Змей Горыныч От удара о землю Нинка разом стала человеком. Посидела, тряся головой и прислушиваясь к себе. Состояние было странное. Словно ее посадили в большую банку и сильно взболтали. Еще и что-то басовое общим фоном дали. Но вот мир перестал кружиться, и недавнее превращение резко переместилось в разряд сна. Показалось. Бывает. Уснула и привиделось нехорошее. С ее снами последнее время такое бывает. Тем более она снова в хорошо знакомом лесу. Почти домой попала. Все свои. Можно уже здороваться с обнимашками и называть всех «дорогой» или «дорогая». Между деревьями мелькал отблеск костра. Дорога к посиделкам тоже была знакомой. Вокруг костра сидели все те же уродцы. Они заметно изменились. У одного появился третий глаз, а щеки легли на плечи. Другой стал лысым – и было уже не совсем понятно, он ли это. Если ни у кого больше оттопыренных ушей не было, то это был он. Младенец подрос, стал вровень с волчком. Тыкал в него палкой, прогоняя. От каждого удара волчонок падал, но сразу вставал. Крайнего сильно сплющило, голова его стала плоской, а тело маленьким и круглым. Руки и ноги высохли, но остались такой же длины. Только немного змеились. Он издавал булькающие звуки. С дерева ему на макушку методично бросали камешки или шишки – в сумраке было не разглядеть. Каждый раз в ответ слышалось возмущенное гуканье. Нинка смотрела на них и как будто слышала, как каждого называли родители – слюнтяем, слепым, глухим, тупым. Одним словом – «уроды». Они стали теми самыми уродами, какими их называли родные. В раздражении от усталости, потому что сильнее и никто их за это не накажет. Нинка усмехнулась. Это закон жизни. Взрослые рожают детей для своих идей и целей, и дети редко когда эти мечты оправдывают. И тогда их превращают в уродов – день за днем, месяц за месяцем обзывают, бьют, наказывают презрением и молчанием. Взрослые не умеют ни видеть, ни слышать своих детей такими, какие они есть. Взрослые понимают только себя. И слышат себя. Мать тоже звала ее уродом, лишней. Братья прозвали чумичкой. Ну вот она такой и будет. Черный источал радушие. В широкой улыбке мелькал между зубами зеленый язык. Младенец с огромной головой засмеялся. Нинка посмотрела вниз, под ноги. Ног нет. Вместо них колеса. Удобно. И не упадешь. Она подъехала к костру. Трехглазый подвинулся, давая ей место как равной. Младенец ткнул в огонь палкой. Полетели искры. Костер ненависти вспыхнул у нее в груди, разбудив дракона злобы, и сжег все воспоминания, что не питали ярость. Теперь она была как они. Она была со своими. С хрустом лопата вошла в землю. – Зачем? – повернулась на звук Нинка. Не любила она этот звук. От него рождались неприятные мурашки. И что-то пыталось всплыть в памяти. – Закапывать будут. – Черный вольготно развалился около костра. – Кого? – А вон идет. Изломанная тонкая фигура вышагивала среди деревьев. Споткнулась. Упала. – Эй! Народ! Тинтин и здесь не изменился. Он доскребся до костра, с изумлением осмотрел присутствующих. – Ничего себе вы красавцы! – выдохнул он. Нинка развернулась в его сторону. – А у тебя что, дома прямо шоколад? – Да по-разному. Мать и наорать может. А чего это за место такое? Черт! Ты стала совсем как они! А я думал, показалось – дракон, костер, все дела. Нинка качнулась на своих колесах. – Я не хочу никого видеть! Особенно тебя. Потому что ты ненормальный! – Чего это вдруг я ненормальный! Ты вокруг посмотри. – Я тебя ненавижу! – прошептала Нинка. – Ну и ладно, – Тинтин отряхнул руки, посмотрел по сторонам, хлопнул ладонями по бедрам. Другого занятия он себе не нашел. – Катись отсюда! – прошипела Нинка. – Не могу, – ответил Тинтин. – Если только с тобой… катиться. – Он некстати хмыкнул. – Собирайся. Куда идти, не очень понятно. Вокруг лес, мокрая трава под ногами, с сухих веток свисают патлы умерших русалок, скрипят их кости, в цепях висят скелеты котов. Собирать Нинке было нечего. Тинтин решил, что и так пойдет. – Не тормози! – подогнал он. Нинка округлила глаза. – Тебе чего? – рявкнула она. – Мало? Тинтин вгляделся в ее лицо. Что-то было странное, ранее не виденное. Похудела? Нет. Брови накрасила? Опять нет. Голову вымыла? – Пойдем. У меня к тебе дело. И понял, что изменилось – Нинка не улыбалась. Вообще. Лицо такое, словно никогда не знало радости. – Исчезни! – прошипела Нинка, старательно артикулируя. – Я вас всех, всех ненавижу! Все люди вруны. Все люди умеют делать друг другу только плохо. Никто не достоин добрых дел. С каждой секундой Нинка менялась. Язык стал совсем зеленым. А вот это уже было плохо. Интересно, если потереть зубной щеткой, отмоется? По лицу мазнуло мягким. Тинтин отвел рукой. Что за лес? Не могли вместо дубов елки вырасти? На них никто не водится. Только шишки. – Что ты лезешь ко мне? – разорялась Нинка. – Ты такой же как все. И никакой ты не Иван-царевич. Самый обыкновенный дурак. Нинка выплевывала злые слова, словно лягушек разбрасывала. Тинтин согласно кивал, не слушая. Деревья кривые, листьев нет, все буро-серое. Унылое место. Только и делать, что тосковать и ругать других. – Ты… это… – Тинтин потянул руку к голове, чтобы взлохматить хохолок. Остановился. – Пойдем. Место тут дурное какое-то. А там – солнце. И наши собираются. В пять у ДК. Тебя тоже звали. – Наши? – Нинка склонила голову, и смотреть на нее стало еще страшнее – волосы упали на глаза, и эти глаза стали как будто два прогоревших угля. – Ну… лагерные. Мы ж все переписываемся. Ты разве нет? У нас чат общий. Нинка развернулась, покатила за деревья. Пришлось раздвигать свисающие сопли, чтобы догнать ее. – А ты чего, никого увидеть не хочешь? – Убирайся! Тинтин запутался в свисающих соплях, потерялся, куда идти. Позвал: – Эй! Погоди! Внезапно перед собой увидел огромные глаза. Черные. Распахнутый рот, зеленый налет на зубах. – Что ты вечно мешаешь? – с яростью прошептала Нинка. – Еще тогда с этой мелкой. Если бы не ты… Она толкнула плечом, удержала на вытянутой руке. А другой резко ударила в живот. Показалось, что пробила кожу, что начнет рвать когтями. Тинтин задохнулся скорее от неожиданности, чем от боли. Взмахнул руками. Упал, грохнулся головой о жесткое и шершавое. Сверху посыпалось. Зажмурился. Вдохнул, в горло попало что-то колючее. Закашлялся. – Ты чего? – спросил незнакомый голос. Тинтин закрылся, ожидая удара. Посмотрел из-под прищуренных век. Он был на детской площадке. Знакомой детской площадке. Песочница, качели, горка. На качелях сидит парень. Невысокий, крепкий. Лет четырнадцати. Незнакомый. – Ты откуда? – спросил парень. Тинтин потряс отбитой рукой, сплюнул попавший на зубы песок. Парень смотрел настороженно. В руке держал пакетик мармеладных конфет. Розовый. Пакетик. А конфеты полосатые. Розовые с белым. Сразу видно, местный. Не местные расслабленней, готовы идти на контакт. А местные схлопнутые, недоверчивые. Так вот этот был из недоверчивых. Такому лучше не врать. – Ты кто? – спросил Тинтин, удивляясь, что после всего вообще может говорить. Он помнил, как его убили, как упал. Но падал он в лесу. А сейчас оказался на детской площадке. Почему не в квартире, откуда началось путешествие? Сел, под локтем заскрипел песок. Это была песочница. К руке что-то приклеилось. Посмотрел. Ошметки как будто старых зеленых волос. Стало противно. Сунул руку в песок. – Сам ты кто? – Парень сжал кулак – пакетик зашуршал. – Чего с неба падаешь? Они оба задрали головы. – Я сижу, а ты прям шмяк и тут. – Козлова… – пробормотал Тинтин, пытаясь сообразить, мог ли он выпасть из окна Нинкиной квартиры и оказаться в песочнице. – Дура такая, сдвинутая по фазе. На этих… на мертвяках повернутая. Она меня убила. Местному описание не понравилось. – Это кто тут сдвинутый? – с угрозой в голосе спросил он. Но Тинтину было не до него. Он смотрел на свой живот. Футболка… Ни дыры. Ни крови. На коже тоже ни следа. А ведь показалось, что прямо кусок вырвала. – Погоди! – обрадовался владелец пакетика. – Это же ты Нинку искал?