— Ведь он хочет войну, — добавляет мальчик. Под каштановым чубом у него озорно блестят глаза. — А, понимаю… — Тетка Гелена приходит в себя. В самом деле, стоило бы кое-кого наказать за то, что у нас забрали отца и что вместе с ним забирают отцов у миллионов детей, мужей — у миллионов жен, сыновей — у миллионов матерей, братьев — у миллионов сестер. Кто знает, сколько из них не вернется домой? Гелена кивает Юрко и вместе с кнутом обвивает его руками. И снова, верно, видится ей воздушный кружевной рукав, развевающийся в господской коляске, и слышится ликующий выкрик: «Да здравствует война!» У нее бледнеет лицо, и вместо сострадания и нежности на нем проступает ненависть, которая так и брызжет из глаз. Склонившись к самому плечу братика, она шепчет: — Если бы помогло, так не только императора, многих стоило бы высечь кнутом. И этих вот, что в колясках балаганят. И снова летят лошади легким галопом вверх по дороге. Их погоняет господский кучер в зашнурованном кафтане. Господа веселятся, а из-за герани в крохотных окнах лачуг провожают их хмурые взгляды. Мама воротилась без отца. Под глазами у нее залегли темные круги, взгляд был усталый, печальный. Говорила с нами каким-то приглушенным голосом и беспомощно двигала руками, когда снимала праздничное платье. Мы видели, как она перемогает себя, бодрится и, глубоко дыша, набирается сил. Тетка Гелена, чуть прищурив глаза, издали следила за мамой и, кивая головой при каждом ее движении, казалось, раздумывала над ее долей. Уже и мы, дети, знали: родители мамы так и не простили ей до конца, что она вышла замуж за нашего отца. Они хотели отказать ей даже в приданом, когда она выбрала не богатого парня, а бедного, с нижнего конца деревни. Наша маленькая горная деревушка была явственно разделена надвое: на тех, у кого много, и на тех, у кого мало либо совсем ничего. Честность, человечность, трудолюбие тогда не очень-то были в цене. Разве бедняк достоин был дочери газды[5]? Иной раз приходилось идти наперекор родительской воле — и наша мама решилась на это. Из-за ее замужества родители затаили в сердце обиду, хотя были на редкость добрые люди. Но и они подчинялись ложным законам своего уклада. Только когда в нашей семье родился мальчик, бабушка с дедушкой немного оттаяли. Подарили отцу небольшой участок земли, помогли купить лошадь. Рассказывали, маме стало совсем горько, когда родилась я. Третья дочка в семье, а они так ждали сына! Поначалу меня даже редко кто на руки брал, редко кто нянчил. Я была нежеланным ребенком. И уже с самого детства сделалась нелюдимой. Но я унаследовала мамин характер и никогда не грустила. Около дома я нашла уголок, где играла по-своему. У нас на задворках бежал быстрый горный ручей. Он прятался в мшистых берегах, которые поросли ивняком и высоченной травой. Вода в нем искрилась и пела тысячью голосов. По ту сторону ручья жили Порубяки. К ним надо было идти через мостки из двух обструганных бревен. Мостки висели высоко над ручьем, чтобы их не унесло половодьем. Зажаты они были тяжеленными валунами, густо наваленными вдоль берегов, чтобы вода не разрушала построек. Возле мостков со стороны Порубяков росла высоченная липа. Она нам служила опорой, когда мы переходили мостки над вспененным, бурлящим потоком. Мы уже издали протягивали к ней руку, стараясь побыстрей ухватиться за ветви. Держась за них, мы чувствовали себя в безопасности. Когда отец был еще дома, он часто говорил нам, что липа охраняет наш дом от пожара. А мама добавляла: корнями она держит в объятиях берег, чтобы вода не размыла его. Мы и все соседские дети любили играть под ее раскидистой кроной. А я чаще всех сидела под ней. Чудилось мне, что громадные валуны вдоль берега похожи на сидящих людей. Я дала каждому имя и разговаривала с ними. Эти каменные люди стали моими друзьями. Самый сутулый из них, посередине, напоминал мне старую тетку Верону с Груника. А чуть пониже, опустив ноги в ручей, сидел дядя Данё Павков: очки на смешливых глазах, меж колен сапожная лапа. Камень, сидящий на траве, был цыганкой Ганой, которая предсказывала людям будущее. И мне всегда виделась колода карт, раскиданная у ее ног. В карты заглядывал Матько Феранец, с малых лет круглый сирота, пригретый деревней. Сперва он был пастухом, потом ходил в город колоть дрова на господских дворах. Я и словом никому не обмолвилась, что камням на верхнем ручье дала человеческие имена. Мне уже тогда казалось, что у каждого человека есть свои сокровенные тайны. Я заметила, что и мама не во всем доверяется тетке Гелене, а Гелена часто поджимает губы, чтобы с языка не сорвалось лишнего слова. Такой казалась мне тетка Гелена и в тот день, когда мама проводила отца на войну и воротилась из города. Тетка не сводила с матери глаз и уж так, видно, хотелось ей выговориться, но всякий раз она запиналась, губы у нее деревенели, и только живые, беспокойные глаза настороженно следили за каждым маминым движением. Гелена вроде жалела маму, но вместе с жалостью в уголках глаз таилась и давняя мысль: совет, мол, только к разуму хорош, а мама чего добивалась, то и получила. Колкие слова так и рвались с языка тетки Гелены, и в конце концов она не сдержалась. Когда мама, уже в будничном платье, повязав фартук и засучив рукава, приступила к работе, тетка Гелена подошла, чтобы помочь, и начала: — Богатых освобождают от армии. В зажиточном доме и муж при тебе бы остался, и жить было б на что. Нечего было тебе очертя голову замуж идти, нынче это как день ясно. — Она склонила голову к плечу, как бы гордясь тем, что сама никогда бы так не оплошала. Мама вздрогнула. Уже тысячу раз повторенный упрек был особо мучителен в эту минуту, когда сердце ее изнывало за мужа, за нашего отца… И тетка Гелена опомнилась: ей стало не по себе, что она не сдержалась, не сумела скрыть своих мыслей, а главное — ведь уже ничего не изменишь. Они обе стали хлопотать по хозяйству. Я помогала, не спуская глаз с мамы. Мне было ее очень жалко. Я то и дело ластилась к ней и старалась хотя бы улыбкой утешить ее. Но мама оставалась равнодушной к моим утешениям. И даже подтолкнула меня в плечо, отсылая прочь, к детям. Она не хотела, чтобы я слышала их перебранку с теткой Геленой. Скрепя сердце я переступила порог и вышла в сени, залитые солнцем. Это ободрило меня. Мне захотелось помчаться на лужок и взапуски погоняться за божьими коровками. Но я тут же подумала о маме, и у меня пропала всякая охота веселиться. Я заглянула за дверь. Мама усердно трудилась, опережая Гелену, словно торопливостью хотела разогнать мрачные мысли и чувство сиротства. Думая, должно быть, что я уже ушла, мама сказала тетке: — Гелена, я не хочу, чтобы ты снова и снова все это повторяла при детях. Пора бы тебе понять, что я пошла за того, кого любила. Мне стало стыдно: ведь я невольно услышала то, чего не должна была слышать. Я опустила голову и уставилась в пол. И вдруг у порога сеней забелел мамин платок, который она обронила, когда возвращалась. Я подскочила к нему и подняла. Он был весь мокрый от слез. Наверно, она очень плакала из-за отца. Я взяла платок и разложила его на солнышке — пусть лишний раз не напоминает ей пережитое. Но намокший платок растревожил мое детское сердце. Детей во дворе не было, и за утешением я побежала к старой липе у ручья. Я очень удивилась, увидев под липой Бетку. Она сидела, рвала вокруг себя траву и бросала в воду. Бетка была сурового нрава, почти никогда не плакала, но зато часто упрямилась и сердилась. Когда мама воротилась из города, сестра тут же убежала на задворки, чтобы не видеть и не слышать, как мы горюем. Когда я подошла, она недовольно поглядела на меня из-под липы. — Ведь я не к тебе, — сказала я, — я сюда, на камни. Мне хотелось посидеть у камня, в который я заколдовала тетку Верону, и шепнуть ей хоть словечко. Мне хотелось рассказать ей, как вдруг невесело стало на свете. Я тихонько подкрадываюсь к самому берегу и гляжу на ручей. Вода бурлит, бьет о камни. При каждом ударе в воздухе рассыпаются серебристые брызги. Они блестят на траве точно утренняя роса. Ветер играет с ними, качает их. Брызги с листьев, смеясь, прячутся от него в желобки, а какие скатываются на землю. А то вдруг ручей позовет, поманит к себе, напевая самые невообразимые песни. Славно-то как у ручья, какой заколдованный мир! Я никогда не могла насытиться звуками и игрой сверкающего потока. Но сегодня Бетка смущает меня. Глядит сердито и гонит меня прочь. Такая веселая, она обычно не могла обойтись без забав, без людей. Но сегодня и ей хочется быть одной. Возле нее барахтается в траве шаловливый котенок. Вертится на спинке и лапками ловит вертлявый хвостик. Смешно-то как, и мне хочется засмеяться, но недовольный Беткин взгляд останавливает меня. Я отхожу от ручья к гумну… Вдруг над водой мелькает серебристо-голубая стрекоза. Свой полет она сопровождает самоуверенным жужжанием. Распластав крылья, она возвращается к ручью и кого-то выглядывает… Из цветов дербенника стремительно вылетает к ней навстречу другая. Они соединяются и, жужжа, вместе кружат над водой. У меня глаза загораются. Я всегда уговаривала Людку поймать для меня хотя бы одну-единственную стрекозу — мне так хотелось вблизи рассмотреть ее крылышки. Я вмиг забываю о Бетке и снова подкрадываюсь к ручью. — Я же сказала тебе, — меня сразу же пригвождает к месту голос сестры, — уходи отсюда! Лицо у нее измученное, хмурое. Почему ее не забавляет игривый котенок, почему не вскочит она с радостным криком, чтобы поймать для меня стрекозу? Сколько раз мне обещала… Ведь Людка была еще для этого маленькая. — Гляди, стрекоза! Я показываю на нее пальцем, но как-то робко — и мне сегодня не до нее, мне даже не хочется, чтобы Бетка гонялась за ней по ручью. И мне что-то нерадостно. Мне кажется, что Бетка даже ничего не замечает вокруг. Может быть, она услыхала, как по долине грохочет поезд и увозит на фронт из комитатского города наших отцов? Я сразу же повернулась и убежала. Бетка помешала мне побыть среди моих любимых камней на берегу ручья, и я отправилась к настоящей тетке Вероне на Груник. Груником люди прозвали холм под горами. Дорога к нему проходила мимо нашего двора. С незапамятных времен на Грунике господа строили замки. Оттуда открывался вид на всю округу, а воздух был напоен густым запахом сосняка и малинника. Неподалеку протекал ручей Теплица — зимой он не замерзал, а весной его берега покрывались цветами, каких нигде в окрестности не было. По пути к верхнему[6] замку в маленькой батрацкой лачуге жила тетка Верона. Когда-то она была служанкой. А теперь, состарившись, разносила по деревне почту. Любой из нас уже издали узнавал ее по походке: Верона хромала на одну ногу. На боку у нее висела большая почтальонская сумка. Когда дети не слушались, им грозили: «Вот погоди, посадит тебя Верона в сумку!» А я не боялась. У Вероны было золотое сердце. В ее комнатушке висели чистые полотняные мешочки с «сушками». Это были сушеные яблоки, груши, сливы и морозом прихваченный терн. Зимой, когда не было фруктов, она раздавала «сушки» детям. Эти сушки да еще сказки нас с ней и сдружили. И так сдружили, что ее именем я назвала самый красивый камень на нашем ручье. У журчащей воды повторяла я ее сказки. Они не были ни о бабе-яге, ни о заколдованных принцессах. Верона всегда рассказывала о своей жизни и о замке, в котором прослужила с малых лет до старости. В нашей деревне долго держалось поверье, что в замке водилась нечистая́ сила. Никто в этом даже не сомневался. И никто не отваживался бы пройти ночью мимо стен господского дома. Говорили, что нечистый вызванивал золотыми дукатами и заманивал в свои сети тех, кто соблазнился богатством. Таким приходилось тяжко — нечистый навлекал на них уйму напастей. В замке он то горох сыпал им под ноги, как некогда баба-яга Яношику[7]. То опрокидывал вверх тормашками столы и стулья, то бродил с огнем из комнаты в комнату. А то прикидывался белым призраком. Или созывал целую свору кошек, которые мяукали всю ночь перед покоями. Ужас был невообразимый. В конце концов господа укладывались спать только вместе с челядью. Когда спустя годы обо всем этом рассказывала нам Верона, мы в страхе жались на лавке у печи и, держась друг за дружку, от любопытства болтали босыми ногами. Верона, рассказывая сказки, беспрестанно кивала головой. Глаза ее излучали мягкий, теплый свет. При каждом движении на лоб из-под черного платка спадали седые прядки волос. Этот платок всегда окаймлял ее лицо, на котором годы и страдания, как и речные струи на моем камне, высекли густую сетку морщин. В конце концов она призналась: — Теперь-то, дети мои, я могу вам открыться: никаких привидений в замке не было, потому что их и не бывает на свете. Это мы, слуги, прикидывались привидениями. Господа тогда плохо обращались с нами со всеми. Работы — непочатый край, а платы — почти никакой. Одиноким еще так-сяк. Но у многих были жены, дети. Надо было их одеть, прокормить. Да поймете ли вы, мои маленькие? Постолки детям купить и то было не на что. Вот такими-то босыми ножонками они и топали всю зиму. Вот такими… Она брала наши ноги — мы сидели на лавке у старинной печи, — грела подошвы ладонями и, стянув с нас накидки, кутала ими коленки и икры. И все говорила: — Господа не ходили ни босые, ни в постолах. У них было все, что душа пожелает, да и нынче все есть. Вам бы тоже всем такие хорошие башмачки подошли, а то нет? Мы кивали старательно и грызли сушки. Не раз виделась нам в мечтах обувка из тонкой кожи, какую носили господские дети. Но мы и подумать не смели, что не только они могли бы носить такую. Верона додумывала за нас: — И впрямь, они бы всем подошли. Только мой братик в это время не болтал ногами, даже не грыз сушек, а только рассовывал их по карманам штанишек. Он сидел молча, смотрел широко раскрытыми глазами и думал о привидениях. Только раз он отважился открыть рот и спросить: — А какие они, привидения? — Ведь я вам уже сказала, — улыбается тетка Верона, — что это мы, слуги, прикидывались привидениями. Когда кто из нас просил жалованья, его тут же выгоняли, потому как всегда находили замену. А вот как завелась в замке нечистая сила, все уже боялись наниматься туда на службу. Господам пришлось нас больше ценить. Если нас не защищали законы, то мы нашли другой способ. Только садовник был заодно с господами — вот мы и его ходили стращать. Все рассмеялись, кроме братика. Он все еще серьезно глядел на Верону и молчал. Только посмелее двинул рукой, сунул ее в карман и набил полный рот сушками. Видно было, что он успокаивается. — Лучше всех управлялся с этим делом Ондро Феранец, Матьков дедушка, — добавляет старушка. — Он на конюшне батрачил. Но об этом расскажу вам в другой раз. Она всегда заставляла нас с нетерпением дожидаться следующего рассказа. Так, по крайней мере, она знала точно, что мы снова придем. Не имея своих детей, она и чужим была рада. Рассказывать она больше всего любила зимой, когда поменьше работы. Летом баловала нас реже — не до рассказов ей было. Одна я забегала к ней часто, потому что нигде так звонко не пели птицы, как на деревьях у ее домика, нигде так пышно не цвели луга, как вокруг Груника.