Он остановился — как-то странно они на него смотрели. Собравшиеся вокруг стола старушки по очереди вздохнули. Вздох начался с миссис Хигглер, от нее перешел к миссис Ноулс и миссис Бустамонте и, наконец, к миссис Дунвидди. Это внушало беспокойство, Толстому Чарли даже стало жутковато, но тут миссис Бустамонте рыгнула и тем испортила все впечатление. — И чего ты хочешь? — спросила миссис Дунвидди. — Скажи, чего ты хочешь? Сидя в маленькой гостиной миссис Дунвидди, Толстый Чарли задумался, чего же, собственно, хочет. День за окном бледнел, переходя в ласковые сумерки. — Он испоганил мне жизнь, — сказал Толстый Чарли. — Я хочу, чтобы вы его забрали. Чтобы он просто исчез. Вы это умеете. Три женщины помладше промолчали. Просто посмотрели на миссис Дунвидди. — Мы не можем заставить его исчезнуть, — сказала миссис Дунвидди. — Мы уже… — Тут она осеклась и сказана: — Ну, понимаешь, сами мы уже сделали все что могли. К чести Толстого Чарли надо сказать, что, как бы в глубине души ему этого ни хотелось, он не разразился слезами, и не возопил, и не опал, как неудавшееся суфле. Он только кивнул. — Что ж, — сказал он. — Извините, что потревожил. И спасибо за обед. — Мы не в силах заставить его уйти, — сказала миссис Дунвидди, и ее карие глаза за толстыми, почти как галька, стеклами очков стали вдруг почти черными. — Но можем послать тебя к тому, кто сумеет. Во Флориде был ранний вечер, а значит, в Лондоне — глубокая ночь. В просторной кровати Рози, где Чарли никогда не бывал, Паук поежился. Рози прижалась к нему всем телом, крепко-крепко. — Ты в порядке, Чарльз? — спросила она. Она кожей чувствовала, как по рукам и плечам у него бегут мурашки. — Все нормально, — сказал Паук. — Просто жутковато вдруг стало. — Кто-то прошелся по твоей могиле, — пошутила Рози. Тогда он притянул ее к себе еще ближе и поцеловал. А Дейзи в ярко-зеленой ночной рубашке и в пушистых розовых-прерозовых тапочках сидела в маленькой гостиной свой квартирки в Хендоне. Всматриваясь в экран компьютера, она то и дело качала головой и равномерно щелкала мышью. — Тебе еще долго? — спросила Кэрол. — У нас ведь есть целый компьютерный отдел, которому полагается этим заниматься, знаешь ли. А не тебе. Дейзи издала неопределенный звук, не означающий ни «да», ни «нет». Такой звук издают, говоря, мол, я знаю, что кто-то что-то сказал, и если я его издам, может, они уйдут. Кэрол уже слышала его раньше. — Ой, — сказала она. — Большая попка. Тебе еще долго? Я хочу сделать еще запись в «ЖЖ»[2]. Дейзи фразы отметила. Но дошли только два слова: — Ты хочешь сказать, что у меня большой зад? — Нет, я говорю, что уже поздно и что я хочу сделать новую запись в «ЖЖ». Опишу, как он лапает супермодель в туалете одного лондонского бара. — Ладно, — вздохнула Дейзи. — Просто что-то тут дурно пахнет, вот и все. — Что дурно пахнет? — Присвоение денег. Ладно, выхожу. Иди в свою помойку. Знаешь, а ведь у тебя могут быть неприятности, ты же выдаешь себя за члена королевской семьи. — Отвяжись. Кэрол писала «Живой журнал» от имени одного молодого члена британской королевской семьи, выдавая себя за отбившегося от рук сорвиголову. В прессе уже спорили, реальный это дневник или подделка, причем многие указывали, что такие подробности, которые приводит Кэрол, могут знать только настоящие члены британской королевской семьи или те, кто читает сплетни в желтых журналах. Отойдя от компьютера, Дейзи все еще размышляла о положении дел в «Агентстве Грэхема Хорикса». А его владелец крепко спал в спальне своего большого, но без показной роскоши дома в Перли. Будь на свете справедливость, он стонал бы и обливался потом во сне, терзаемый кошмарами, и фурии совести жалили бы его скорпионьими хвостами. И потому мне больно признавать, что Грэхем Хорикс спал как хорошо покормленный и пахнущий молоком младенец, и ничегошеньки ему не снилось. Где-то в доме Грэхема Хорикса напольные часы вежливо пробили двенадцать раз. В Лондоне была полночь. Во Флориде — семь вечера. И тот и другой — час ведьм. Миссис Дунвидди сложила и убрала красно-белую клеенчатую скатерть. — Черные свечи у кого? — У меня, — ответила миссис Ноулс. У ее ног стояла пластиковая сумка из магазина и, покопавшись в ней, она извлекла четыре свечи — по большей части черные. Одна была высокой и ничем не украшенной, остальные три — в форме мультяшных черно-желтых пингвинов, вместо хохолка в голове у каждого торчало по фитилю. — Других не было, — извиняясь, сказала она. — И вообще пришлось обойти три магазина, чтобы найти хотя бы эти. Миссис Дунвидди промолчала, только качнула головой. Свечи она поставила по углам стола, причем единственную непингвиновую — против своего места. Каждая свечка оказалась на пластмассовой тарелке для пикника. Достав большую коробку кошерной соли, миссис Дунвидди горкой высыпала кристаллы на стол. Потом, придирчиво оглядев, поводила и в ней иссохшим пальцем, пока не получились кучки и завитки. Миссис Ноулс принесла с кухни большую стеклянную миску, которую поставила в центре стола. Отвернув крышку с бутылки шерри, она плеснула в миску солидную порцию. — А теперь, — сказала миссис Дунвидди, — давай дурман вонючий, пырей ползучий, амарант хвостатый. Да, и еще цареградский стручок. Миссис Бустамонте снова порылась в сумке и достала стеклянный пузырек. — Это смесь кулинарных трав, — сказала она. — Я решила, что подойдет. — Смесь трав! — фыркнула миссис Дунвидди. — Смесь трав! — А какая разница? — спросила миссис Бустамонте. — Я всегда ею пользуюсь, когда в рецепте говорится базилик то, орегано сё. Столько хлопот и мороки! И вообще, на мой взгляд, в магазинах продают сплошные смеси. — Высыпай, — вздохнула миссис Дунвидди. Половину смеси трав из склянки высыпали в шерри. На поверхности закружились сухие листья и палочки. — Теперь четыре земли, — велела миссис Дунвидди. — Надеюсь, — продолжала она, тщательно отмеряя слова, — никто не собирается сказать, что не смог найти четыре земли, и теперь придется обойтись камешком, сушеной медузой, магнитом на холодильник и куском мыла. — Земля у меня, — сказала миссис Хигглер и, предъявив коричневый бумажный пакет, достала из него четыре застегивающихся полиэтиленовых мешочка, в которых лежал какой-то песок или высушенная глина, но все разных цветов. Их содержимое она высыпана по углам стола. — Хорошо, что хоть кто-то слушает, что ему говорят, — проворчала миссис Дунвидди. Миссис Ноулс зажгла свечи, заметив походя, как легко зажигаются пингвины, какие они миленькие и смешные. Миссис Бустамонте разлила остатки шерри в четыре рюмки. — А мне не достанется? — спросил Толстый Чарли, хотя на самом деле шерри ему не хотелось. Он вообще его не любил. — Нет, — твердо ответила миссис Дунвидди, — не достанется. Тебе надо быть начеку. Она достала из сумочки позолоченную коробочку для таблеток. Миссис Хигглер погасила свет, и все пятеро сели за стол, над которым плясало пламя свечей. — И что теперь? — спросил Толстый Чарли. — Возьмемся за руки и будем взывать к живым и вызывать духи умерших? — Нет, — прошептала миссис Дунвидди. — И придержи язык. — Извините, — сказал Толстый Чарли и тут же об этом пожалел. — Слушай, — сказала миссис Дунвидди, — ты отправишься туда, где тебе, вероятно, помогут. И все равно не отдавай ничего своего и ничего не обещай. Ты меня понял? Если ты кому-то что-то дашь, то позаботься получить взамен нечто равноценное. Понятно? Толстый Чарли едва не сказал «да», но вовремя осекся и только кивнул. — Хорошо. И миссис Дунвидди начала напевать что-то без мелодии и слов, ее старческий голос дрожал и спотыкался. К ней присоединилась — несколько мелодичнее — миссис Ноулс, голос у нее был выше и сильнее. Подключилась миссис Хигглер, но она не гудела и не шипела. Она жужжала, как муха на стекле, издавая языком вибрирующий звук, такой невероятный и странный, точно во рту у нее был рой рассерженных пчел, которые бьются о зубы, стараясь вырваться на свободу.