– Скорей сюда, друг Паганель, а то мы с Талькавом никак не можем понять друг друга! Побеседовав несколько минут с патагонцем, Паганель обернулся к Гленарвану. – Талькава, – сказал он, – удивляет один факт, и в самом деле очень странный. – Какой? – Дело в том, что нигде кругом не видно ни индейцев, ни даже следов их, а между тем их отряды обычно пересекают эти равнины во всех направлениях: то они гонят скот, то пробираются к Андам – продавать там свои самодельные ковры и бичи, сплетенные из кожи. – А чем Талькав объясняет исчезновение индейцев? – Он сам не находит объяснения, а только удивляется. – Каких же индейцев рассчитывал он встретить в этой части пампасов? – Именно тех, в чьих руках были пленники-чужестранцы: подданных кациков Кальфукура, Катриеля или Янчетруца. – Кто это такие? – Это вожди племен. Они были всемогущи до того, как их лет тридцать назад оттеснили за горы. Теперь они смирились – насколько, впрочем, может смириться индеец – и теперь кочуют по пампасам и по провинции Буэнос-Айрес. И признаться, я удивлен не меньше Талькава тем, что нам не встречаются следы индейцев в этих местах. – Что же делать? – спросил Гленарван. – Сейчас узнаю, – ответил Паганель. Снова поговорив несколько минут с Талькавом, он сказал: – Совет патагонца мне кажется очень разумным. По его мнению, нам следует продолжать путь на восток до форта «Независимый», и если даже мы не получим там сведений о капитане Гранте, то, во всяком случае, узнаем, куда девались индейцы аргентинской равнины. – А далеко до этого форта? – поинтересовался Гленарван. – Нет, он находится в Сьерра-дель-Тандиль, милях в шестидесяти. – Когда же мы будем там? – Послезавтра к вечеру. Гленарван был порядком озадачен. Казалось, меньше всего можно было ожидать, что в пампасах не встретятся индейцы. Обычно их там даже слишком много. Должно было произойти что-то исключительное, чтобы они ушли. Но если Гарри Грант действительно пленник одного из этих племен, важно было узнать, куда же увели его индейцы: на север или на юг? Эти сомнения не переставали тревожить Гленарвана. Нужно было во что бы то ни стало не утерять следов капитана, и потому разумней всего казалось последовать совету Талькава – добираться до селения Тандиль. Там, по крайней мере, можно будет с кем-нибудь поговорить. Около четырех часов пополудни на горизонте появился холм, который в такой плоской местности мог быть назван и горой. Это была Сьерра-Тапальке. Достигнув ее подножия, путники расположились лагерем на ночь. На следующий день они без труда перебрались через эту гору по отлогим песчаным склонам. Такой переход людям, перевалившим через Кордильеры, показался легким. Лошадям почти не пришлось замедлять ход. В полдень всадники миновали заброшенный форт Тапальке. Но, ко все возраставшему изумлению Талькава, индейцев и здесь не оказалось. Однако вскоре вдали появились три всадника, хорошо вооруженные, на прекрасных конях. Они некоторое время наблюдали за маленьким отрядом, а затем, не дав возможности приблизиться к ним, проворно умчались. Гленарван был раздосадован. – Гаучо, – пояснил патагонец, давая этим туземцам то название, которое вызвало в свое время такой горячий спор между майором и Паганелем. – А! Гаучо! – воскликнул Мак-Наббс. – Сегодня, кажется, нет северного ветра. Что вы теперь о них думаете, Паганель? – Думаю, что у них самый бандитский вид, – ответил Паганель. – А от вида до сущности, мой любезный ученый?.. – Только один шаг, дорогой майор. Признание Паганеля рассмешило всех, но он не только не обиделся, но даже рассказал об этих индейцах кое-что весьма любопытное. – Я где-то читал, – сказал он, – что у арабов очень злой рот, но добрые глаза. А вот у американских дикарей наоборот: у них очень злые глаза. Ни один физиономист не сумел бы точнее охарактеризовать индейскую расу. Между тем путешественники, по совету Талькава, ехали, держась близко друг от друга: как бы ни был пустынен этот край, все же следовало остерегаться неожиданного нападения. Однако эти меры предосторожности оказались излишними, и в тот же вечер отряд расположился на ночлег в пустой, обширной тольдерии, где кацик Катриель имел обыкновение собирать предводимые им отряды туземцев. Патагонец обследовал землю кругом, и, так как нигде не было заметно свежих следов, он пришел к заключению, что тольдерия эта уже давно пустует. На следующий день Гленарван и его спутники снова очутились на равнине. Показались первые из расположенных близ Сьерра-дель-Тандиль ферм. Но Талькав решил не делать здесь привала, а двигаться прямо к форту «Независимый», где он рассчитывал получить нужные сведения, в первую очередь – о причинах этого странного обезлюдения края. Снова появились деревья, так редко встречавшиеся за Кордильерами. Большинство их было посажено после заселения американской территории европейцами. Здесь росли персиковые деревья, тополя, ивы, акации; они росли без ухода, быстро и хорошо. Больше всего этих деревьев было вокруг коралей – обширных загонов для скота, обнесенных частоколом. Там паслись целыми тысячами быки, бараны, коровы и лошади, на которых было выжжено раскаленным железом тавро их хозяина. Множество крупных бдительных собак сторожило их. Солоноватая почва у подошвы гор дает стадам превосходный корм. Поэтому такую почву и выбирают обычно для устройства ферм. Во главе этих скотоводческих хозяйств стоят управляющий и его помощник, имеющие в своем распоряжении пеонов, по четыре человека на каждую тысячу голов скота. Эти люди ведут жизнь библейских пастырей. Их стада так же, если не более, многочисленны, как стада, заполнявшие равнины Месопотамии, но им не хватает мирных семей, и скотоводы пампасов больше похожи на мясников, чем на библейских патриархов. Паганель обратил внимание своих спутников на одно любопытное явление, свойственное этим плоским равнинам: на миражи. Так, фермы издали напоминали большие острова, а растущие вокруг них тополя и ивы, казалось, отражались в прозрачных водах, отступавших по мере приближения путешественников. Иллюзия была настолько полной, что путники все снова и снова поддавались обману. 6 ноября отряд проехал мимо нескольких ферм, а также одной-двух боен «саладеро». Здесь режут скот, откормленный на сочных пастбищах. Саладеро – одновременно и солильня, как показывает название: место, где не только убивают скот, но и солят его мясо. Эта неприятная работа начинается в конце весны. «Саладерос», бойцы, приходят за животными в кораль; они ловят их с помощью лассо, которым владеют с большой ловкостью, и отводят в саладеро. Здесь всех этих быков, волов, коров, овец забивают сотнями; с них сдирают шкуру и разделывают их туши. Но часто быки не даются без сопротивления. Тогда саладерос превращаются в тореадоров. И они выполняют эту опасную работу с редкой ловкостью и столь же редкой жестокостью. В общем, эта резня представляет собой ужасное зрелище. Ничего не может быть отвратительнее саладеро. Из этих страшных, зловонных загонов слышатся свирепые крики бойцов, зловещий лай собак, протяжный вой издыхающих животных. Сюда же тысячами слетаются крупные аргентинские грифы. Но сейчас в саладеро царили тишина и покой – они были пусты. Час грандиозной резни еще не наступил. Талькав торопил отряд. Он хотел еще в тот же вечер попасть в форт «Независимый». Лошади, подгоняемые седоками и увлеченные примером Тауки, мчались среди высоких злаков. Навстречу всадникам попадались фермы, окруженные зубчатыми стенами и защищенные глубокими рвами. На кровле главного дома была терраса, с которой обитатели, всегда готовые к бою, могли отстреливаться от нападения с равнины. Гленарвану, быть может, и удалось бы получить на этих фермах сведения, которых он добивался, но вернее было добираться до селения Тандиль. Поэтому всадники нигде не останавливались. Через две речки – Уэсос и несколькими милями дальше Напалеофу – переправились вброд. Вскоре лошади скакали по зеленым склонам первых уступов Сьерра-дель-Тандиль, и через час в глубине узкого ущелья показалось селение, над которым возвышались зубчатые стены форта «Независимый». Глава двадцать первая Форт «Независимый» Сьерра-дель-Тандиль возвышается над уровнем моря на тысячу футов. Она возникла в древности, еще до появления на Земле всякой органической жизни, и постепенно изменялась под действием вулканических сил. Эта горная цепь представляет собой полукруглый ряд гнейсовых холмов, поросших травой. Округ Тандиль, носящий имя горной цепи, занимает всю южную часть провинции Буэнос-Айрес. На севере границей округа являются склоны гор, на которых берут свое начало текущие на север реки. В округе Тандиль около четырех тысяч жителей. Административный центр его – селение Тандиль – расположен у подошвы северных склонов гор, под защитой форта «Независимый». Протекающая здесь речка Напалеофу придает селению довольно живописный вид. У этого поселка есть одна особенность, о которой не мог не знать Паганель: он был населен французскими басками[67] и итальянцами. Действительно, французы первые основали свои колонии по нижнему течению Ла-Платы. В 1828 году для обороны новой колонии от частых нападений индейцев, защищавших свои владения, французом Паршаппом был выстроен форт «Независимый». В этом деле ему помогал французский ученый Альсид д’Орбиньи, который превосходно изучил и описал эту часть Южной Америки. Селение Тандиль – довольно крупный пункт. Отсюда «галерас» – большие, запряженные быками телеги, очень удобные для передвижения по дорогам равнины, – добираются до Буэнос-Айреса в двенадцать дней, поэтому население поддерживает с этим городом довольно оживленную торговлю. Жители Тандиля возят туда скот со своих ферм, соленое мясо со своих боен и очень любопытные изделия индейцев: бумажные и шерстяные ткани, предметы из плетеной кожи весьма тонкой работы и тому подобное. В Тандиле есть не только благоустроенные дома, но даже несколько школ и церквей, где преподают основы светских и духовных знаний. Рассказав обо всем этом, Паганель прибавил, что в Тандиле, несомненно, можно будет что-нибудь разузнать у местных жителей; к тому же в форте всегда стоит отряд национальных войск. Гленарван распорядился поставить лошадей на конюшне довольно приличного на вид постоялого двора, а затем сам он, Паганель, майор и Роберт в сопровождении Талькава направились в форт «Независимый». Поднявшись немного в гору, они очутились у входа в крепость. Ее не слишком бдительно охранял часовой-аргентинец. Он пропустил путешественников беспрепятственно, что говорило либо о чрезвычайной беспечности, либо о полной безопасности. На площади крепости происходило учение солдат. Самому старшему из них было не больше двадцати лет, а самый младший не дорос и до семи. По правде сказать, это была просто дюжина детей и подростков, старательно проделывавших воинские упражнения. Форменная одежда их состояла из полосатой сорочки, стянутой кожаным поясом. Брюк, длинных или коротких, и в помине не было. Впрочем, в такую теплую погоду можно было одеваться легко. Паганель сразу составил себе хорошее мнение о правительстве, не растрачивающем государственные деньги на галуны и прочую мишуру. У каждого из этих мальчуганов были ружье и сабля, но для младших ружье было слишком тяжело, а сабля длинна. Все они, равно как и обучавший их капрал, были смуглые и походили друг на друга. По-видимому, – так впоследствии и оказалось, – это были двенадцать братьев, которых обучал военному делу тринадцатый. Паганель не был удивлен. Он знал, что, по данным статистики, среднее количество детей в семье здесь больше девяти, но чрезвычайно изумило его то обстоятельство, что юные воины обучались ружейным приемам, принятым во французской армии, и что капрал отдавал порой команду на родном языке географа. – Вот это интересно! – промолвил он. Но Гленарван явился в форт «Независимый» не для того, чтобы смотреть, как какие-то мальчуганы упражняются в военном искусстве; еще менее интересовали его их национальность и происхождение. Поэтому он не дал Паганелю долго удивляться, а попросил его вызвать коменданта. Паганель передал эту просьбу капралу, и один из аргентинских солдат направился к домику, служившему казармой. Спустя несколько минут появился и сам комендант. Это был человек лет пятидесяти, крепкий, с военной выправкой. У него были жесткие усы, выдающиеся скулы, волосы с проседью, повелительный взгляд. Таков был комендант, насколько можно было судить о нем сквозь густые клубы дыма, вырывавшиеся из его короткой трубки. Походка его и своеобразная манера держаться напомнили Паганелю старых унтер-офицеров его родины. Талькав, подойдя к коменданту, представил ему Гленарвана и его спутников. Пока Талькав говорил, комендант рассматривал Паганеля с настойчивостью, способной смутить любого. Ученый, не понимая, в чем дело, собирался уже попросить у него объяснений, но тот, бесцеремонно взяв географа за руку, радостно спросил его на родном языке: – Вы француз? – Француз, – ответил Паганель. – Ах, как хорошо! Добро пожаловать! Милости просим! Я сам француз! – выпалил комендант, с устрашающей энергией тряся руку ученого. – Это ваш друг? – спросил географа майор. – Разумеется! – ответил тот не без гордости. – У меня друзья во всех пяти частях света. Не без труда освободив свою руку из живых тисков, чуть не раздавивших ее, он вступил в разговор с богатырем-комендантом. Гленарван охотно бы вставил слово об интересующем его деле, но вояка начал рассказывать свою историю и отнюдь не был склонен останавливаться на полпути. Видно было, что этот бравый малый так давно покинул Францию, что стал уже забывать родной язык – если не самые слова, то построение фраз. Он говорил примерно так, как говорят негры во французских колониях. Комендант форта «Независимый» оказался сержантом французской армии, бывшим товарищем Паршаппа. С самого основания форта, с 1828 года, он не покидал его, а в настоящее время состоял комендантом форта, причем занимал этот пост с согласия аргентинского правительства. Это был баск пятидесяти лет, по имени Мануэль Ифарагер – как видно по имени, почти испанец. Спустя год после прибытия в Тандиль сержант Мануэль натурализовался, поступил на службу в аргентинскую армию и женился на индейской женщине. Скоро жена подарила ему двух близнецов – разумеется, мальчиков, ибо достойная спутница жизни сержанта никогда не позволила бы себе подарить ему дочерей. Для Мануэля не существовало на свете другой деятельности, кроме военной, и он надеялся со временем преподнести республике целую роту юных солдат. – Вы видели? – воскликнул он. – Молодцы! Хорошие солдаты! Хозе! Хуан! Микель! Пепе!.. Пепе семь лет, а он уже умеет стрелять! Пепе, услыхав, что его хвалят, сдвинул свои крошечные ножки и очень ловко отдал честь ружьем. – Далеко пойдет, – прибавил комендант. – Когда-нибудь будет полковником или бригадиром! Комендант Мануэль говорил так увлеченно, что спорить с ним по поводу преимущества военной службы или того будущего, которое он готовит для своего воинственного чада, было невозможно. Он был счастлив. «А что дает счастье, то и реально», – сказал Гете. Рассказ Мануэля Ифарагера, к великому удивлению Талькава, длился добрых четверть часа. Индейцу было непонятно, как может столько слов выходить из одного горла. Никто не прерывал коменданта. Но так как даже и французский сержант должен когда-нибудь замолчать, замолчал наконец и Мануэль, заставив предварительно гостей зайти к нему в дом. Те безропотно покорились необходимости быть представленными госпоже Ифарагер, а познакомившись с ней, нашли ее «милой особой», если это выражение применимо к индейской женщине. Когда все желания сержанта были выполнены, он спросил гостей, чему он обязан честью видеть их у себя. Наступил самый благоприятный момент для расспросов. Эту задачу взял на себя Паганель. Начал он с того, что рассказал коменданту на французском языке обо всем их путешествии по пампасам, и кончил тем, что спросил, по какой причине индейцы покинули этот край. – Э, никого! – воскликнул сержант, пожимая плечами. – Верно!.. Никого… Мы все сложа руки… делать нечего… – Но почему?