями, бутылочные осколки истреблены. Лужайки были подстрижены и блестели, как лакированные. Садовничьи ножницы прошлись там, где лавры, тисы и высокие сосны пострадали от нашествия мальчишек. В ветвях уж развешаны были золотые яблоки Гесперид, готовые мягким светом разбавить густеющий мрак. Позади особняка в порядке надобности стояли паланкины, башенки на колесах, троны и зубчатые крепостные стены. В саду, расположенном уровнем ниже, заливались флейты и гудел контрабас. Премьерная публика была многочисленна и отличалась особым составом: местные сановники в регалиях; епископ в лаковых ботинках с гетрами и в пурпурном жилете, сопровождаемый деревенскими дьяконами; уже назначенные вице-ректор и деканы будущего университета; представители Министерства финансов и Национального совета искусств; местный виконт и его дочери, прославленные в конкуре; промышленники и журналисты. Пришли мастерицы, шившие костюмы и добывавшие «драгоценности». Пришли друзья и родственники актеров и даже люди, просто купившие билеты. К предпоследней категории относилось семейство Поттер и Джеффри Перри, который притащил Томаса, утверждая, что невозможно оставить с нянькой ребенка в столь взвинченном состоянии. В числе публики с билетами был Лукас Симмонс, чье присутствие неприятно поразило тех двоих, для кого имело значение, а также Эд, большой знаток кукол немецких и английских. Автобусы с публикой съезжались отовсюду. В эти дни можно было купить билет на спектакль с правом льготного проезда из Калверли, Скарборо, Дарема или Йорка. Можно было забронировать номер на выходные в курортном отеле или комнату в пабе – вкупе с билетом на «Астрею, или Королеву-девственницу», а если приплатить, то и с проездом из Манчестера, Эдинбурга, Бирмингема и Лондона. В каком-то смысле Кроу оказался коммерсантом не хуже прадеда. Успех даже заставил его усомниться: не лучше ли было ему посвятить остаток жизни культурным мероприятиям, вместо того чтобы просто так отдать университету фамильное поместье? Впрочем, при всей изобретательности, ему частенько не хватало энергии, и тратить ее на туристические предприятия Кроу не хотел. Во внутренний двор въезжали автобусы, из них высыпали пассажиры, угощались в открытом буфете булочками, чаем или чем покрепче и, кто по тропинкам, кто по аллеям, засаженным ароматными травами, двигались к амфитеатру. Во дворе-то Фредерика и увидела Эда, который увесистым шагом спускался по лесенке, по-хозяйски оглядываясь вокруг. Фредерика вздрогнула и побледнела. Эд явился ей, как Макбету призрак Банко, – ходячее свидетельство постыдного приключения. Она отдернулась от окна бывшей кухни и наткнулась на Уилки, который спросил: – Что ты там за ужас увидела? – Да так, одного человека. Эд тем временем лениво проследовал к буфету. – Приехал на тебя посмотреть? – Боже упаси! Он не знает, что это я. То есть что я играю в спектакле. Уилки игриво приобнял ее. Фредерике трудно было протестовать, поскольку Уилки игриво обнимал всех. – Как развивается твоя страсть к Королеве-девственнице? До встречи с Уилки Фредерика знать не знала о втором значении этого слова и в мыслях не имела, что Александр может быть гомосексуалистом. Но инстинкт, как всегда, подсказал ей скрыть незнание и растерянность. – Эпитет мимо цели, – уверенно заявила она. – Все как раз наоборот. Уж я-то точно знаю. – Ах вот как! – Да. Вот так. Фредерика разрывалась между желанием скрыть свои отношения с Александром и подтвердить их себе же, проболтавшись Уилки. Ведь, подобно Александру, она была существом словесным. Она мечтала нравиться людям, как плеяды, мечтала, чтобы с ней говорили, сплетничали, делились победами. – Ты, я вижу, вняла моему совету. – В некотором смысле. – И теперь сияешь.