Там царила роскошь. Все полы были устланы толстыми коврами, двери обшиты деревянными панелями, повсюду стояли напольные вазы, наполненные цветами. - Подождите минуточку, я только отдам Мадлен свое платье, вы же видели, что с ним стало… - услышал я откуда-то издалека голос прекрасной шатенки и замер, рассматривая, как в музее, инкрустацию на маленьком карточном столике. Наконец появилась она. В зеленом шелковом пеньюаре. Щеки ее были бледны, а тело словно трясло в лихорадке. - Знаете, я ужасно замерзла там, в Питере, да и вы тоже, как я погляжу… Пойдемте ко мне в комнату, сейчас мы согреемся и перекусим. Мадлен, поторопись! - крикнула она куда-то в сторону. - Идемте же, - она взяла меня за руку и потащила за собой. В конце длинного коридора была открыта еще одна дверь. - Как вас зовут? - спросил я, снимая с себя пальто и с трудом стягивая намертво облепивший мой лоб берет. Я понял, что меня привели в ванную комнату. - Жанна. А вас? - Серж. - Вот что, Серж, давайте без церемоний, у нас не так много времени. Раздевайтесь и ныряйте в ванну, Мадлен специально для вас сыпанула туда пахучей соли, отогревайтесь, потом наденьте вот этот халат, он совершенно новый и никому раньше не принадлежал, а чуть позже я зайду за вами. И она ушла. Спустя полчаса я уже сидел в гостиной на диване и пил вино. - Где я? - спросил я, начиная, наконец, понимать, что мне снится сон. - В Париже, конечно, на улице Фрошо. Неужели вы не узнали меня? - Узнал. - Я смотрел на Жанну и видел, как, напитавшись парижским жарким солнцем, льющимся в распахнутые окна, и теплом, оживают ее нежные щеки и наливаются румянцем. - Вы - Жанна Самари, актриса. Вас любил весь Париж, Александр Дюма-сын, встретив вас однажды в салоне мадам Шарпантье, если мне не изменяет память, сказал: «Ну и глазищи же у вас, Жанна! Так и подмывает их выколоть!» Жанна расхохоталась. - А ведь вы в то самое время были, кажется, влюблены в Ренуара… - Тсс… Мадлен идет. Вошла служанка Мадлен в голубом платье и внесла блюдо с цыпленком. - Странное дело, я захотел есть… Я так давно не испытывал никаких желаний, что теперь, попав к вам, просто не узнаю себя… - Все пройдет! Выпейте еще вина, попробуйте этот восхитительный сыр, а эти чудо-пирожки! Это же знаменитые пирожки из кондитерской Эжена Мюрера - коронное его блюдо и любимое лакомство Ренуара и Писсаро, Сислея и Моне, я уж не говорю о зануде Шанфлери и докторе Гаше. - Жанна, расскажите мне о Ренуаре. - Он жил здесь, - вздохнув, произнесла Жанна и замолчала. Потом, сощурив погрустневшие глаза, слегка улыбнулась, вспоминая что-то. - Да, он жил совсем неподалеку от меня. Приходил работать над моими портретами, но тогда я не могла посвятить ему больше двух часов. У меня же была целая куча дел! И к портнихе нужно было на примерку, и в театр на репетицию, да и к этой… Шарпантье… Жанна с легкостью соскользнула с диванчика и подошла к окну. - Скажу правду, хоть мне и грустно от этого: к сожалению, Ренуар любил только свои кисти и краски. А во мне видел лишь натурщицу. Как вы думаете, могла я с этим смириться? Я, у ног которой был весь Париж? - Но разве не ему принадлежат слова, обращенные к вам: «Что за кожа! Право, она все освещает вокруг… Настоящий солнечный луч!» - Что с того? Иногда мне казалось, что он как вампир пьет из меня мой румянец и здоровье. Он уходил, а мне становилось как-то не по себе… Ну и вскоре мне все это надоело. Я стала пропускать сеансы. А он как раз готовился к выставке в Салоне. Переживал. Его протеже, мадам Шарпантье, чей портрет тоже должен был выставляться, все успокаивала его, говорила, что его полотна повесят в самом выгодном свете… И знаете, чем все кончилось? - Жанна вернулась к столу, оторвала крылышко цыпленка и усмехнулась: - Мой портрет, к примеру, который он с грехом пополам закончил исключительно благодаря своей изумительной памяти и таланту, повесили «весьма странно»; как сказал один мой знакомый писатель, господин Гюисманс: «На самой верхотуре одного из закутков салона, поэтому просто невозможно было составить впечатление об эффекте, которого хотел добиться художник. Может, скоро, - добавил он, - холсты будут развешивать прямо на потолке?!»[2] - А что Шарпантье? Чувствуется, что вы недолюбливали ее, почему? - Понимаете, она слишком часто виделась с Огюстом, занималась по отношению к нему благотворительной деятельностью, унижая его тем самым… - Но почему, почему вы называете это унижением? - На самом деле я скорее всего сама все это придумала. Мне бы быть благодарной ей за него, и за себя, и за всех тех, которых она вытащила в свет… хотя бы тем, что распахнула для нас двери своего дома, а я… Хорошо, не будем об этом. Просто… - Жанна промокнула губы салфеткой, отпила немного вина и грустно улыбнулась. - Знаете, что сказала Шарпантье, когда ее подвели к моему портрету в Салоне? - Нет. И тут Жанна, зажав нос пальцами, прогнусавила, подражая важной Шарпантье: - Она очень хороша, но как у нее торчат ключицы! - Она выпустила воздух, вздохнула и взмахнула руками в возмущении. - И это у меня-то ключицы! - Она резко встала с дивана, изящным движением оголила плечи и, словно приглашая меня взглянуть на себя, подставила солнечным лучам свое розовое холеное тело. После чего прикрылась пеньюаром и, волнуясь, спросила: - Ну что, ключицы? Я лишь развел руками в немом восхищении. А прекрасная Жанна, успокоившись, допила вино и позвала Мадлен: - Пирожные и кофе. Мне хотелось задать Жанне Самари, примадонне «Комедии Франсез», целую кучу вопросов, но она вдруг сама заговорила. После того как Мадлен, водрузив на стол корзинку с пирожными и фруктами, ушла, она сказала: - L’inutile bunfе![3] - Почему бесполезная и что вы имеете в виду? - Очень просто. Я уже столько лет нахожусь в Эрмитаже, я изо всех сил улыбаюсь людям, приходящим посмотреть на меня, и почему-то не покидает ощущение, что все это обман… Ведь когда я играла на сцене, я жила несколькими жизнями, вы понимаете? Я была счастлива. Аплодисменты - ради этого живет артист. А там… там холодно, я постоянно слышу, как за окнами шумит дождь, а стоит мне поднять глаза, как я сквозь стекло вижу лишь белый густой туман. Я хочу в Париж, в свой театр. Там, если хотите знать, висит еще один мой ренуаровский портрет - так вот, там он на месте. Я понимаю, что все это, в общем, звучит глупо, но я искренна с вами, Серж. Не скрою, я изредка навещаю себя в «Комеди Франсез», разговариваю сама с собой, поправляю красный бант и причесываю непослушные кудри, пудрю нос… Но самое главное - я слышу аплодисменты. Пусть они не имеют ко мне никакого отношения, но ведь аплодируют Жанне Самари другого поколения. Нас много, французских актрис, и нам просто необходимо, чтобы нас любили. Иначе нет смысла перевоплощаться. Вы понимаете меня? - Глаза Жанны были полны слез. - Хотите, - слабым голосом произнес я, отлично понимая, что мечта Жанны неосуществима, - я привезу обогреватель в Эрмитаж и буду чаще навещать вас? - Что вы, что вы! - всплеснула она руками. - Там же особый климат, температура, влажность… Иначе все холсты потрескаются, испортится кожа, потускнеют волосы. Я уже думала об этом. Лучше уж холод. Ну что, Серж, вы отогрелись? Вам понравилась стряпня моей Мадлен? Кстати, нужно спросить ее, привела ли она в порядок мое платье… Ведь нам пора возвращаться… Жанне принесли платье, она за ширмой надела его и попросила меня отремонтировать металлическую пряжку на пояске. - Неужели мы сейчас будем возвращаться через арку? - Мне было жаль усилий Мадлен, которая привела шлейф платья в порядок, отстирав и отгладив каждую оборку, каждый волан. - Нет, мы поступим по-другому. Идемте со мной, - она подошла к одиноко стоявшей в углу гостиной служанке, тихо утирающей слезы, и поцеловала ее. - До встречи, Мадлен. - И, уже обращаясь ко мне: - Идемте, идемте… Она привела меня в небольшую комнату, завешанную и устланную коврами. В углу стояла большая ваза из красноватой меди с пальмовыми ветками. Жанна внимательно осмотрела комнату, подошла к вазе и встала между ней и краем ковра. Сцепила руки, затянутые в белые перчатки, на животе и улыбнулась. - Прощайте, Серж, - прошептали ее губы, и тут я заметил, что они в креме от пирожного. - Подождите. - Я приблизился к ней и, слизнув крем с ее губ, не выдержал и поцеловал Жанну. И мне показалось, что я поцеловал уже холст. Я опоздал на какое-то мгновение и прикоснулся к Жанне уже после того, как… Я хотел дотронуться до руки Жанны, но ощутил лишь шероховатую поверхность полотна. Я повернулся к окну и обнаружил, что наступили сумерки. А вскоре до меня донесся шум дождя. Неожиданно в комнате появилась женщина в синем костюме с белым воротником. Она протянула мне руку и помогла перешагнуть через массивный позолоченный барьер, который, как впоследствии оказалось, был рамой картины. - Вам записка, - заговорщически шепнула она мне на чистом русском языке. Я взял из ее рук голубой маленький конверт, вскрыл его, и оттуда показался узкий листик шелковистой бумаги. Там было всего несколько слов: «Милый Серж. Простите, что я так неожиданно покинула Вас, ничего толком не объяснив. Я всюду опаздываю, такой уж у меня характер. Елизавета Петровна покажет Вам, где Ваша одежда. Навещайте меня почаще. Будете в Париже - приходите на улицу Фрошо запросто или в «Комеди Франсез». Надеюсь, что наше знакомство продолжится. Целую Вас, Ваша Жанна Самари». Женщина в синем костюме провела меня в гардероб, где лежал большой бумажный пакет. В нем я нашел свою одежду, и тут только до меня дошло, что я нахожусь в Эрмитаже, что я стою в шелковом халате и вышитых домашних туфлях, а передо мной служительница, и ничего, кроме великого понимания, я не могу прочесть в ее взгляде. Среди стопки еще теплой от утюга Мадлен одежды лежала маленькая картонная коробка с пирожными. - А это, наверное, вам, - сказал я, вспоминая вкус миндального крема и аромат губ Жанны Самари. - Да, я знаю, Жанна частенько балует меня… Ну что ж, я пойду, а вы, когда оденетесь, позовите меня, и я проведу вас к выходу… II. Обнаженная мадемуазель Анна Эту женщину я заметил в кафе, за стойкой. Она была очень занята, подавала кофе с ромовыми бабами, взвешивала мятную карамель, отсчитывала сдачу. Мне было безумно сложно изъять ее из этого замкнутого мирка, пропитанного ароматами кофе и теплого теста, взять за руку и повести за собой в дождь, в ночь, в неизвестность. Я ничего не знал о ней, но предчувствие, что очень скоро эта женщина, совершенно обнаженная, предстанет перед моим искушенным взглядом, переполняло меня и делало счастливым. Я набил ромовыми бабами пакет, рассовал по карманам лимоны и крохотные коробки с зеленым чаем. Было самое время что-то сказать, и я пробормотал: - Знаете, я зашел сюда по поручению одного моего старинного приятеля. Он ждет вас сегодня в девять часов возле главпочтамта. Вы знаете, о ком идет речь… - И я вышел из кафе. А в девять часов, когда город практически опустел, когда мирные обыватели, забившиеся в свои теплые квартирки, млели от уютного чувства, что они в тепле, к серому, тонущему в черной сети дождя зданию главпочтамта подошла высокая полная женщина в желтом плаще и белой шелковой косынке. Щеки ее, несмотря на унылое голубоватое освещение одинокого фонаря, горели теплым малиновым светом, словно угольки, глаза блестели. - Это вы? - Она разочарованно осмотрела меня с головы до ног. Я видел, как погрустнели ее влажные добрые глаза. - Вы можете уйти сейчас же, - поспешил я успокоить ее. - А можете пойти со мной. Мне понравилось ваше лицо. Вы удивительно похожи на мадемуазель Анну. - На какую такую мадемуазель? - Она приоткрыла губы и выпустила, как веселую солнечную птицу, улыбку. И мы направились в сторону потемневшего, искрящегося под рассеянным светом фонарей бульвара. Там, неподалеку, стоял мой дом. Перескакивая грациозно через лужи, моя спутница чему-то тихонько смеялась, то и дело всматриваясь мне в глаза. - Вот тут тапочки, обувайтесь. Плащ повесьте сюда, вот так, чтобы подсох… Чай я уже заварил - между прочим, тот, что купил в вашем кафе. - Вы что же, знали, что я соглашусь? - Нет, но очень хотел этого. - Понятно, - она улыбнулась, и ее ярко-красные, как яблочная кожура, щеки мягко образовали ямочки. - А чай-то дрянь, - и она откровенно рассмеялась.