– У меня на мед аллергия. И потом, он не помогает от ненависти! – Слушай, – вдруг сказала Лера, – а может, это ты сама его убила? Может, и не было никакого человека, который быстро побежал в сторону Вознесенского проспекта? Или был, но просто бегун, участвующий в весенней эстафете, к примеру, а? А ты дождалась, пока он выйдет из отеля, прицелилась – и чпок! Готово дело. А потом выбросила пистолет и пошла посмотреть на свою работу. Как тебе такой сюжет для романа? Мелисса Синеокова, Людмила Голубкова, вдруг так изменилась в лице, что Лера Любанова перепугалась. Она решила, что знаменитая писательница сейчас хлопнется в обморок. – Мила, ты что? – Ничего. – Она взялась за лоб, очень холодный и влажный, и некоторое время посидела так, с рукой, прижатой ко лбу. – Но, если хочешь знать, я на самом деле очень рада, что его убили. И давай больше не будем говорить об этом. Давай больше не будем говорить об этом. Эта фраза, как будто из кино, словно сказанная кем-то чужим, окончательно перепугала Леру. Она слишком хорошо знала свою подругу, чтобы просто «перестать говорить об этом». Я знаю гораздо больше, чем могу сказать, вот как Лера поняла эту фразу. Я знаю очень много, но ничего тебе не скажу, вот как поняла свою подругу главный редактор самой популярной в России газеты. Тут в дверь номера постучали, и Лера пошла открывать, а Мелисса опять улеглась на подушки и по уши натянула плед. – Лера, извините меня, пожалуйста, за вторжение. – Проходи, Рома, не стесняйся. Правда, у нас тут больные и раненые, но это не страшно. Они все одеты. Роман Полянский вошел в просторную комнату, осененную золотым сиянием близкого Исаакия, и неловко замер, увидев лежащую на кровати знаменитую писательницу. – Здравствуйте. Писательница выглянула из-под пледа. – Прошу прощения, я не в форме, – слабым голосом умирающей вымолвила она, но вдруг, словно заинтересовавшись, приподнялась на локте и посмотрела пристально. – Присаживайтесь, пожалуйста. – Вежливая наша, – пробормотала Лера из-за спины Полянского. – Ложись, не вскакивай! Что случилось, Роман? – Мне только что позвонили из «России Правой», – тихо и быстро начал Полянский, но остановился, взглянув на Мелиссу, которая смотрела во все глаза и слушала во все уши. – Наверное, нам надо обсудить это наедине. – Наедине? – Лера, у нас проблемы. У Полянского было такое лицо, что Лера моментально поняла – что-то на самом деле случилось, серьезное, важное, и это изменит всю ее жизнь. – Лера, может быть, нам лучше спуститься вниз? Любанова покосилась на подругу, у которой теперь из пледа торчал только измученный красный нос. – Хорошо, сейчас. Иди, Роман, я тебя догоню. Она проводила его до двери, вернулась и еще постояла над красным шерстяным холмом, который длинно и тяжко вздыхал. – Я сейчас поговорю с Романом, закажу тебе чай, виски, лимон и мед. Ты все это у меня на глазах выпьешь и сожрешь, – сердясь, сказала она. – Потом я позвоню твоему продюсеру и скажу, что все съемки отменяются. Потом позвоню Ваське и велю, чтобы он встречал нас в Шереметьево, я забираю тебя с собой в Москву. И не смей мне возражать! – прикрикнула она, потому что холмик протестующе завозился. После некоторого молчания знаменитая писательница Мелисса Синеокова сказала отчетливо: – Я так рада, что эта скотина сдохла! Ты даже не можешь себе представить. Потом она резко села и посмотрела на Леру измученными красными глазами: – А вот этот человек, который только что заходил, все время был рядом с тобой? – В каком смысле? – Ну, когда стреляли, он точно сидел рядом с тобой? Лера засмеялась: – Ну да. Мы прилетели из Москвы на одном самолете, при-ехали в гостиницу на одной машине, потом все время просидели за одним столом. А что такое? Мелисса помолчала. – Ничего. Но если бы он не сидел с тобой за одним столом, я могла бы поклясться, что это именно тот человек, который пробежал мимо меня после выстрела. В сторону Вознесенского проспекта. – Этого не может быть. – Я знаю, – печально сказала Мелисса, – но что я могу поделать, если так оно и есть? Со ступеней Исаакиевского собора был отлично виден круглый скверик, обтянутый по периметру полосатыми лентами, которые трепетали на ветру. Не слишком густая толпа стояла вокруг, и все время подъезжали и уезжали машины. Константинов прошел металлическое заграждение, поднялся на ступеньки и еще раз посмотрел туда. У него было довольно много времени, которое необходимо на что-то употребить, и он решил употребить его на собор, единственное место, которое помнилось ему из того Ленинграда, в который он приезжал еще мальчишкой. Тогда собор показался ему не просто большим, а громадным, как небо. Почему именно как небо, он не знал, но оттуда, с сумрачных небес, прямо на него спускалась огромная палка, увенчанная начищенным медным диском, и отец объяснял, что это маятник Фуко и он показывает вращение Земли. Маленький Саша не понял, как маятник показывает это самое вращение, но ему представлялось, что Земля вращается как раз вокруг этого маятника с начищенным медным диском. Нынче в соборе не было маятника, но огромность собора взрослому Константинову показалась еще более ошеломляющей. Он не слушал экскурсовода – в собор пускали только «с экскурсией», – он стоял, задрав голову вверх, к каменным прохладным небесам, и думал о своем. Дело, приведшее его в Петербург, было сложным и опасным, и ему хотелось, чтобы равнодушные небеса хоть в чем-нибудь ему помогли, и он просил их об этом. Он просил, не слышал никакого ответа, но заставлял себя думать, что там, наверху, его точно кто-то слышит. Некто добрый и справедливый, кто непременно ему поможет. Молитва должна оставаться без ответа, сказала ему как-то Лера Любанова. Потому что если тебе станут отвечать, то это уже будет не молитва, а переговоры. Ах, как бы ему хотелось, чтобы это была не молитва, а переговоры!.. Он отдаст деньги, примет решение и больше не станет об этом думать. Он освободится сам, освободит женщину, которая ему дороже всех на свете, и все кончится. Как в волшебной сказке. Принцесса спит в хрустальном гробу. Потому что злая волшебница заколдовала ее, и королевич Елисей через леса и моря скачет на своем гнедом жеребце, и ему помогают ветер, и месяц, и туча… Константинов зажмурился и потряс головой. Петербург странно действовал на него, как будто наркотик. Вот уже и видения начались. Королевич Елисей, надо же!.. Он сбежал по широким ступеням, еще раз, напоследок, глянул на собор, пересчитал колонны. Он много раз слышал, что они стоят без всякого фундамента, только под действием собственной тяжести, и держат своды, купол и крышу, и все никак не мог понять, как это – под действием собственной тяжести, пока рядом какой-то мужик не сказал своему сыну, который тоже не понимал и тоже спрашивал «как»: – Ну, как, как, сынок! Вот как стакан на столе стоит, так и колонны стоят! И все же это невозможно было себе представить, хоть Константинову давно уже было не десять лет. А как же ураганы, шторма и знаменитые питерские наводнения, когда вода в Неве поднимается до самого Медного всадника? А колонны, такие огромные, просто стоят, как стоит на столе стакан, – и все?! Он посмотрел на часы, понял, что должен идти, и пошел по Малой Морской, решив обогнуть оцепление возле отеля и красные, дрожащие на ветру ленточки. Он вернется в Москву раньше Леры и Полянского, и никто ни о чем не узнает. Никто ни о чем не должен узнать. Улица была не слишком широкой, но очень прямой, и слева, в просветах между домами серого камня, он все время видел близкий шпиль Адмиралтейства с золотым корабликом, и с той стороны прилетал ветер, свежий и холодный, от которого горели щеки и мерзли руки. Там, за домами и Адмиралтейством, была Нева, широкая, свободная, своенравная, совсем непохожая на Москву-реку, а еще дальше Финский залив и Балтика, и студеные серые волны с белыми барашками, и зеленые башенки «сторожевиков», и трубы пароходов, которые ждут ночи, когда в городе разведут мосты. Константинову очень хотелось посмотреть Неву и мосты, и, ловя себя на этой мысли, он пугался своего «равнодушия». Он должен думать совсем о другом. Он должен думать о «деле», а вовсе не о том, как это выглядит, когда среди ночи мосты поднимаются и расходятся в разные стороны, освобождая дорогу кораблям. Малая Морская очень быстро вывела его на Невский проспект, и, покрутив головой, он быстро сообразил, куда должен идти, и повернул направо, в сторону Московского вокзала. Встреча у него была назначена на Невском, и он считал дома, опасаясь, что пройдет мимо кофейни, в которой должен был встречаться. На Невском было полно кофеен. Еще здесь было полно людей, как будто какой-то праздник случился, пестро одетой молодежи, и старушек-туристок в кроссовках и куртках с капюшонами, детей поменьше в колясках, с мамами и папами, детей побольше, стайками или целыми классами, которых привезли на экскурсию. Двери магазинов были распахнуты настежь, откуда-то тянуло запахом кофе, и издалека слышались призывы отправиться на теплоходную экскурсию по каналам и рекам Санкт-Петербурга. Константинову хотелось по каналам и рекам и не хотелось «встречаться». Он никогда не делал ничего такого, что собирался сделать сейчас, и ему было неудобно, маетно, как будто он по ошибке надел утром слишком тесные башмаки, и теперь они давят, жмут и уже до крови растерли пятки, но поделать ничего нельзя – не станешь же разуваться среди улицы! И приходится терпеть, скрипеть зубами, и каждый шаг дается с трудом, а надежды на освобождение никакой! И даже вечером, когда удастся освободиться, все равно не отпустит, и болеть будет долго, и не заживать, и кровоточить. Константинов все считал дома. Нужное ему место оказалось на той стороне Невского проспекта, и пришлось еще искать пешеходный переход, чтобы перейти. Невский был устроен как-то так, что перейти его просто посередине оказалось невозможным, и в этом, почудилось Константинову, тоже таилась какая-то особая питерская организованность, отличная от московской.