Темнота рассеялась до сумерек. Прямо перед полными слез глазами появились шесть зеленых крылышек на мохнатом тельце — насекомое в руке Стрижа трепетало, словно живое. — Светлая! Откуда тут степная оса? — притворно удивился белобрысый. — Волчок! — Эй, с дороги, отребье! — рявкнул жирный бас. — Простите, моего друга укусила оса, — оправдывался белобрысый. — Вот она, живая степная оса! Любопытствующие, увидев «живую» осу, разбежались: никому неохота после укуса валяться куском мяса. Остались только двое бездельников, жующих краденые финики. Оба выглядели так, словно ошивались на базаре с самого утра, а не обежали половину Суарда вслед за младшими подмастерьями. — Ну же, вставай! — Стриж потряс Волчка и обернулся к бездельникам. — Что уставились? Помогите, что ли. — Да врешь ты! Живую осу ни один дурень в руки не возьмет, — громко, на публику протянул Угорь. — Покажь! — Дай сюда! — встрял Шорох. — Сдохла, жаль. Насекомое перекочевало в карман Шороха, лишая торговцев последних проблесков любопытства. — В «Кружку», — предложил белобрысый. — После укуса осы нужно молоко. «Все равно убью, — подумал Волчок. — Подлиза проклятый». Болтая о всякой ерунде, втроем подмастерья доволокли Волчка до рыночной таверны, чуть не успев до дождя. Весенний ливень обрушился на них в паре шагов от дверей. Волчка усадили за столик в дальнем углу, прислонили к стене. Стриж сбегал на кухню, принес кувшин молока. — Ты слышал, чтоб я мычал? — Угорь презрительно поднял бровь. — Не нравится — не пей, — ответил Стриж, наливая полную кружку. Шорох, ни слова не говоря, подставил свою. Как всегда! Что бы ни вытворил один, второй сделает вид, что так и надо. Как будто и вправду братья. Только какие уж братья, если у Диего бие Морелле только один родной сын, Орис по прозванию Шорох, а прочие шесть — приемные, сироты. Ах, вот благость-то! Соседи плачут от умиления, какой чадолюбивый этот Морелле! Чтит заветы Светлой, сыновья все почтительные и благовоспитанные, никогда не забудут поклониться, особенно беленький мальчик, ну такой славный. Знали бы они, кем умиляются! Прилип к сыну Мастера, зовет братом и стелется под него, как шлюха. Жаба бледная. За каким шисом Мастер его взял, его же в любой толпе видно — на весь Суард северян по пальцам перечесть. Внутренности болезненно сжались и булькнули. Проиграть бледной жабе, проклятье! Стриж тем временем поднес кружку с молоком к его рту. Волчок с трудом глотнул, по подбородку потекло. Больше всего ему хотелось выплеснуть молоко в бесстыжие буркалы, этой же кружкой разбить бесцветную физиономию, а осколком перерезать глотку. Заботливый, шис его дери. Улыбается. Прям монах милосердный, а не убийца. Волчок глотал молоко, глядя в синие глаза прилипалы и твердя про себя умну отрешения. Будем улыбаться (мы же братья!), пока не придет время испытаний или не подвернется другой случай придавить гаденыша. В таверну тем временем набивался мокрый, жаждущий пива и жареных колбасок народ. Подавальщица сбивалась с ног, таская к столикам выпивку и снедь. Едва Волчок успел выпить полкружки, дверь распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Отряхиваясь, как мокрый пес, в таверну ввалился верзила в серо-красном мундире муниципальной стражи. — Стоять! — распорядился он с порога. Подавальщица от неожиданности замерла, чуть не уронив подносы. — Пива, бегом марш! Жаркого, окорока, пирога! — потребовал сержант и со скрежетом отодвинул стул от стола, где уже расположилось полдюжины его подчиненных. — Разленились, шисово семя! «Надо убираться, пока не началась драка», — подумал Волчок, с трудом сводя раздвоенное пятно в одного сержанта. Паралич отступал, оставляя после себя дрожь и тошноту, мысли скакали блохами. До Волчка долетали обрывки разговоров. Не в силах сосредоточиться на чем-то одном, он то проваливался в воспоминания и сны, то всплывал и снова слышал: — Всем на стр-роевую! Будем встречать наследника во всем, кар-рамба, блеске! — наливаясь пивом, рычал сержант. — Да говорю же, поднимут налог на пеньку, — слышались споры торговцев. — …железную дорогу! Его величество знает, что делает. — …не могла младшая принцесса его воскресить, она ж темная, вот те окружье! — А я говорю, чудо было, чудо! Кузина моего шурина своими ушами слышала, как дворецкий графа… Разговоры в таверне, как весь последний месяц, вертелись вокруг грядущего приезда в столицу младших детей короля. Все неприятности, от подскочивших цен на зерно до пожара в порту, валили на принцессу-колдунью. «Негоже ткачу верить слухам! — вспомнились слова Мастера. — Ваше дело самим пускать слухи, а не дрожать и перешептываться, как бабки на базаре». Образ Мастера подействовал лучше всякого молока. В голове начало проясняться, а перед глазами перестало двоиться. Правда, тошнота не проходила. Из-под прикрытых век Волчок вглядывался в Стрижа: что-то с ним было не так. Слишком спокоен? Нет, он всегда как снулая рыба. Любой на его месте бы радовался и рассказывал, как ему удалось обойти соперника, а этот молчит, пакость замышляет. Вон, побледнел, аж позеленел. Жаба и есть. Волчок поморщился. Мысли снова расползались. Сотни жал по всему телу твердили: опасность, убей! Но случай был упущен. — Пора. — Угорь кивнул в сторону пьяного сержанта, выискивающего, с кем подраться. — Давай поднимайся. Шорох со Стрижом тоже смотрели на него, готовые снова подхватить и нести, как бурдюк с требухой. От холодно-деловитого взгляда белобрысого Волчку было мерзко. Неуютно. Оказаться бы подальше отсюда! А еще лучше — свернуть ему шею. На всякий случай Волчок отвел глаза. Хоть Мастер и выучил подмастерьев не показывать истинных чувств, рисковать не хотелось. Путь через кухню и черный ход дался тяжело. Ноги не слушались, каждый шаг отдавался горячим, чавкающим ударом в висках. На свежем воздухе Волчку полегчало. Но стоило представить, что придется идти через весь Старый город, как накатила тошнота, а внутренности попытались выплеснуться наружу. — Мы, пожалуй, не будем торопиться, — неожиданно пришел на выручку Угорь. Рука старшего подмастерья жестко держала за плечо, не позволяя возразить. Возражать и не хотелось. Волчок с удовольствием остался бы в переулке позади таверны до завтра — все лучше, чем ловить крыс в лабиринте канализации. Шорох с прилипалой без единого слова развернулись и пошли прочь. Выждав, пока неразлучная парочка скроется из виду, Угорь подмигнул Волчку: — Пошли. Я знаю, что тебе поможет. Гадать, что нужно старшему подмастерью, Волчок не стал. Сам скажет. Десять лет назад, когда Мастер только привел Угря, Волчок сразу понял: этот заносчивый шерский щенок подерется с сыном Мастера. Так и получилось. Поначалу Угорь говорил по-благородному и смотрел на остальных подмастерьев, как на поганых крыс, снисходя лишь до Шороха. Но сын Мастера не принял предложенного союза. Угорь быстро научился вести себя по-простому, перестал замечать Шороха в упор, поставил себе целью во всем его превзойти — и этой цели добился. Почти. Уложить Шороха в рукопашной ему удавалось два раза из пяти, на шпагах — три из четырех, а в бою без правил они были равны. Волчок был уверен: представься случай, Угорь бы убил наставникова сынка. Но Шорох оказался слишком осторожен, так что случая не представлялось. Никому. Особое положение Шороха пришлось не по нутру не только Угрю. Хоть Мастер со всеми ученикам был одинаково строг и холоден, все понимали, кого он готовит себе на смену. До недавних пор Волчка это не особо волновало. Он, сын умершей от лихорадки нищей прачки и безымянного матроса, не был настолько честолюбив, чтобы мечтать о черной повязке Мастера. Шорох, Угорь, да хоть зуржий шаман! В тину ответственность за стаю воров и убийц. Ему достанет богатства и неуязвимости Хиссовой тени. Все изменилось на прошлой неделе, когда Угорь оставил выглядывать из-под матраса ту тетрадь. Дневник мастера теней, Седого Барсука. Оставил нарочно для Волчка — надо быть полным ослом, чтобы поверить в забывчивость и неосторожность убийцы. Разумеется, Волчок прочитал. Между утренней тренировкой и завтраком забежал в общую спальню, просмотрел все сорок страниц, сунул дневник обратно и вернулся. А ночью, когда подмастерья уснули, с потолка читал по памяти о том, как Барсук стал Седым. Вот и сейчас ровные строчки стояли перед глазами, заслоняя мокрые дома и купающихся в лужах птиц. «…сегодня вечером отправляемся в Кардалону. Вернусь — напишу об испытаниях. Или не вернусь». Седой вернулся и написал. «Из пяти подмастерьев убиты трое. Один остался в храме, Хисс сделал его Безликим. Наверное, это лучше, чем смерть. Я единственный выжил, прошел ритуал и заключил договор…» Испытания. Не сегодняшняя игра в сову и мышь. Даже не полная крыс-упырей городская канализация, где придется провести ночь и выловить живьем дюжину чудищ. Крысы или сова по сравнению с сотней воров, грабителей, контрабандистов и просто жадных наемников, вышедших на охоту за головами подмастерьев — фиалки. А грабители и контрабандисты — фиалки по сравнению со своим же братом подмастерьем, которого впервые коснется Хисс. Коснется и потребует крови. Не чьей-то там, а крови других подмастерьев. Об этой маленькой подробности Мастер умолчал. Про законы гильдии рассказал, про ритуал посвящения и опасность призвания Хисса без ритуала и договора рассказал. А о том, что подмастерья, едва ступив за пределы храма, проваливаются на тропы тени и начинают резать друг друга — нет. Немудрено. Он же воспитал из белобрысого верного пса сыну. Стриж за «брата» глотку перегрызет, скорее сам утопится, чем навредит Шороху. Любит, шисов дысс, ближнего своего, как повелела Светлая. И Шорох пса своего в обиду не даст, прикроет и уж точно не станет резать, если только Мастер не прикажет прямо. И то вывернется, сам же Мастер учил не выполнять приказы тупо, а прежде подумать о благе гильдии и воле Хисса. Сам же и истолковал Канон Полуночи во благо Хисса и гильдии, читай, Мастера Ткача. Закон не запрещает учить подмастерьев работать в паре, вот он и учил. Только Шороха и Стрижа. Остальные подмастерья не умеют в бою думать ни о ком, кроме себя. Ткачу не нужно никого защищать: пришел, убил, исчез. Напарник ему — лишь помеха, на тропы тени ходят по одному. Проклятье. Надо было убить белобрысого, как угодно убить, и плевать, что ткач, убивший другого ткача, отвечает перед Темным Братом. Хисс не казнит своих слуг попусту. Хиссу нужны ткачи, умеющие постоять за себя и исполнить его волю, а не барашки на заклание. Волчок покосился на шагающего рядом Угря. Молчит, словно и не было того дневника. Но — был. Перед игрой был. Потому что ни Волчок, ни Угорь не обязаны умирать на испытаниях ради того, чтобы сын Мастера получил свои ножницы. Не зря Хисс дал ткачам закон, запрещающий жениться и иметь детей. Службы Темному достойны самые лучшие, а не чьи-то там сынки. Прогулка завершилась около ипподрома, в «Хромой Кобыле». Рябой трактирщик протирал кружки засаленным фартуком. — Вам чего? — буркнул он, едва Волчок и Угорь подошли к стойке. Оглядев рябую рожу с глазами навыкате, Волчок пожал плечами. В «Хромой кобыле» можно делать незаконные ставки, продавать краденое, покупать дурь и нанимать дешевых головорезов, но нельзя ничего есть. Буркало — прирожденный отравитель, от его стряпни даже крысы дохнут. Угорь выразительно глянул трактирщику за спину и велел: — Кардалонского и гоблиновой травки. Буркало расплылся в подобострастной ухмылке и проводил гостей в заднюю комнату. Маленькая и душная, она выглядела куда приличнее общего зала: застеленные коврами низкие ирсидские диванчики, чистый столик, на нем блюда с фруктами и сластями. Через минуту трактирщик принес пучочек сизой травы, жаровню с угольками, трубку и бренди. Набив длинную трубку и прижав угольком, Волчок с опаской сделал первую затяжку. Вспомнилась соседка, «знахарка-травница», и докеры с мутными глазами и слюнявыми губами, неверными руками отсчитывающие медные динги. Мать тоже курила травку, когда приходилось совсем худо. Волчок сморгнул мерзкую картину. Чтобы стать полудурком, надо курить годами. А он не такой осел! Всего пару затяжек, чтобы прошла боль. После первой он почувствовал себя много лучше. После второй — почти нормально. Собирался затянуться в третий раз, но, взглянув на Угря, отложил трубку. Тот кивнул и отставил бокал — почти полный. — Рассказывай. Волчок согласно склонил голову и, прикрыв глаза, мысленно вернулся на рынок, за минуту до того, как Стриж исчез. Угорь слушал не перебивая. Только когда Волчок закончил, велел вернуться еще раньше и припомнить все подробности, вплоть до количества улетевших у газетчика листков. К концу допроса Волчок чувствовал себя оливкой после маслодавильни: так дотошно его не выспрашивал даже наставник. Но от предложенной трубки отказался — пусть в голове снова муть и отбивают полдень десятки Кукольных Часов, бывало и хуже, переживем.