© Ли Ю., 2022 © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022 Глава 1. Соня пишет убийство «Данилов вышел из учительской позже обыкновенного. Звонок отзвенел, в коридорах и рекреациях женской гимназии не должны толпиться беспокойные и шумные «приходящие девицы». Как же невыносимы перемены! После третьего и пятого уроков устраивались большие перемены по получасу каждая. Настоящая преисподняя! Звонок отгрохотал пятью минутами ранее, но опоздавшие все равно кричали, топали по дощатым полам второго этажа, хлопали крышками парт. Будто молотом по наковальне. Данилов каждого вздрагивания стен и полов ожидал со смирением осужденного под пытками. Он прикрывал веки и наполнял легкие воздухом – вот сейчас: та-дам, бум-трам. Сколько можно?! Он шел, прижимая портфель к груди, плечом припав к выкрашенной в желтую краску стене. Шаг в сторону – снесут и растопчут. Это стадо мамонтих. И классных дам опять нет. Сколько еще идти? Кабинет в конце этажа. Одной рукой сжимая портфель, другой он осторожно и неохотно потянулся к ручке. Но и за дверью: та-дам, бум-трам. Кажется, уронили парту. Парту со скамьей, что прибита гвоздями к полу. Надо прежде распахнуть дверь и швырнуть что-нибудь к учительской кафедре, горшок с цветком сгодится, ведь наверняка готов для Григория Львовича новый сюрприз: польется вода, посыплются откуда-то с потолка на голову старые швабры. Никакой на них управы. Дежурные надзирательницы на все готовы закрыть глаза. Проклятые гимназические порядки, позволяющие шутницам и балагуркам чувствовать себя точно на ярмарке. Базар, а не женская гимназия! Данилов бросил отчаянный взгляд в другой конец коридора, потом за спину, где находилось окно. За стеклом знойный ветерок трепал верхушки акаций на бульваре. А на подоконнике стоял горшок с примулой. Тяжелый. Нет, жаль такого цветка… С богом! И дернул дверь на себя. С закрытыми глазами шагнул в классную комнату. С закрытыми глазами сделал три шага. Ожидал холодной воды, плевков, бумажных комков, думал, поскользнется на чем-нибудь гадком. Потом сделал еще шаг. Портфель прижал к груди сильнее. Шум будто бы на время затих. Григорий Львович чуть приоткрыл глаза, но взглядом уперся в высокую желтую кафедру. До нее еще столько идти! Но преодолел расстояние за один вдох. Опустил портфель на столешницу и замер. Ученицы шумели, но уже не столь отчаянно. Часть, видно, любопытствовала: что же с учителем истории нынче стряслось? Данилов схватил мел и, сделав короткое движение к доске, написал: «23 мая 1901 года Рамсес Второй. Разгром шерданов». По учительской привычке он озвучил тему урока вслух. И эти несколько слов прозвучали призывом вернуться к собственным делам. Данилов по-прежнему не смотрел в класс, он зажмурился, ожидая следующую партию грохота. В то же мгновение – будто пощечина – что-то хлестнуло по щеке, сползло по воротнику, шлепнулось к ногам. Он онемел на мгновение. Глаза не открыл. Медленно стал расстегивать портфель. Рука нырнула внутрь, нащупала спасительную сталь револьвера. Он стал тянуть оружие вверх, и один за другим гасли голоса. Ненужный портфель упал рядом с кафедрой. Данилов, не отдавая себе отчета, отбросил его, веером до самой двери легли тетради, брошюры, бювар, брякнули об пол стальные перья. Стискивая челюсти и сильно сжав револьвер с обоих концов, он преломил ствол. Это был «смит-вессон» – русский «смит-вессон», между прочим, табельное оружие штабс-капитана Бриедиса. Тот вдруг вынул его вчера в кабаке, протянул при всех Данилову и просто сказал: «На, возьми, он больше мне не нужен». Почему отдал? Почему не нужен? Данилов не помнил, потому что так же, как и Бриедис, был сильно пьян. А оружие обнаружил в своем портфеле лишь утром. В кармане тужурки лежала горстка патронов, также милостиво предоставленная Бриедисом. Один за другим, как гасли голоса учениц, Григорий Львович вкладывал патроны в гнезда. Все шесть. Только напугает, и все. Только преподаст урок. Он ощутил холодок у виска, а потом щелчок у уха – взвел курок. Классная комната тонула в тишине. Наконец не страшно поднять глаз. Тридцать удивленных лиц взирали на учителя. Тридцать одинаковых гимназических коричневых платьиц с черными фартуками застыли рядками за партами. Такого послушания и единодушного молчания он не наблюдал никогда. Холодок у виска был так приятен после похмельного жара. Как и эта тишина, и это послушание. Пальцы вдруг судорожно сжались на гашетке…» – чуть повозив под носом карандашом, дописывала Соня. Прикрыла глаза, вдохнула, перелистнула страницу и застрочила вновь, совершенно не замечая на себе пристального взгляда учителя Данилова. «Неведомо, что было первым, – выводила она, закусив от усердия кончик языка, чувство торжественности поднималось из глубин груди к горлу, – дымовая завеса перед глазами или диковинное ощущение проникновения сквозь височную кость в пространство ликвора чего-то холодного и стремительного…» – Софья Николаевна, будьте любезны, чем это вы там заняты? Данилов возвышался над партой Сони и, кажется – услужливо шепнула соседка Полина, – довольно давно. Соня отложила карандаш в сторону и прикрыла ладошками страницу. Не собираясь отвечать, взглянула на учителя снизу вверх, чуть приподняв брови в вопросительно-удивленном выражении. – Позвольте напомнить, вы выпускаетесь в следующем месяце. И следовало бы подумать, как кончите педагогический класс. Ломоносовская гимназия дает право получить звание домашней наставницы или специалистки по истории. Соня понимающе кивнула. Данилов не станет снимать балла за поведение, он вообще никогда не ставил оценки ниже пятерки, не бранил, не наказывал. На его уроках девочки могли вволю сплетничать, меняться местами, глядеться в зеркальце, пока учитель бормотал про гробницы и царей. Ему двадцать пять, но он не выглядит на свой возраст ничуть – сам как гимназист: щуплый, низенький, немногим выше Сони, с тщательно причесанными светлыми волосами, которые слушаться не хотели и точно цыплячий пух норовили вырваться из стройных рядов прически, глаза – ярко-синие, всегда на мокром месте – или это так казалось из-за их цвета. Наутюженная тужурка, вычищенные ботинки выдавали в нем аккуратиста-отличника. Но как бы он ни хотел казаться взрослым, на скулах, тотчас как он начинал нервничать, загорался алый румянец семнадцатилетнего юнца, а лицо, гладкое и без малейшего признака растительности, чаще было робко опущено. Поди, страдал в отсутствии бороды и усов и отчаянно завидовал в этом учителю Закона Божьего. Знал, что не имеет должной учительской власти над своими ученицами, знал, как начинает трясти, едва приходится кого-то отчитывать, поэтому низвел свой гнев до нуля, – если девочка дерзила, тихо велел той сесть и продолжал ученым тоном вещать про Рамсеса, Карла Двенадцатого или Жанну Д’Арк. В этом месяце «историчный» экзамен, приходилось повторять весь курс с третьего класса, так что в бормотании учителя смешались и «рамсесы», и декабристы, и троянцы с трудами Жан-Жака Руссо. Соня продолжала прикрывать дневничок ладонями, но ярко-желтая обложка, вся в рюшах, украшенная искусственными цветами, слишком выделялась среди потрепанных учебников на парте. – Покажите, чем вы заняты, – Григорий Львович требовательно протянул руку к желтым цветам под манжетой Сониной формы. Его щеки угрожающе заалели – верный признак того, что сейчас все силы направит на борьбу с волнением. Соня не хотела, чтобы Данилов увидел свое имя на листках. У Сони был крупный почерк, а когда она писала в запале, под вдохновением, то буквы выходили круглыми и гигантскими. Она быстро захлопнула свой пухлый дневничок и слишком смело протянула его Данилову. Он не возьмет – велит отложить или убрать под крышку парты. Но на этот раз не вышло. Григорий Львович вцепился в желтую обложку, грубо вырвал ее из рук Сони, победно развернулся на каблуках и направился к кафедре, а дневник поднял высоко над головой и, словно обращаясь к доске, исписанной его аккуратной рукой, сказал: – Я буду изымать все сторонние предметы. Не ради себя прошу, но ради вас же самих. Экзамен в будущем месяце, а вы, Софья Николаевна, что помните о Смоленской войне? Соня тотчас поднялась. Ей следовало потупить взгляд, но учитель так и стоял затылком к классу, так что не было нужды строить из себя послушницу бенедиктинского монастыря. Она перекинулась улыбками с девочками с соседнего ряда. – А вот и не ответите, потому что романтических книжек о Смоленской войне не написано. Вы же из книжек истории учитесь? «Айвенго» – для изучения истории Англии, «Эдинбургские темницы», «Антикварий», чтобы изучить нравы Шотландии. Вместо учебника географии у вас «Дети капитана Гранта» и «Таинственный остров», людские нравы вы изучаете по романам Эмиля Верхарна, Золя, мадам Сталь, Анатоля Франса, к слову, который, как и ваш батюшка, владел книжным магазином. – Как и Анатоль Франс, я упаковываю некоторые заказы, – не удержалась от гордого замечания Соня, подмигнув Полине. – Видеть, кто какие книжки читает, – удовольствие особенное. Да, история была одним из любимых предметов Сони, и изучать ее она предпочитала по романам. Но самое забавное, и Григорий Львович ничем в сем не отличался от ученицы. Он таил в себе ту же пагубную для преподавателя склонность к книгам художественным, хоть на уроках сие не обнаруживалось ничем. Он вел преподавание строго по учебникам, требуя от учениц заучивать целые абзацы, а то и главы. Соня знала обо всех предпочтениях учителя по длинному списку его заказов в книжном магазине отца и часто отдавала тому книги не без улыбки. «Книжная лавка Каплана» находилась на углу Суворовской и улицы Паулуччи прямо против мощной громады цирка Саломонского. Григорий Львович захаживал аккурат через день и забирал по два-три тома того же Вальтера Скотта, Жюля Верна и даже Александра Дюма, на которые спускал не только собственное жалованье, но и большущее состояние, в недавнем прошлом оставленное ему почившими родителями. Обернувшись к Соне, Данилов встретился с ней взглядом. Барышня смотрела с вызовом, она не могла сдержаться при мысли о маленьком торжестве над учителем – она владела его тайной, знала, с каким тщанием он скрывает от коллег книжные вкусы, за версту отдающие юношеским романтизмом, с которым учителю давно положено распрощаться. Ей хотелось получить обратно дневничок, который забрать можно, только если Данилов как следует взволнуется. Но сегодня он стойко выдержал взгляд дерзкой ученицы, с силой опустил желтую тетрадку на кафедру поверх папок и бювара, обернулся к доске и стал говорить что-то о Рамсесе. История была последним уроком, на часах стукнуло три пополудни, Данилов быстро собрал бумаги, книги, прихватил и Сонин дневник. Девушка, поджав губы, проследила за худенькой фигурой в форменной тужурке, проскочившей в двери классной комнаты. «Вот досада! Ведь он непременно прочтет про себя, про то, как застрелился. И ему не понравится мысль о ликворе, вытекающем из его черепа». Вместо того чтобы, как и все ученицы, прилежно молиться – уроки в гимназии всегда завершались молитвой, – Соня то и дело теребила кудрявую макушку, пользуясь протекцией большого фикуса в горшке между окнами – блестящие листья надежно укрывали ее от глаз классной дамы. Мысли не давали сосредоточиться на Господе. Украдкой поглядывая на свое отражение в окне, Соня стала строить забавные рожицы. Ей всегда казалось, что она похожа на обезьянку. Черные кудряшки, ныне причесанные волосок к волоску, мягкими волнами обрамляли круглое лицо с курносым носом и большими любопытными, черными, как виноградинки, глазами. Рот был большой, что казалось уродством, зубы широкими, белыми, имели щербинку, которой Соня стеснялась. Она вытянула губы в трубочку и стала возить ими от щеки к щеке, словно пытаясь пристроить наиболее удачным образом под носом. «Как картофелина», – пронеслось в голове, и палец невольно ткнул кончик носа, украшенный россыпью темных веснушек. Тетя Алиса говорила, что Соня похожа на островитянку, полинезийку, что ее волосам недостает цветка плюмерии, шее – яркой гирлянды, округлившимся бедрам – травяной повязки. А Соне хотелось быть тонколикой блондинкой с фарфоровой кожей, такой, как, например, Мария-Магдалена Караваджо, Прекрасная Магелона, «Офелия» Лефевра или Изольда. Этот несносный учитель истории, утащивший ее дневник, небось мечтает о прекрасной белокурой даме сердца, читает тайком своего «Айвенго», воображая, как его целует леди Ровена. Соня опять ткнула пальцем в нос. И тотчас же неприязнь к носу перенеслась на учителя, дерзнувшего отнять ее вещь. Пусть же прочтет, как Соня убивает его из «смит-вессона» его же рукой. Ох, ну и шуму будет, если он нажалуется начальнице. Исключат как миленькую. А ну и пусть, Соня всем сердцем желала уйти из гимназии, чтобы закончить курс в Тёхтершуле, как задумывалось раньше, даром что по-немецки трещала не хуже фрау Бергман из дома справа, а потом поступить в Сорбонну. Французский тоже давался Соне хорошо, даже лучше русского благодаря легкой картавости. Но отец не хотел в Европу. Ему нравилось здесь, в Риге. Он желал пустить в России прочные корни, мечтал о большом книжном пассаже, о филиалах в Петербурге, Москве и Варшаве. В документах отца было написано «еврей», но он был православным, уважал это вероисповедание, но не верил в Бога и считал себя русским, латышом и евреем одновременно. По воскресеньям семья Каплан исправно посещала церковь Вознесения Господня на Покровской улице у кладбища. Себя же Соня считала вольной птицей, в любую минуту готовой сорваться и унестись вдаль, послав гимназию к чертям, хотя успешно носила маску парфетки – прилежной ученицы, будучи в своих фантазиях настоящей мовешкой. Она не видела себя ни русской, ни латышкой, ни еврейкой. Со своей картавостью фантазерка Соня предпочитала быть француженкой, может, писательницей, как мадам де Сталь или Жорж Санд, или мрачным частным сыщиком, как Дюпен, или отважным путешественником, как Филеас Фогг. Спустившись с крыльца гимназии, свернув с бульвара Наследника, она шла по Александровскому бульвару, мимо гостиницы «Империал», размахивая портфелем, продолжая глазеть на свою фигурку в темной гимназической форме с черным передником, мелькающую, точно персонаж из зазеркалья, в многочисленных витринах магазинов, лавок и высоких окнах кафе, раскинувших столики под изящными маркизами. Она никогда не шла домой по короткой дороге через Мариинскую улицу. Обходила кругом весь бульвар Наследника, следом гуляла по зеленому Александровскому бульвару, любовалась цветами у лавки Рауске, заходила в Стрелковый парк, чтобы поглазеть, как ведутся работы по сооружению павильонов к Всемирной выставке, и только потом шла на Паулуччи. А нынче замедлила шаг у Венской кондитерской, борясь с искушением купить булочку с бело-розовой блестящей глазурью. Отец небось дожидается голодный, мама еще не пришла: ее портняжная мастерская располагалась в доме Рейдлиха со входом со стороны Бастионного бульвара, рядом с мастерской Гросса, изготавливающего мужское платье. Раньше семи мадам Каплан домой не являлась. Она закончила курс по изготовлению дамских костюмов, верхних платьев и черчению эскизов, с ночи до утра работала в мастерской на пару с двумя помощницами и очень обижалась на Соню, что между портняжьим делом и книготорговлей дочь выбрала второе. Что делать, если книги любишь больше, чем платья? Любовь к платьям всегда заканчивалась слезами, поскольку наряды редко когда сидели ладно. А для того чтобы они сидели ладно, приходилось ограничивать себя в походах в Венскую кондитерскую, мимо которой Соня ходила ежедневно по два раза на дню. Книги никогда не требовали таких жертв. После хлопот на маленькой кухне на втором этаже Соня осталась, по обыкновению, одна за прилавком, отец поднял стопку книг, упакованную в плотную вощеную бумагу и перевязанную двумя слоями бечевки, и, кинув за плечо, что вернется не ранее восьми, хлопнул дверью. Его уход проводил звон дверного колокольчика. Соня любила эти тихие часы уединения среди полок с книгами. Она снимала ботинки, надевала теплые шерстяные носки и домашние туфли – в магазине всегда было прохладно, книги не терпели высоких температур, – распускала тугую гимназическую прическу, заставляющую ныть голову, заплетала небрежную косу и, поленившись сменить форму на домашнее платье, обходила с лейкой все кадки, расставленные маменькой в день, когда лавка перешла от деда к отцу. Книжный магазин Каплана был тем особенным, что утопал в листве гибискусов, фикусов, лимонного дерева и монстер, которые, по словам маменьки, поглощают яды, выделяемые книгами. Насытив влагой зеленых монстров, Соня принималась за любимое. Разбирать книжные завалы было ее тайным удовольствием. Она брала корзину, складывала в нее многочисленные издания, которые повытаскивали покупатели, разбросанные на прилавке, у витрин, на столиках в уголке для чтения. Обходила стеллажи, взбиралась на лесенку и расставляла книги по местам. Иногда она останавливалась у стекла и глядела, как по весне шумел Верманский парк на углу Суворовской улицы, как медленно тянула лямку конка, как обгоняли ее пешеходы, коляски и двуколки, садилось солнце, окрашивая пол в магазине нежно-персиковым, будто глазурь на булочке из Венской кондитерской. Если повезет сегодня и останется немного времени, а тишину не нарушит случайный посетитель, она усядется с чашкой чая в кресло у витрины, в углу которой цветет лимонное дерево, подожмет продрогшие ноги под себя, достанет недочитанный роман юной Мэри Шелли про изобретателя и наконец узнает, смог ли Виктор Франкенштейн смастерить своему детищу подружку. Но едва успела Соня прибраться на прилавке, разобрать коробку с новыми каталогами, сложить открытки, как колокольчик звякнул вновь. Наверное, отец. Соня даже не подняла головы, все еще лелея мысль о Франкенштейне. Николай Ефимович был очень забывчивым и наверняка за чем-нибудь вернулся. Но слух ее поразил звук других, не отцовских, но в то же время до ужаса знакомых торопливых шагов. Сердце сковало страхом, потому что эти шаги не предвещали ничего хорошего. Абсолютно ничего хорошего. И прежде чем ее кудрявая, лохматая макушка медленно приподнялась над прилавком, Соня успела понять далеким задним чувством, что это мог быть только один человек. Перед самым закрытием магазина заходил учитель Данилов. Она высунулась из-за прилавка, как суриката из норки в пустыне Калахари, и тотчас нырнула обратно. Григорий Львович успел заметить это движение макушки нерадивой ученицы. А Соня, в свою очередь, успела заметить в его руке свой дневник. Мысленно она возблагодарила Бога, что Данилов не повстречал на улице отца, иначе бы он не занес тетрадь в магазин, вручил бы ее там. – Могу я говорить с Николаем Ефимовичем? Соня на мгновение заколебалась, а потом, решив, что у нее еще целый час форы, если верить отцу, вновь выросла над прилавком. – Добрый вечер, Григорий Львович. Чем могу быть полезна? Отца нет, понес заказ покупательнице. Вернется… – Она замялась на секунду, решая, как надолго можно было отослать родителя, чтобы учитель не заподозрил вранья. Хотелось бы сказать, что вернется он через неделю, а лучше год. Но Соня всхлипнула и сказала правду. – Готов ли мой заказ? – тотчас спросил он. – Да, Григорий Львович. – И Соня поспешно подняла на прилавок три увесистых тома энциклопедии под редакцией Южакова: 17-й «Сальвадор по Статистика», 18-й «Статистика по Ундозеро», 19-й «Ундозеро по чахары», аккуратно перевязанные бечевкой. Книги ждали своего заказчика уже сутки.