Данилов легко взлетел по скрипучей деревянной лестнице, совсем как мальчишка перепрыгивая через четыре-пять ступенек, завернул направо, заторопился по анфиладе полутемных комнат. Свет в них проникал лишь с улицы. Пыльно-желтые полосы фонарного освещения ползли по полу, устланному коврами, поднимались к диванам, креслицам, кушеткам, этажеркам, шкафам, буфетам, прилипали к картинам, выхватывая из темноты то таинственные пол-лица чьего-то портрета, то подбородок, то шлейф платья или кончик шпаги. В конце анфилады горел свет: видимо, Григорий Львович обжил лишь это крохотное местечко в доме. Он ступал твердым и решительным шагом, совершенно не похожим на поступь неуверенного в себе юного учителя, только что приступившего к преподаванию. Соне показалось, что он даже стал выше ростом. И уж никакой карликовости в нем сейчас не обнаруживалось. Когда Соня переступила порог, то насилу не ахнула. Это был не кабинет, а свалка самых неожиданных предметов. Посреди возвышался стол с шахматной доской, поверх нее вместо фигур стояло несколько свечей, желтые обои были исписаны египетскими, шумерскими знаками и латынью, всюду книги, собранные беспорядочными столбиками на ковре, секретере, подоконнике, нескольких креслах, обитых темно-вишневым бархатом. Соня узнала издания, купленные в их лавке, и скомканную оберточную бумагу, в которую они заворачивали покупки. В одном углу стояли рыцарские доспехи в полный рост, в другом – книжный шкаф, предназначенный для книг, но вмещающий в себя стройные ряды черепов и костей, в третьем углу, у двери, свалено несколько спортивных гирь, тут же к стене приделано странное устройство из брусьев и ремней. Гимнастический снаряд, догадалась Соня. И пробежалась глазами по обложкам книг, которые лежали рядом на полу, на подоконнике и этажерке: «Фехтование. Бокс. Борьба. С иллюстрациями Уолтора Армстронга, издание второе, Лондон», «Фехтование на саблях, Луиджи Барбазетти, издано при содействии С.-Петербургского Офицерского фехтовально-гимнастического зала», «Фехтование на эспадронах, италианская школа, составил С. С. Апушкин», «Краткое практическое руководство фехтования на рапирах с 40 рисунками, издание типографии В. Я. Мильштейна». Всего этого Данилов в книжном магазине Каплана не покупал. Вот это номер! Данилов хранил секрет – он вовсе не учитель истории, а учитель фехтования, прям как у Дюма. Соня завертела головой в поисках рапир и шпаг. И увидела позади себя – с другой стороны от двери – кучу железяк, большая часть которых была безжалостно погнута и изломана. Чуть поодаль стояла самая странная вещь в этой комнате: поднятый на подлокотник диван, весь темно-вишневый бархат которого был исколот и изрезан. Из прорезей выглядывали доски, пружинки и хлопья ваты. Видно, сей несчастный предмет мебели служил Данилову партнером по боям уже не первый год. Под диваном лежали два раскрытых чемодана. Один набитый книгами и тетрадями, другой – одеждой. Григорий Львович действительно готовился к побегу. Он прошагал к секретеру, выдвинул ящик и, вынув оттуда прямоугольный предмет желтого цвета, протянул его девушке. – Как же вы его мне собирались вернуть, коли уезжаете? – Поэтому возвращаю сейчас. – Он положил перед ней дневник на шахматную доску, отвернулся и принялся стягивать с пальцев кастет. – Вы его не читали? – Очень нужно. Он невероятно преобразился. Движения его стали резкими, нервическими, как у дворового мальчишки, непричесанные волосы падали на лоб, воротник сполз, открыв худую шею. С губ то и дело срывались грубости, каких Соня от него никогда не слышала прежде. Она была огорошена новым, неведомым ей прежде Даниловым, который не имел ничего общего ни с учителем истории, маячащим у доски в учительской тужурке, ни с мальчишкой, запечатленном на кондитерской продукции Фабрики Даниловых. – Я должна попросить вас прочесть… – робко начала она. – Не хочу! Вы получили, что хотели, дорогу знаете, дверей можете не закрывать. – Это очень важно. Это может стать оружием против того, кто замыслил вас убить. – Я готов, не беспокойтесь. Я жду его уже два года, – с вызовом бросил он, откинув со лба волосы таким движением, будто и вправду был намерен стоять против армии меченосцев. – Вы ждете какое-то конкретное лицо? Он нервически дернулся к чемоданам, решив вернуться к прерванным сборам, но на этих словах Сони остановился, будто ему дали под дых. – Можно я сама вам прочту? – взмолилась Соня. – Это правда очень важно, пожалуйста. Данилов стоял на коленях у чемоданов. Его губы, искаженные, готовые исторгнуть рыдания, будто под действием большого усилия воли, изогнулись в презрительной усмешке, мол, что, вы мне сейчас приметесь читать ваши девичьи записи? Он нервно поднялся и протянул руку, потребовав тетрадку назад. – Два последних листа, после карандашной зарисовки… – неловко пробормотала Соня, протягивая записи. Тот выхватил дневник, раскрыл, стал листать, нашел зарисовку, изображающую окно и ветки липы, тянущиеся к перекрестьям рамы, уселся в кресло, закинул ногу на ногу и погрузился в чтение. И только его взгляд принялся скользить по строчкам, цепляя буквы, будто крючок нить макраме, лицо отпустила гримаса презрения, в чертах стал проступать прежний Данилов. Казалось, им на какое-то время овладел злой демон, но строчки, выписанные рукой Сони, постепенно изгоняли его, заставляя взгляд светлеть и возвращая скулам прежний румянец. Он снял с колена ногу, опустил обе на ковер, скруглил спину, привалившись локтями к коленям, продолжал читать. Когда закончил, перечел еще раз. А потом откинулся на спинку и долго глядел на перевернутый диван с обезображенной уколами рапир обивкой. – Вы меня, получается, приговорили… Соня нервно втянула воздух носом, закрыла глаза, готовясь к оправданиям. – Вы меня совсем не знаете! – вскричал он зло. – Вы не знаете моей жизни, моих мыслей, надежд, моего отчаяния. И вы меня приговорили к смерти. К смерти, когда я от нее спасаюсь, бегу, всеми силами сопротивляясь своим незримым убийцам. Вы – жестокая гимназистка, приходящая девица, пьющая кровь, ненасытный вампир, демон преисподней, не зная моей боли, пришли меня добить! Соня стояла в стороне, спрятав лицо в ладони. Невыразимый стыд охватил ее сердце, горло сдавили рыдания. Но вдруг учитель замолчал. Соня продолжала стоять, боясь поднять голову. – Я никудышный учитель, простите, – вздохнул он. И она сорвалась с места, бросившись на колени к его креслу. Захлебываясь словами и пыхтя как паровоз, принялась объяснять, что так повелось испокон веков, что ученики не любят своих учителей за то, что те на их головы столько забот и тревог взваливают. Она вцепилась руками в подлокотник и жарко перечисляла: мол, учителя бранят, отнимают тетрадки, розгами охаживают, на горох ставят, уроков тьму задают. И она, Соня, вовсе не считает Данилова плохим учителем, напротив, столько всего из истории узнала… – Довольно, Соня. – Он вскинул руку и скривился, будто глотнул лимонной настойки. – Будет. Поднимитесь. Ближе к делу. Получается, что вашу запись кто-то прочел и решил исполнить ваши тайные фантазии? Она кротко кивнула, поднялась, отошла, уставившись на носки своих ботинок, чувствуя себя стоящей у доски и не знающей урока. – И кто же это? – Это мог сделать только тот, кто находился в тот день в школе, – вскинула голову Соня, сделав маленький шаг. – Времени совсем мало. Я написала миниатюру… – Миниатюру, – эхом повторил Данилов и дернул уголком рта. Соня чуть осмелела, подавила волной поднявшийся стыд и продолжила высказывать свои соображения. Стыд терзал сердце и душу, как зверь, но она его держала в стороне, медлить было нельзя. Пока Данилов спокоен, надо скорее выяснить, кто сотворил эту злую шутку. – … вы ее отняли. История была последним уроком. Вы ушли в учительскую. Кто-нибудь к вам заходил туда после звонка? Или, быть может, вы покидали ее, прежде чем собрать все ваши вещи? Но Данилов, казалось, не слушал. – И ведь успели подсунуть револьвер… – сделал отчаянный вдох он, продолжая гипнотизировать диван. – Когда? – Погодите, Григорий Львович, – остановила его Соня. – До револьвера мы доберемся. Нужно выстроить логическую цепочку умозаключений с самого начала, с самого первого события. – И я не видел, как вы вошли вчера. Видел, как топтались за воротами. Но вы вошли! – продолжал тот, распаляя чувства отчаяния, безысходной ярости и возмущения. – Вошли, черт возьми! И любой мог! – Так любой и вошел, – пожала плечами Соня. – Вместе со мной, тот, что с револьвером был. – Все мои попытки окружить дом безопасностью напрасны. – А какие вы предприняли попытки? Данилов строго вскинулся на девушку. Соня покачала головой: здесь он не у своей кафедры, и строгий взгляд не обладает той силой непреложности, какой наделен всякий учитель, едва берет указку в руки. Тем более что он абсолютно не прав. Не закрывать ни калитки, ни дверей, держать дом неубранным и погруженным во тьму, превращающуюся для любого проходимца в место притяжения, самому прятаться за грязный дырявый диван и надеяться, что одолеет преступника рапирой? Это, видимо, он считает верхом безопасности? Как-то даже по-детски наивно. Соня, разумеется, ничего такого ему не сказала. И у него был кастет с револьвером и ножом. Апаш – это, безусловно, хорошо, но запирать замок на ночь – куда эффективней. – Давайте вернемся к попытке вычислить того, кто мог бы прочесть мою тетрадь, раздобыть «смит-вессон» и сунуть его вам в портфель, – предложила Соня. Данилов вздохнул, его плечи опустились, он глянул на тетрадь в руках. – Вы хоть понимаете, как нелепо это звучит? Кто мог прочесть вашу тетрадь, раздобыть «смит-вессон» и сунуть его мне в портфель? Царь Дадон, обернувшийся комаром? – Это человек из гимназии, – гнула свое Соня. – Непременно из гимназии. Кроме того, у него есть возможность достать оружие, которое он мог бы без опаски, без страха себя скомпрометировать подсунуть другому человеку. – И кто же это, по-вашему, госпожа Дюпен? – Это мужчина, – безапелляционно заявила Соня. – Женщина бы никогда не решилась на такой дерзкий поступок. Женщина не соображает так скоро, чтобы собрать в голове почти мгновенный план: прочесть одну из моих записей, достать оружие, сунуть вам. Это слишком сложно для существа, воспитанного для преподавания, скажем, литературы или гимнастики, взращенного для подавания примера благовоспитанного человека. Данилов смерил ее ледяным взглядом: – То есть мужчина, по-вашему, не может быть примером благовоспитанного человека? – Я не хотела обидеть мужчин, – протянула она, зардевшись. – Но согласитесь, ведь мужчинам проще сотворить какую-нибудь… – …пакость? – подхватил Данилов. – Ну зачем же вы так? – заломила руки девушка. – Я имела в виду совсем другое. Бонапарт и Ганнибал, Чингисхан и Кутузов, Ломоносов… Все они – мужчины. Те, кто двигал колесо истории, влиял на события и все такое… – Елизавета Петровна, Екатерина Великая, мадам Помпадур, в конце концов Сафо, Клеопатра, Жанна д’Арк, Диана де Пуатье. – Учитель выпрямился в кресле. И Соня не смогла бы угадать по выражению его лица, смеется ли он над ней, или же сейчас эти имена вырвались из его памяти, потому что он страсть как любил Дюма, и, кажется, совсем недавно прочел «Две Дианы» и «Орлеанскую девственницу» Вольтера. – Хорошо. Но все же давайте вернемся к делу. Достаточно сузить круг подозреваемых. У нас лишь пятеро мужчин в гимназии. Это вы, дворник, учитель Закона Божьего, учитель словесности и математики. А еще есть врач… Я забыла про отца Дашки. Но это точно не он. – Вы явились сюда поиграть в детектива, Каплан? Так слушайте. – Данилов вскочил и сжал кулаки. Его ноздри втягивались и раздувались, как у зверя, лицо красное, у виска билась жилка. – Это сделала женщина! Женщина подсунула мне табельное оружие человека – единственного человека, который был добр ко мне. А точнее, это учительница живописи Камилла Ипполитовна, недавно вскружившая голову штабс-капитану Бриедису. Только она вчера заходила ко мне, дабы расспросить, отчего милый ее сердцу штабс-капитан избегает ее общества. Соня отступала на каждом слове учителя, схватившись в отчаянии за свою шляпку и натянув ее едва не на самые глаза. Крик Данилова застыл в ушах неприятным гулом, отразившимся от исписанных шумерскими знаками стен. – Вы в близких отношениях с Эдгаром Кристаповичем? – удивилась девушка, совершенно не представлявшая, что у нее и у учителя Данилова могут быть общие знакомые, а еще больше дивясь тому, что у пятидесятилетнего Бриедиса – начальника Рижской полиции – могли быть чувства к молоденькой учительнице, более того, к Камилле, которую приняли лишь оттого, что та имела громкую славу человека, вращавшегося в кругах художников Парижа. Она отучилась в студии Шарля Глейра, жила несколько месяцев со знаменитым Моне в Живерни, помогала его жене Алисе вести хозяйство, была натурщицей у Дега и Ренуара. Но страшной слыла ветреницей, хоть и хорошенькой. Соне она нравилась, от нее пахло Парижем, богемой. Эдакая соблазнительница, верная своим идеалам и влюбленная в живопись эмансипантка. – С Арсением Эдгаровичем, – все еще сжимая кулаки и челюсти, процедил Григорий Львович. – Это с каким таким Арсением Эдгаровичем? – не сразу поняла Соня. – С Сенькой, что ли? Вы знаете Арсения Бриедиса? – Когда умерли родители, он… как пристав нашего участка занимался их смертями, бумагами, чем-то еще. Иногда он наведывается узнать, все ли у меня в порядке. Единственный, кто за эти два года справлялся обо мне. Соня обвела глазами комнату. «Хорошо же, Арсений, ты приглядываешь за своим протеже. Благодетель, тоже мне!» И она отчетливо припомнила этого темноволосого мальчишку, гордившегося своей учебой в Виленском пехотном юнкерском училище. На вакации приезжал он к отцу в юнкерском темном, шедшем ему мундире, поблескивал галунами, красовался фуражкой. Что ни год, нос задирал все выше. Соне надоело от него каждый раз слышать, что барышне сыщиком стать нельзя, она и перестала с ним делиться восторгами по поводу прочитанного Эдгара По или Годвина. Папенька, конечно, был расстроен, у них со старшим Бриедисом имелись планы поженить детей. А те разругались. Хорошо, что он уехал надолго учиться – в Николаевскую академию Генерального штаба. И уж точно сыщиком оттуда не должен был возвращаться; маменька вздыхала, мол, такого жениха упустили. Соня слышала: его сначала в поручики произвели, а потом, очень скоро, за какие-то заслуги – в штабс-капитаны. И когда это Арсений успел приставом сделаться, интересно знать? – Сенька – заносчивый и кичливый мизантроп, сосед наш, и я его хорошо знаю… Знала раньше, – сказала Соня после паузы раздумий. – Тогда понятно, почему он у вас в дневнике записан. – Данилов тотчас понял по лицу Сони об истинном предмете ее таких долгих размышлений. – Девчонки любят гадости думать о… заносчивых и кичливых. Девушка надула губы: и вовсе не об этом речь, хотела сказать она, вовсе не потому она про Бриедиса написала, но найтись с ответом не сумела сразу. Стояла с минуту молча, глядя в пол. Потом подняла глаза на Григория Львовича: