А про Шуйского так: — Эй, лисья морда, иди сюда! Мы с тебя шкуру на барабан сымем! Бояре делали вид, что не слышат. Стояли смирно, по лицам рекой лил пот. Наконец с холма прискакал тот же поляк, призывно махнул рукой. — Пойдем, княже, на все воля Божья, — дернул Шуйский за рукав оробевшего товарища. Двинулись вперед, на негнущихся ногах. Слуги сзади несли сундуки с дарами, самым последним шел Ондрейка, таща за шиворот упирающегося Ластика. — Куды малого волочишь, желтоглазый? — крикнули из толпы. Шарафудин осклабился: — Мишку кормить! Те загоготали. Войти в шатер послы не посмели. Сдернули шапки, опустились на колени перед входом. Свита и вовсе уткнулась лбами в землю. Ондрейка схватил пленника за шею, тоже пригнул лицом к траве. Но долго в такой позе Ластик не выдержал. Исхитрился потихоньку выгнуть шею и увидел, как стража откидывает полог, и из шатра выходят четверо. Про одного из них — высокого, толстого, густобородого — вокруг зашептались «Басманов, Басманов». Видно, знали воеводу в лицо. Еще там были польский пан с пышными, подкрученными аж до ушей усами, священник (наверно, католический, потому что без растительности на лице) и молодой худощавый парень, вышедший последним. Остальные трое почтительно ему поклонились. — Он! — прошелестело вокруг, и Ластик буквально ощутил, как качнулся воздух — это все разом судорожно вдохнули. Посмотрел он внимательно на человека, от которого теперь зависела его жизнь, и сразу поверил — это не самозванец, а настоящий царевич. То есть ничего особенно царственного в облике Дмитрия не было, скорее наоборот. Вместо величавости — быстрые, ловкие движения, свободная, даже небрежная манера держаться. Никакой горделивости, никакого чванства. Острый взгляд с любопытством оглядел челобитное посольство, задержался на парчовом шатре, скользнул по сундукам. И не сказать, чтоб царевич был хорош собой: лицо неправильной формы и сильно загорелое (для высокой особы это зазор), нос большой и приплюснутый, сбоку не то выпуклая родинка, не то бородавка. И — самое поразительное — гладко выбрит, ни бороды у него, ни усов. За всё время, проведенное в 1605 году, Ластик подобных людей не видывал, потому и решил: это точно природный царский сын, совершенно особенный и ни на кого не похожий. То есть встреть такого на улице современной Москвы, пройдешь мимо и не оглянешься (если, конечно, снять с него куртку с шнурами и отцепить саблю), но для обитателя семнадцатого века Дмитрий смотрелся прямо-таки экзотично. Победитель Годуновых сказал что-то по-польски пышноусому пану, тот заулыбался. Потом перемолвился по-латыни с монахом, который вздохнул и возвел глаза к небу. О чем это он с ними? Эх, унибук бы сюда. Бояре напряженно ждали и, кажется, даже не дышали. Наконец Дмитрий подошел к коленопреклоненным послам. Спросил у Басманова: — Ну, воевода, кого ко мне Москва прислала? Голос у царевича оказался звонкий, приятный. — Два первейших боярина, — басом ответил Басманов. — Вон тот, с бородой до пупа, князь Федор Мстиславский, кого ты под Рыльском бил. А второй, что одним глазом смотрит, это вор Васька Шуйский, про него твоему царскому величеству хорошо ведомо, еще с Углича. Ластик видел, как дрогнули плечи Василия Ивановича, но злорадства не ощутил. Перспективы у князя, похоже, были тухлые, но ведь и у «воскрешенного отрока» вряд ли лучше. — Хватит ползать, бояре, — сказал Дмитрий, блеснув веселыми голубыми глазами. — Шубы об траву зазелените. Вставайте. А ну говорите, почему так долго не признавали законного наследника. Шуйский поднялся, поддержал за локоть Мстиславского — старика не слушались ноги. — Виноваты, — пролепетал глава Думы. — Годуновых страшились… Шуйский же медовым голосом пропел: — А вот мы твоему царскому величеству гостинцев привезли. Не прикажешь ли показать? И скорей, не дожидаясь позволения, махнул слугам. Те подносили сундуки, откидывали крышки, а Василий Иванович читал по свитку: триста тысяч золотых червонцев, великокняжеская сабля в золоте с каменьями, десять соболиных сороков, образ Пресвятой Троицы в жемчугах, золотой павлин турской работы с яхонтовыми глазами — и многое, многое другое. Дмитрий смотрел и слушал без большого интереса, лениво кивал. Заинтересовали его только два предмета: подзорная труба («Трубка призорная: что дальнее, в нее смотря, видится близко», как пояснил Шуйский) и зеленый каменный кубок («Сосуд каменной из нефритинуса, а сила нефритинуса такова: кто из него учнет пить, болезнь и внутренняя скорбь отоймет и хотение к еде учинится, а кто нефритинус около лядвей навеси, изгоняет песок каменной болезни»). — Внутреннюю скорбь отоймет? Нефритинус-то? — хмыкнул царевич. — Ох, темнота московская. А призорную трубу давай сюда, сгодится. Моя в сражении разбилась. За дары, конечно, спасибо, только кто вам позволил, бояре, в царской сокровищнице хозяйничать? Это вы мое собственное имущество мне же дарить вздумали? Не сердито спросил, скорее насмешливо, но оба князя так и затряслись. — Что мне с вами, бояре, делать, а допреж всего с тобой, князь Шуйский? — вздохнул Дмитрий и совсем не царственным жестом почесал кончик носа. Мстиславский заплакал. А Василий Иванович весь изогнулся, подался вперед и сладчайше пропел: — Солнце-государь, дозволь рабу твоему словечко молвить, с глазу на глаз. Дело великое, тайное. Дмитрий пожал плечами: — Ино пойдем, коли тайное. И вошел в шатер, Василий Иванович за ним. Князь Мстиславский лишь завистливо шмыгнул носом. Это Шуйский про меня ябедничать будет, догадался помертвевший Ластик. Глотать Райское Яблоко или погодить, когда в клетку к медведю кинут? Прошло минут пять, которые, как принято писать в романах, показались Ластику вечностью. Потом из-за полога высунулась нахмуренная физиономия боярина. — Ондрейка, воренка давай! Шарафудин вскочил с колен, поволок пленника по траве. Идти Ластик и не пытался — какая разница? Василий Иванович принял «воренка» у входа, больно сжав локоть, втащил в шатер и швырнул под ноги Дмитрию, сыну грозного Иоанна. — Вот, государь, непонятной природы существо, про которое я тебе толковал. Кто таков — не ведаю, однако же воскрес из мертвого тела. Того самого, которое мои слуги тайно из Углича привезли… Сей малец был похоронен в гробе заместо твоего величества. Думаю, какие-нибудь лихие люди нарочно его туда подсунули, с подлой целью смутить умы… А что он истинно воскрес — тому есть свидетели. Боярин сделал многозначительную паузу. Хоть напуган был Ластик, но сообразил: ох, хитер Шуйский. Это он намекает, что я-то и есть истинный царевич. Вот, мол, какую бесценную услугу оказываю тебе, государь. Дмитрий слушал князя с насмешливой улыбкой, на Ластика поглядывал с любопытством. Шатер у него был не то что царский походный терем — ни ковров, ни подушек, лишь простой деревянный стол, несколько табуретов, на шесте географическая карта, да боевые доспехи на специальной подставке, более ничего. — Так он воскрес? — протянул царевич, подходя к Ластику — тот от страха сжался в комок. — Воскрес, государь. Не моего то умишка дело, не тщусь и рассудить. — Боярин выдержал паузу и с нажимом сказал. — А только знай, потомок достославного Рюрика: Васька Шуйский, тож Рюрикович, ради тебя не то что живота не пожалеет — готов и душу свою продать. — И почем у тебя душа? — засмеялся царевич. — Ладно, князь, поди вон. Снаружи жди. Василий Иванович с поклонами попятился, а перед тем как исчезнуть, замахнулся на Ластика кулаком, да еще плюнул в его сторону. И остался бедный шестиклассник наедине с сыном Ивана Грозного. Убьет! Прямо сейчас! Вон у него сабля на боку, и рука уже лежит на золоченом эфесе. — Чего таращишься, прохиндей? — усмехнулся царевич. — Эй ты, из гроба восставший, тебя как звать-величать? А Ластик и рта открыть не может — челюсти судорогой свело. Не дождавшись ответа, Дмитрий Иоаннович отвернулся, устало потер глаза и вдруг со вздохом произнес нечто совершенно невероятное: — Дурдом какой-то. Проклятое Средневековье. В доску свой