Лицо профессора было печальным и помолодевшим. Раздался звонок, он отошел в сторону и стал тихо говорить по-итальянски. Анне показалось, что по долетевшим до нее словам и интонациям она узнает голос аспирантки Флоры. Как все банально, мелькнуло в голове. И какие мужчины трусы. Им важен покой, все яркое и оригинальное их пугает. Брак - для людей, молодая любовница - для себя. И все втиснуто в жесткие рамки. А Ида, видите ли, была для него слишком сумасбродной. И куда пропал тот мальчик с сачком? Профессор подошел к ней, Анна помимо своей воли посмотрела на него с легкой неприязнью. - Я сейчас вызову такси. Мы ведь с вами не прощаемся, - чуть ли не заискивающе произнес он. - В январе у меня будет мероприятие в Москве - приходите. Если что - пишите мне по электронному адресу. Рад был познакомиться. Он подал Анне руку. Вскоре она уже сидела в машине и смотрела на Петербург, проплывающий в окне. «Вот еще некий кусок жизни позади… - думала она. - «Как о воде протекшей будешь вспоминать». А здесь - вода как буквальная метафора и символ жизни…» И Анна тихо прошептала, прощаясь с городом: И все ж навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, Что можно так любить и грустить… В Москве Анна не находила себе места. Казалось, она упустила нечто важное, но теперь не могла вспомнить - что. А однажды она проснулась посреди ночи и поняла. Вспомнила фотографию, на которой была запечатлена молодая Генриетта Дормидонтовна. Она была на даче не в сезон, в пальто, с пакетом, в котором, судя по очертаниям, могла быть картина. Тогда получается - есть шанс, что портрет не сожгли? Он уцелел? И выражение лица у нее при этом испуганное - словно она делает что-то опасное и запретное. Анна лежала и слышала, как гулко бьется сердце. В кухне она залпом выпила стакан холодной воды, ей хотелось позвонить в Питер и поговорить с Генриеттой. Она вспомнила, что у нее нет телефона питерских знакомых. Утром она списалась с профессором, и он прислал ей номер Идиного телефона. Анна позвонила; голос Иды был тихим и печальным. - Мама умерла, два дня назад похоронили. Она умерла через неделю после вашего визита. Видимо, воспоминания оказались для нее губительны, а может быть… просто пришел черед… - Соболезную, - пробормотала Анна. - А я хотела ее спросить кое о чем. - Теперь уже поздно. Но, если вы приедете в Питер, я могу подарить вам несколько книжек из маминой библиотеки на память. Мне все равно оставлять их некому. - Спасибо. - И мама тоже понимала, что все уйдет с нами. Нам некому передать свои вещи и библиотеку. В эти дни приходил один-единственный человек из маминого прошлого. И все. - А… зачем он приходил? - Голос у Анны сел. - Забрал на память пакет, который Геня ему оставила. - Какой пакет? - Не знаю, - с легким недоумением ответила Ида. - Это была мамина воля. Она говорила, что за пакетом придет друг юности - один лютеранин. И я должна передать ему сверток по маминому поручению. Я всегда об этом знала. - Но вы не знаете, что там? - Конечно, нет, что-то личное и мамино. Зачем я буду рыться в ее жизни. Она мне наказала - просто передать, что я и сделала. А вам с удовольствием подарю книги. В том числе - прижизненный сборник Гумилева. - Еще раз - спасибо. Я обязательно приеду. Звоните мне, если потребуется помощь или поддержка. В любое время. «Есть нечто, - вспомнила Анна слова Генриетты, - что не пропадает в веках и передается из рук в руки…» И возможно, сейчас портрет Гумилева находится в чьих-то руках. Но для Генриетты все уже закончилось: и жизнь, и романы, и вода, подступающая к самому дому, и та волшебная ночь, когда они сидели и беседовали в ее доме. Все позади. Как сказал один поэт, не Гумилев, но тоже из великих: Зелень лавра, доходящая до дрожи. Дверь распахнутая, пыльное оконце, стул покинутый, оставленное ложе. Ткань, впитавшая полуденное солнце. Анна посмотрела на часы и заторопилась на работу. Татьяна Устинова О карманных слонах Каждое утро по моей спальне ходит слон. Он топает, сопит, все роняет, а я сплю, понимаете?! Телефонный будильник - труля-ля, труля-ля! Дверь в ванную - ба-бах! Вешалки в гардеробе - ды-дынц! Слон возится очень долго. Он бреется, бодро напевает, открывает воду, выпускает из рук душ, и шланг грохочет по краю ванны. А я сплю. Вернее, я пытаюсь, но не могу! Невозможно спать, когда в комнате слон. Нет, а можно собираться и не греметь всем, что громыхает, и не ронять все, что падает, и не спотыкаться обо все, что попадается на пути? А можно как-то запомнить, что я тоже человек и у меня фатальная, многолетняя, неизлечимая бессонница, я засыпаю под утро - всегда! - и для меня этот грохот через три часа мутного сна - мучение, пытка?… Нет, а можно хоть раз в жизни собраться тихо и быстро, чтоб я не ныряла под одеяло, когда неожиданно вспыхивает свет и хлещет меня по глазам, чтоб не наваливала на голову подушки, пытаясь спастись от грохота?… Нет, нельзя. Ничего этого нельзя, слоны тем и отличаются от людей, что никаких таких тонкостей не понимают и понимать не хотят. По утрам они бодры, деловиты, озабоченны и радостно трубят, приветствуя восходящее солнце, даже если никакое солнце вовсе не восходит, а на улице непроглядная темень и дождь!… И я раздражаюсь, раздражаюсь порой до слез, но это ничего не меняет. Слоны не понимают женских слез. Им все равно. Мы созваниваемся иногда раз в день, а иногда пять - в зависимости от того, как именно сегодня пошла жизнь. Если сын Тимофей зевал по сторонам на английском или получил пару по самостоятельной, то миллион, и каждый раз мне влетает за то, что я плохая мать и не оправдала надежд. Мой вопрос: «Зачем ты тогда на мне женился?!» - остается без ответа, зато я должна немедленно ответить на его вопрос, как жить дальше в свете полученной двойки и имеет ли вообще смысл такая жизнь, раз уж двойка получена. Ну и так далее. А тут я уехала в Питер, как будто по делам, хотя дел там было кот наплакал, почти не было там дел, но это такое счастье - взять и уехать в Питер, придумав дела!… Там осень висит в воздухе мелкой дождевой пылью, и свинцовая невская вода за дальним мостом перетекает в воду, которой полны небеса, и не понять, где река, где небо, а где дома, серые и мокрые, как все остальное, - в общем, красота!… И там нет никакого слона!… Я поздно встала, долго собиралась, никто в это время не трубил, что уезжает и чтоб я собиралась быстрее, сколько можно возиться! - потом еще кофе пила, и тоже очень долго. Я пила кофе и видела себя со стороны, такую прекрасную, свободную, но в то же время деловую, ловко отвязавшуюся от слона, который остался в Москве, и впереди у меня был целый день почти что на мое усмотрение - немного приятной работы, немного приятных разговоров, а потом все, что угодно!… Официальный костюм - в саквояж. Туфли на шпильках туда же. Джинсы, кроссовки, мокрая куртка, капюшон, то ли утро, то ли вечер, пакет из книжного магазина - ах как я люблю питерские книжные магазины, и Дениса, директора самого большого из них, тоже люблю, и разговаривать с ним одна радость!… Я долго разглядывала книжки, выбирала, смаковала, а потом еще таскалась по центру, забрела в какую-то картинную галерею, где было представлено современное искусство. С искусством ничего не вышло, ибо никто и никогда не убедит меня в том, что неровно нарисованные карандашом на белом листе бумаги параллельные линии на самом деле есть «Покровская церковь над рекой Чайкой в зимний вечер»! Но даже это не испортило мне настроения!… Тут вдруг выяснилось, что день давно перевалил за вторую половину, а мне никто не звонит. Никаких истерик по поводу того, что к завтрашнему дню необходимо собрать гербарий, а также указаний, чего именно хочется на ужин. А ты вообще помнишь, что я в Питере?… Черт, нет, забыл!… Я остановилась посреди Невского проспекта, выудила телефон и нажала кнопку. Со всех сторон меня толкали, и дождь припустил, но я стояла. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны…» Я набрала еще раз и опять прослушала про аппарат. Но так не бывает!… Телефон у него включен всегда. У нас дети, родители, соседи - однажды мы забыли запереть дверь, собака вышла на площадку и улеглась караулить, и никто не мог войти, и мы мчались с дачи, чтоб забрать собаку, и всю дорогу выясняли, кто, черт побери, не запер эту проклятую дверь и кто, черт побери, не проверил, заперта она или нет… В общем, телефон он не выключает никогда!… Я опять набрала, и опять никакого толку! И тогда я решила, что, должно быть, деньги кончились, а он, ежу ясно, про это позабыл, вот абонент и не отвечает! Нужно заплатить. Железный ящик, принимающий деньги, оказался в ближайшем магазине, но в него уже пихал купюры какой-то дядька, и мне пришлось ждать. Автомат зудел, пищал, выплевывал бумажки, дядька подхватывал и пихал обратно. В общем, было ясно, что это надолго, и я отошла в угол, где тихо возилась какая-то барышня, торговавшая «цветочными композициями» и сувенирами. Сердце у меня колотилось, и спине было мокро. Дело в том, что когда-то, давным-давно, так уже было - я звонила, а он не отвечал. Я долго звонила, а он все не отвечал и не отвечал. Я рассматривала сувениры и неотвязно, тяжело думала, как все было тогда. Мы ссорились ужасно, как не ссорились ни до, ни после. Мы на самом деле больше не хотели слышать и понимать друг друга, а это почти невозможно вынести, особенно когда уверен, что второй - всегда, по определению, от начала и до конца мира! - на твоей стороне. Мы перепутали все стороны, как в пургу, когда стоит на секунду закрыть глаза, и ты уже не знаешь, куда идти, и замерзаешь в двух шагах от собственного дома. Просто потому, что не знаешь, где именно дом!… Мы ссорились, и я удалилась в пансионат, потому что не могла его видеть, и присутствия рядом выносить не могла, и разбираться ни в чем не могла, устала. Оттуда я ему позвонила, и телефон у него не работал.