Она даже не кончила сказки. Спустила Юрко с рук, меня сняла с колен. Людка, стоя сзади, возилась у нее в волосах. И вдруг ахнула: — Мама, седой волос! Среди смоляных маминых волос появился первый седой волос. Заботы и тяжелая жизнь посеребрили его, а ведь мама была еще молодой. С какой-то странной детской жестокостью Людка спросила: — Можно вырвать его? — Как хочешь, — ответила мама. Сестра дернула серебряный волос и, зажав в пальцах, побежала к ручью. Она показала его нам. — Мамин седой волос. Матько взглянул на него, потом еще ниже нагнулся к земле. Бетка журила нас: — Лучше бы шишки собирали. У нас с Матько уже два полных мешка. Мы принялись за работу, стараясь перегнать друг друга в усердии. Дядя Данё, верно, увидев нас, обронил бы свое обычное: «Детишки-муравьишки». Но Данё остался стеречь дом и шить людям на зиму капцы. В лес мы ходили каждый день. Мама с Матько отвозили на повозке шишки домой, а мы оставались в лесу и без передышки собирали их. Топливо на зиму нас больше не беспокоило. Шишки мы ссыпали в пустую овчарню. Если мы оставались днем дома или дядя Данё сапожничал на завалинке, мы широко открывали дверь овчарни, чтобы шишки как следует просохли. На ночь мама старательно запирала овчарню, боялась, как бы не нашелся дурной человек и не растащил их у нас. Однажды, когда мы в лесу остались одни, пришла тетка Ливориха с палкой. Она решила напомнить нам, что этот лес и луг принадлежит им. Она сердилась на маму особенно с тех пор, как мама дала им понять, что ни при какой нужде не продаст землю — пусть, мол, зря на нее зубы не точат. Спесивые Ливоры решили нас еще больше помучить, хоть и приходились дальней родней нашей маме. От жадности они совсем озверели. Тетка Ливориха стала меж нами, принялась громко кричать и разгонять нас палкой. Только мы не испугались ее. А Бетка даже вздумала ее пристыдить и напомнила ей, что у них и так в лесу и во дворе полным-полно дров и шишки им не понадобятся. — Еще бы! На что они нам! — сипела тетка. — Я небось не нищенка, чтобы шишками топить. У меня и дров хватит. А вот моим добром, хотя бы и шишками, никто топить не будет. Мы пытались унять ее. — Зимой они все равно здесь сгниют. — Ну и пусть! Пусть гниют! — кричала она. — А вы проваливайте из моего леса, приблудное племя. Она подскочила к мешкам, а когда мы было прикрыли их своими телами, растолкала нас, вырвала мешки из рук и высыпала шишки в ручей. Людка плакала, глядя, как быстро уносит их течение. — Ишь, слюни распустила! — Совсем обезумев, тетка замахнулась на нее палкой. Юрко, вытаращив глаза, с минуту глядел на нее. Потом, должно быть, на что-то решился: бросился вдруг к ручью и схватил обеими руками камень. Но поднять его так и не смог — согнувшись, прижав камень к коленкам, он двигался навстречу разъярившейся женщине. Глаза у него горели — уж больно ему хотелось стукнуть ее этим камнем. Я только тогда догадалась, почему иной раз мама так сокрушалась, что наш мальчик еще маленький. Нам нужен был защитник вместо отца. Храбрость братика меня позабавила, а Ливориху совсем вывела из себя. Она подбежала к нему и ударила палкой по рукам. Камень выкатился у него из рук, и он закричал: — Ой, лучка моя, лучка! На руках у него выступили налитые кровью полосы. Мы все кинулись к нему. А Ливориха меж тем подобрала порожние мешки, сунула их под мышку и направилась к дому. Мама в это время как раз возвращалась в лес. Повстречались они на полдороге. Мама тотчас признала наши мешки. Посередке в три ряда они были вытканы красными нитками. — Ты что, у детей шишки высыпала? — спросила ее мама. — Ну и высыпала! — грубо отрезала тетка да еще ногой топнула. — Приду домой, велю конюху лошадь запрячь да и заглянуть к вам во двор — пусть выгребает все, что вы уже натаскали в овчарню. Матько зло усмехнулся, нахмурился, лицо у него залилось ненавистью, а глаза разгорелись как угольки, когда на них вдруг пахнёт ветер. — Да не берите грех на душу, пани хозяйка. — Он, должно быть, в первый раз отважился вымолвить то, что накипело в душе. — И людей позоришь, — укоризненно добавила мама. — И людей, и себя. Дети почти что сироты, отец, кто знает, жив ли еще. Нет чтоб сказать, берите, мол, все равно ведь шишки сгниют, лишь бы на пользу вам было, — ты их еще вздумала палкой охаживать. Я и в школу их не пустила, чтоб скорее с этим делом управиться, а ты, бессердечная, все шишки у них повысыпала. Хоть капля-то жалости есть в тебе, Ливориха? Вы скоро хуже волков станете. Она вырвала у Ливорихи мешки, бросила их на повозку и велела Матько трогаться в путь. Даже внизу под горой мы все еще слышали, как тетка Ливориха, бранясь во все горло, тащилась к деревне. Мы перестали собирать шишки в их лесу и перебрались через Ущелье в лес дедушки с бабушкой. С опаской возили мы мешки, набитые шишками, по тем самым кручам, где мама чуть было не погибла. Вслед за осенними дождями пошел снег. Мама говорила, что это на белом коне прискакал Мартин[10]. Все лужи на нашем дворе покрылись ледяной коркой, и постепенно ручьи обмерзали у берегов. Ветки оделись изморозью, хмурое небо низко повисло над грядами гор. Бетка и Людка теперь каждый день ходили в школу. Дядя Данё сшил им из старых отцовских капцев маленькие, по ноге. Мы с братом донашивали то, что осталось от сестер с прошлого года. Но были и такие дети в нашей деревне, что бегали всю зиму в школу босые. Подошвы ног стыли у них до синевы. Они никогда не ходили шагом, а всегда бегали, чтобы ноги не примерзали к дороге. Нас, маленьких, мама тоже отправляла в школу, когда у нее было много работы или приходилось надолго уходить из дому. Братик частенько засыпал, сидя за партой. Бывало, склонит голову мне на руку, рука одеревенеет, а я и шелохнуться боюсь, как бы не разбудить его. Только однажды я все же не выдержала. Учительница достала из шкафа латунный шар, который был полон для меня всяких чудес. Шар висел на цепочке с ручкой, а на другом конце ручки был прикреплен круг. Учительница объясняла детям, что шар легко может пройти через этот круг. И мы видели, как он действительно прошел через круг. Потом она отворила дверцу печи и подержала шар над огнем. От тепла он так расширился, что уже не пролезал в круг. Мне это показалось очень занятным, я даже подтолкнула брата, чтобы и он поглядел. Дома захотелось нам повторить этот опыт. Мы обыскались, но ничего подходящего так и не нашли. В сарае валялись только обручи от бочек, а под самым потолком висел безмен с гирей, как большое яблоко. Мы долго глядели на гирю, да ведь как к ней дотянешься? И это уж особенно было обидно, когда мы наконец подыскали нужный кружок на плите в кухне. С мамой поделиться мы не отважились, и опыт дома повторить не удалось. С еще большей охотой стала я ходить вместе со старшими сестрами в школу. Они уныло сидели за партами, измученные работой. Им не хватало ночи, чтоб отдохнуть. А мы с братом так и шныряли глазами по классу. Нас все занимало. Учительница была молодая, красивая. О такой только в сказках говорится. Ходили слухи, что к ней сватались даже многие из ученых людей. Для нее были открыты двери всех за́мков в округе, и дружила она с господами. Но наших деревенских она выручала хотя бы тем, что на день-другой освобождала детей от занятий, когда нужно было помочь одиноким матерям по хозяйству. И наша мама тоже была ей благодарна: в страду она часто отпускала Бетку и Людку домой. Я радовалась, что через год она и меня будет учить. Бывало, как увижу ее на улице, уже издали здороваюсь с ней. А она иной раз подойдет, потеребит меня за подбородок и, улыбнувшись, скажет ласковое слово. Мне так хорошо было возле нее, что я готова была отдать половину моего детского царства, лишь бы каждый день сидеть за партой. Я столько думала о школе и о нашей учительнице, что однажды, увидев огромные голубые колокольчики, тут же сорвала их все до единого и побежала к ней. Я просто задыхалась от радости, представляя себе, как она будет мне за них благодарна, как у нее загорятся глаза, как она приласкает меня и усадит за парту. Но я, верно, сделала что-то плохое — она резко взяла у меня из рук колокольчики, положила на стол и на уроках так и не притронулась к ним. А когда мы пошли домой, спросила, где я нарвала эти цветы. Оказалось, в ее саду. Мучило меня это долго, мне все как-то хотелось загладить вину. Помню, целыми днями ломала я голову, как это сделать. Но ничего путного так и не придумала. И всякий раз, когда потом маме приходилось посылать нас с братом в школу, я садилась за парту, испытывая угрызения совести. Как-то раз учительница спрашивала по истории. На столе перед ней лежал учебник, и она следила по нему, точно ли отвечают ученики или что пропускают. Преподавание в словацких школах тогда велось на венгерском языке. Из наших деревенских ребят ни один не знал этот чужой язык. Все, что было написано в школьных учебниках, они не понимали и выучивали наизусть целыми страницами, не зная, о чем там говорится. Мой братик сидел со мной на последней парте и слушал. Вдруг он засмеялся и сказал вслух: — Стлекочут, как солоки… То же самое и мне пришло на ум: стрекочут, как сороки. Но я и пикнуть не посмела — учительница как острой саблей полоснула нас взглядом. Взмахнула линейкой и грубо крикнула: — Тихо! Мы и звука не отважились проронить — таким злобным стало ее лицо. Мне казалось, что это дурной сон. Я чуть было даже не вскрикнула «мама!» — так меня напугала эта перемена. После истории был урок географии. Учительница достала из шкафа карту и, развернув ее, повесила на доске. Указкой проводила по границам Австро-Венгерской империи и показывала резиденции императора — Вену и Будапешт. Я просто сгорала от любопытства. Мне хотелось узнать, отчего это столько красок на карте, столько линий, точек и каких-то кривых. Но спросить я не решалась — все еще чувствовала себя виноватой из-за тех колокольчиков. И вдруг меня неудержимо потянуло узнать, где же на этой карте живем мы. Я подняла руку. Учительница спросила, что мне надобно, — ведь я еще не была школьницей. Я вслух повторила мысль, которая родилась во мне за минуту до этого: — А где на этой карте живем мы? — Кто это мы? — спросила она. — Мы, словаки, — ответила я; мама часто говорила, что мы словаки и живем под мадьярским ярмом. Я ждала, что учительница улыбнется, поднимет указку и покажет на карте, где мы живем. Но вдруг лицо ее стало жестким, и она в точности повторила слова школьной программы: — Никаких словаков нет, здесь все — венгры. У меня глаза раскрылись от неожиданности. Я сидела на последней парте и видела лишь спины остальных детей. Почти все сконфуженно потупились, только Милан Осадский поглядел на меня и смело тряхнул ярко-золотистым чубом, точно хотел уверить меня, что это неправда. — И вообще, — заключила учительница, — вам двоим здесь нечего делать, отправляйтесь-ка домой, вы только мешаете.