Снова, как год назад, Ластик ехал в южном направлении, но до чего же изменился способ его передвижения! Ныне он не трясся в собачьем ящике, а покачивался на мягких подушках просторной царской кареты. Вокруг сверкал золотыми латами почетный эскорт из конных рейтаров с опущенными забралами на шлемах, с многоцветными штандартами в руках, а сзади на рысях поспевали полторы тысячи дворян московских, разодетых в пух и прах. Грандиозная процессия прогрохотала через Москву-реку по специально выстроенному мосту неслыханной конструкции — он держался не на опорах, а на одних канатах (самоличное изобретение его величества) — и с необычной для церемониального посольства скоростью понеслась по широкому шляху. Зная, с каким нетерпением государь ждет свою невесту, князь Солянский велел гнать во весь опор. Мчали без остановки и в тот же день перед закатом сошлись с поездом сандомирского воеводы Мнишка — еще более многолюдным, но куда менее роскошным. Сам-то пан Мнишек ехал на прекрасном аргамаке в сверкающей упряжи (конь из государевых конюшен; сбруя тоже), белоснежная карета его дочери тоже была чудо как хороша (опять-таки дар с государева колымажного двора), но свита выглядела довольно потрепанно, а сзади и вовсе валила оборванная, шумная толпа нищей шляхты, отправившейся в Москву за весельем и богатством. Обе колонны остановились на лугу в двухстах шагах одна от другой. Туда-сюда засновали гонцы, обуславливая детали церемониала. Ластик сидел в своей карете, как истукан — блюл перед поляками государеву честь. Дело было нелегкое. Посидите-ка ясным майским днем в шубе и меховой шапке. Без кондиционера, без вентилятора, даже дверцу кареты не приоткроешь — неподобно. Воевода долго ломался, не желал встречаться с принцем Солянским, пока ему не пожалуют парчовой шубы — мол, пообносился в дороге, стыдно царскому тестю в таком виде показаться перед московскими дворянами. Ладно, послали ему и шубу, и сундук с червонцами. Тогда переговоры пошли быстрей. Московские слуги ставили посередине луга два шатра: малый серебряный для пана Мнишка и великий золотой для пани Марины. Солнце совсем уже сползло к горизонту, когда один из рейтаров, охранявших карету, с поклоном открыл дверцу и спустил ступеньку. Ластик важно ступил на траву, поддерживаемый с двух сторон. До шатров было рукой подать, но идти пешком великому послу невместно — князь-ангелу подвели смирного коня, накрытого алой попоной. Рейтары почтительно взяли государева брата под локотки, усадили в седло. — Эй ты, — щелкнул Ластик одного из них по забралу. — Веди. Тот низко поклонился, взял коня под уздцы. С другой стороны семенил толмач, сзади шествовала свита из лучших дворян. Помня, что на него сейчас смотрят тысячи глаз, Ластик повыше задирал подбородок и пялился в пространство — именно так подобало вести себя представителю великого государя. У входа в серебряный шатер его поджидал Мнишек — невысокий, пузатенький, с холеной бородкой и закрученными усами. Приложив руку к груди, воевода слегка поклонился и заговорил сладчайшим голосом. — Сначала пожалуй ко мне, светлейший принц, — перевел толмач. — Я желаю обсудить с тобой кое-какие неожиданно возникшие обстоятельства. Снова вымогать будет, догадался Ластик и важно обронил, воззрившись на поляка с высоты седла: — Желать здесь может один лишь государь Дмитрий Иванович. Долг всех прочих повиноваться его воле. Мне приказано перво-наперво передать поклон благородной госпоже Марине, твоей дочери. С глазу на глаз. Воевода заморгал, глядя на расфуфыренного мальчишку, державшегося столь надменно. Перечить не осмелился. — Как твоей милости будет угодно, — сконфуженно пролепетал он. — Воля монарха свята. Я обожду. Рейтар потянул коня за узду. Двинулись дальше. Из второго шатра навстречу послу никто не вышел, лишь по обе стороны от входа застыли присевшие в реверансе дамы — фрейлины Марины Мнишек. В Москве этаких женщин Ластик не видывал: непривычно тощи, с непокрытыми головами, а удивительнее всего было смотреть на голые плечи и шеи. Спохватившись, что роняет престиж государя, Ластик отвел глаза от дамских декольте и грозно воскликнул: — Где ковер? Не может нога царского посла касаться голой земли! Толмач перевел, откуда-то понабежали паны, загалдели по-своему, но ковра у поляков не было. — Не ступлю на траву! — объявил князь Солянский — Не стерплю такого поношения! Ну-ка ты, — снова шлепнул он рейтара по шлему. — Бери меня на руки и неси в шатер, пред очи государевой невесты. А ты тут жди, — прикрикнул на сунувшегося следом толмача. — Понадобишься — позову. Солдат осторожно вынул из седла сердитого посла и на вытянутых руках торжественно внес в шатер, разделенный бархатной портьерой надвое. В той половине, куда попал Ластик, не было ни души. Земля застлана медвежьими шкурами, из обстановки — костяной стол на гнутых ножках и два резных стула. Сейчас я ее увижу, с волнением думал Ластик. Наверное, эта Марина и в самом деле какая-нибудь совершенно необыкновенная, раз Юрка так ее любит. Занавес колыхнулся, словно под напором сильного ветра, и к послу вышла будущая царица. С ней был еще какой-то человек, но на него Ластик даже не взглянул — его сейчас интересовала только Марина. Первое впечатление было такое: она выглядит взрослее своих восемнадцати лет. Взгляд прямой, гордый, совсем не девичий. Губы тонкие, будто поджатые. Непохоже, чтобы эта девушка часто улыбалась. В принципе ничего, но не такая сногсшибательная красавица, как расписывал Юрка. В какой-то книжке было написано, что настоящая красавица всегда прекрасней своего наряда, как бы он ни был хорош. А у Марины внешность, пожалуй, уступала великолепию платья, слишком густо обшитого драгоценными каменьями. Они так сверкали и переливались, что лицо оказалось словно бы в тени. Ластик поклонился царской невесте. Та едва кивнула и заговорила первой, что вообще-то было нарушением этикета, поскольку князь Солянский представлял здесь особу государя. — Я слышала, что названный брат Дмитрия очень юн, но ты, оказывается, вовсе дитя. Что Марина успела выучиться по-русски, было известно из писем, но Ластик не ожидал услышать такую чистую речь, почти без акцента. Удивился — и обиделся. Во-первых, сама она дитя. И во-вторых, чего это она такая надутая? Помня, как поставил на место ее папашу, Ластик со всей солидностью объявил: — Государь велел мне сказать твоей милости нечто с глазу на глаз. И демонстративно покосился на спутника Марины, судя по кургузому наряду, из немцев. Но у дочки характер оказался потверже, чем у отца. — Это мой астролог пан барон Эдвард Келли. У меня нет от него секретов, — холодно молвила она. — Говори. Пришлось рассмотреть астролога получше. Он был немолод, невелик ростом, неприметен лицом и состоял сплошь из геометрических фигур: квадратное туловище, ноги — как два массивных цилиндра, шар бритой головы, сверху покрытой черным кругом берета. Да и физиономия у барона тоже была вполне геометрическая — эллипс с пририсованным книзу треугольником каштановой бородки, а по бокам две симметричные дуги усов. Одет Эдвард Келли был в несуразно короткую куртку (кажется, она называлась «камзол»), смешные шорты с пуфами и обтягивающие чулки розового цвета. По московским понятиям — скоморох, шут гороховый. Интересней всего Ластику показалась странная конструкция, прикрепленная ко лбу астролога: обруч, а на нем пузатая трубочка с увеличительным стеклом. Зачем она барону? Не звезды же разглядывать? Подождав, пока царский посол его рассмотрит, Келли поклонился и спросил на таком же правильном русском языке, как и его госпожа, только звуки произносил на английский лад: — Благоуодный пуынц, могу ли я спуосить, где ви досталы такой пуекуасный диамант? — Пухлый палец деликатно показал на Райское Яблоко, висевшее на груди князь-ангела. — Не время о пустом болтать, — отбрил англичанина Ластик и отвернулся. — Госпожа, у меня к тебе слово государево. Повторяю еще раз, — с нажимом произнес он, — оно предназначено лишь для твоих ушей. Марина топнула ногой, ее глаза сверкнули: — Не забывайся, князь! Ты говоришь со своей будущей царицей! У меня нет тайн от барона Келли! А хочешь, чтоб нас не слышали чужие — вели выйти своему рейтару. Или ты боишься оставаться со мной без охраны? Ластик в замешательстве оглянулся на солдата. Из-под забрала донесся веселый смех, и рука в перчатке расстегнула застежки шлема. — Дмитрий! Мой Дмитрий! — пронзительно вскричала Марина. И лицо ее преобразилось. Сухие губы раздвинулись в улыбке, обнажив ровные, белоснежные зубы — большую редкость в эпоху, когда о зубной пасте и слыхом не слыхивали. Глаза будто распахнулись, наполнились светом. — Мой милый, — тихо проговорила ясновельможная пани. — Наконец-то… Царь стоял на месте, смотрел на нее не отрываясь и, кажется, не мог пошевелиться. Тогда она сама шагнула ему навстречу, обняла своими тонкими белыми руками и стала целовать в щеки, в лоб, в губы. И первым же прикосновением будто исцелила его от паралича. — Марина! — задохнулся государь, крепко прижал ее к себе. Тут Ластик застеснялся — отошел в сторону, отвернулся. Чудеса да и только! Вот что любовь с людьми делает. Меняет прямо до неузнаваемости. Кто бы мог подумать, что эта самая Марина, столь мало ему понравившаяся, может так улыбаться, говорить таким голосом. Оказывается, она в самом деле редкостная, просто невероятная красавица, не соврал Юрка. Наверное, она всегда такая, когда с ним. Неудивительно, что Юрка голову потерял. Сколько ни отговаривал его Ластик от безумной затеи — нарядиться рейтаром — всё было впустую. И слушать не стал. В Кремле прикрытие обеспечивал Басманов. Было объявлено, что государь и его первый воевода заперлись в царских покоях, чтобы обсудить план будущего похода. Даже слугам входить в кабинет запрещалось. На самом деле Басманов сидел там один-одинешенек, если не считать жареного поросенка и бочонка романеи, а православный государь, презрев риск неслыханного скандала, поскакал на свидание с прекрасной полячкой. Неправильно это, безответственно и очень глупо, думал Ластик, разглядывая полог шатра. Но зато как красиво! Кто-то слегка дернул его за рукав. — Благородный принц, — зашептал астролог со своим квакающим акцентом, — прости, что не представился твоей светлости как следует. Русские люди, у кого я учился русскому языку, звали меня Едварием Патрикеевичем Кельиным — так им было проще. — Почему «Патрикеевичем»? — тоже шепотом спросил Ластик, покосившись на влюбленных. Всё целуются. — Имя моего отца было «Патрик». — Ты хорошо научился нашему языку, — рассеянно сказал Ластик, не в силах отвести взгляд от Юрки и Марины. Это, значит, и есть настоящая любовь? Про которую снимают кино и пишут романы?