Сенька Епишев выглядел как натуральный Свирид Петрович Голохвастый, цирюльник из Киева, особенно на фоне окружающих его кряжистых и серьезных, бородатых мужиков. — Понятно, а где живет это чудо? — я вернул купцу фотографию, составив словесный портрет и запомнив отдельные элементы физиономии. — Комнату занимает на Гончарной улице, дом семнадцать. Во всяком случае, месяц назад точно занимал. Это за Николаевским вокзалом, сейчас я вам чертежик набросаю. — Каким вокзалом? — Николааевским. — Это который в конце Невского проспекта находится? — Точно так, господин Котов, за Знаменской площадью. Ну, хоть Невский большевики не переименовали, есть за что уцепится при ориентации в городе. — Понятно, спасибо за информацию. Дворник ждал меня у ворот. Калитку за моей спиной Мирон запирал с явным облегчением. Дом, в котором квартировал гражданин бывшей империи Епишев я искал не меньше часа, бродя по темному, неухоженному городу. По улицам болтались толпы пьяных солдат и вооруженных матросов, возле которых, как рыбы прилипалы, возле акул, крутились какие-то темные гражданские личности. Во многих местах, запорошенные снегом, на тротуарах лежали двуглавые орлы, символы величайшей империи, свергнутой толпой рядовых ратников второго разряда, категорически не желавших идти на германский фронт. Жестяные, чугунные, из крашенного дерева, со следами ударов прикладами, ломами и топорами — кумиры, под которыми два с половиной года назад те же люди, утирая слезы умиления и восторга, ревели хором «Боже, царя храни!», лежали под ногами, равнодушных топтавших их, людей. На меня не обращали внимание. Пару раз ко мне подходили какие-то люди, но чего они хотели, я так и не понял, просто проходил мимо, не обращая внимание на окрики в спину. В одной из подворотен я увидел тело. Вернее, сначала увидел стоптанные подошвы сапог, выглядывающие из-за колонны в глубине темной подворотни- в свете фонаря сверкнули медные гвоздики, истертые о камни мостовой. В подворотне лежал очередной мой коллега — судя по погону, висящему на одной нитке на расстегнутой серой шинели, это был участковый надзиратель. Застывшие руки с черными ногтями были подняты перед разбитым лицом. Рядом валялась выпотрошенная и выброшенная за ненадобностью кобура, судя по размеру, подходящая для моего револьвера. Ее я сунул в мешок — потом озабочусь соответствующим ремнем с портупеей, чтобы носить было сподручней эти полтора килограмма металла. Сенька Епишев оказался Авксентием Силычем, как пояснила мне разбитная молодуха, простоволосая, в накинутом на плечи темно-сером платке, курившая у входа в подворотню дома семнадцать по Гончарной улице. Комнатенка Силыча была совсем крохотной, окна даже не имела — очевидно градостроительный кодекс в части времени инсоляции жилых помещений Государственной думой еще не рассматривался. Открыл мне дверь изрядно помятый парень, в грязном теплом белье, с дурацкой сеткой на сальных волосах и чадящей свечкой в руке. — Чего хотел? — выдохнул бывший приказчик на меня амбре застарелого перегара, махорки и гнилых зубов. — Авксентий Силыч Епишев? — Он самый. — приосанился хозяин подвальной кабинки. Видимо, кроме шлюхи, снимающей клиентов у ворот этого нового, но уже изрядно загаженного доходного дома, его так никто не называл. — Записку вам требуется передать, и на словах кое что. — я понизил голос и выразительно зашарил глазами по затемненному пустому коридору подвала: — Вы один? — От братанов что-ли? — Сенька посторонился: — Давай записку. — Сейчас, далеко запрятал. — я вошел в комнату, зашарил рукой за пазухой, а второй, тем временем поплотнее прикрыл дверь и задвинул щеколду. За стеной наяривала гармошка, слышались пьяные голоса, где-то ругались в надрыв, и громко плакал ребенок, скорее всего, даже не один. — Так где записка? — Парень нетерпеливо тряс передо мной рукой с огрызенными ногтями. — Нету ее, потерял, наверное. На словах просили спросить, куда ты падаль, Аню Пыжикову увез? — Ты кто такой? — Сенька стал медленно отступать к кровати, после чего плюхнулся на нее и сунул руку под пышную подушку с торчащим через ткань чехла серым птичьим пером. — Даже не вздумай! — пока Сеня, абсолютно справедливо, следил за винтовкой, поставленной мной в уголок у порога, я достал из кармана свой крупнокалиберный аргумент и приставил парню ко лбу (всегда об этом мечтал, но законы о милиции –полиции, это сделать почему-то, это запрещали, а здесь можно): — Я ужас, летящий на крыльях ночи! — А? — Сеня забыл о руке, которой он безуспешно шарил под подушкой, собрал глаза к переносице, не отрывая зрачков от огромного ствола моего револьвера. — Посвети! — я отбросил подушку в сторону, ожидаемо, шкодливые пальчики Епишева уже лежала на каком-то пистолетике. Изъяв пистолет в пользу Революции (потом посмотрю, что я там добыл), я вернулся к вечеру вопросов и ответов. — Где Аня? — Ты кто? — На! — я ударил упрямца кулаком в ухо, после чего схватил подушку и накрыл им голову упавшего Авксеентия, сильно нажав на дергающееся колено. Толку с этого было чуть, Сенька продолжал дергаться, пытаясь сбросить подушку с лица, пришлось ствол приподнять чуть выше, уткнув куда-то в промежность. После этого Акс…тьфу, забыл, как его по «взрослому» зовут, перестал дергаться и испуганно замер. — Последний раз спрашиваю — где Аня? — я убрал подушку в сторону. — Да ты знаешь, что с тобой мои братаны сделают? — А кто у нас братаны? — чуть сбавив тон, спросил я. — Братаны у меня Иваны, они с каторги бежали, а таких как ты нарубили — у, сто человек! — Да ты что сразу же не сказал, что твои братовья такие уважаемые люди? Надо им маленько денег отнести в счет моего извинения. Куда подношение то послать? — А на складе кровопийцы Пыжикова ты их найдешь, если только они с тобой разговаривать будут. Они за меня тебя на лоскуты порежут…. — Как скажешь. — смиренно ответил я и перебросил подушку на правое колено месье Епишева, с силой вдавил ствол револьвера в пуховую подушку и, взведя курок, нажал на спуск. Ни хрена подушка не гасит звуки, или может быть пушка у меня слишком большая — во всем подвале большого доходного дома мгновенно смолкли все звуки, даже младенцы испуганно замолчали. Пока Сенька, неверяще пучил глаза и хватал широко раскрытой пастью воздух, втягивая в себя его для своего первого крика, я оторвал окровавленную и вонюче тлеющую подушку от изуродованного пулей колена и с силой заткнул ею ему рот. Жизнь есть жизнь — через несколько секунд за стенкой опять взревела гармошка, загомонили веселые и пьяные мужские голоса, младенцы продолжили свой вой, куда, совсем незаметно, но органично, вплелся вой-стон, в остервенении грызущего подушку, Сеньки, да и то недолго. Когда я выходил из подвала, голос этого ублюдка уже затих, наверное, спасительное беспамятство пришло ему в помощь. — Ну что, солдатик, нашел кого искал? — давешняя девица все еще стояла у ворот, наверное, все клиенты ушли делать революцию. — Спасибо тебе, сладкая, нашел. — А может ко мне зайдешь? У меня мадера имеется, сладкая. Сегодня два солдата Кексгольмского полка ей рассчитались. И беру я недорого. — Ну да, три рубля же это не деньги, это любовь. Сегодня некогда, завтра, может быть, забегу вечерком, сладкая. — Ну заходи, я всегда здесь, если свободна. — крикнула девица уже в мою удаляющуюся спину. Дорогу к своему складу купец мне описал достаточно подробно, с привязкой к местности и архитектурным излишествам, поэтому был я у одноэтажного кирпичного лабаза, с потемневшей вывеской «Смешанная торговля. Бакалея. Скобяной товар. Торговый дом купца Пыжикова Е. А.» над широкими воротами, примерно через час блужданий среди узких переулков, построек, какой-то железной дороги и закопченных мастерских. В узкую щель небольшой дверцы, врезанной в одну из створок ворот, пробивался тусклый свет, а у железной трубы у входа грустно стояла накрытая попоной, впряженная в телегу, лошадь. Наверное, это был экипаж, на котором и увозили от родного дома Анну Ефремовну Пыжикову. Увидев приближающегося меня, лошадка встревоженно всхрапнула, выпустив из ноздрей струйку пара. Люди, что в полголоса разговаривали на складе, напряженно замолчали. Я вытащил из кармана носовой платок, вытряхнул на руку куски сахара, взятого у мадам Пыжиковой для проведения органолептической экспертизы и, вытянув раскрытую ладонь вперед, крадучись, двинулся в сторону беспокойного животного. Не знаю, как лошади видят в темноте, но тревога в голове лошадки сменилась ожиданием и надеждой — она вытянула в мою сторону любопытную морду, а потом, когда я приблизился, осторожно взяла крупными зубами сахар с руки и радостно захрустела им. Я погладил моего нового четвероного друга по коричневому лбу с маленькой белой звездочкой, показал ей пустые ладони, когда она вновь к ним потянулась, после чего припал ухом к щели в двери, где обитатели склада уже успокоились и продолжили свою беседу. — Колюня, может дозволишь мне с девкой побаловаться. На хрен ее вести твоему блатокаину, перетопчется он. Да и без денег за девку, у нас их скоро будет, как у дурака махорки. — Денег много не бывает. А хабар этот еще скинуть надо по хорошей цене. — Да ладно, чего не скинуть? Завтра купца кончим, хабар прямо со склада скупщикам запродадим, да и уйдем с концами. Дай девку, страсть как хочется. — Слушай, я Сеньке девку не отдал, хотя он на коленях стоял, просил с дочкой за папашку рассчитаться, а ты тут на мен катишь. Сказал, завтра ее продадим — значить завтра. Тебе то, какая разница, какой шлюхе морду бить по пьяне, а человек девку непорченую просил привести. Тем более ты с ней уже побаловался… — Да что там — сиську помял. От этого с нее точно не убудет… В щель мне было видно только большой широкий прилавок, что протянулся поперек всего пространство склада, за прилавком угадывались большие стеллажи с каким-то товаром, теряющиеся в темноте. Свет был колеблющийся, дерганный и красноватым, шел откуда-то сбоку, наверное, его источником была открытая дверца какой-то печи. Калитка ворот была закрыта на широкую щеколду, я засунул узкое лезвие штыка в щель и попытался сдвинуть металлическую полосу в сторону. Щеколда не сдвинулась с места, раздался только резкий скрежет сорвавшегося жала штыка по металлу. — Слышал? — Ага. — Иди посмотри, кто там бродит. — Сука! — я аккуратно прислонил выдавшую меня винтовку к кирпичной стене и торопливо тянул, опять зацепившийся шпорой за карман, револьвер. Раздались тяжелые шаги, напротив ворот появился темный силуэт, и я выстрелил два раза, плотно прижав ствол револьвера к деревянным створкам. — Еб! — человек схватился за живот и тяжело осел, а я, понимая, что терять мне нечего, приставил ствол «Вессона» напротив пластины щеколды и выстрелил еще раз. — Банг! — от страшного удара мягкой, но шестнадцатиграммовой, пули вырвало щеколду из крепления, и она беспомощно повисла на одном гвозде. Я приоткрыл скрипнувшую калитку ворот и бросился на пол, вытянув руку в оружием вперед и влево, откуда слепило меня яркое пламя, бьющееся в железной буржуйке. — Бах! Бах! Бах! — яркие вспышки рассвели чуть правее круглого корпуса печи, пули свистнули над моей головой. Если бы я просто шагнул во внутрь, все три прилетели бы мне в грудь или живот, успел подумать я, выпуская два оставшихся патрона, целясь по вспышкам. В почти наступившей тишине (человек, в которого я стрелял первым, сучил ногами и сипел что-то сквозь сжатые до хруста зубы) я, на четвереньках, отполз назад. Спрятавшись за телегу, направив ствол винтовки на приоткрытую калитку, на случай контратаки противника изнутри, я судорожным движением переломил револьвер и теперь набивал дымящиеся каморы барабана новыми патронами. Возвращение на склад происходило в том же порядке, что и первый раз — полз на четвереньках, выставив ствол револьвера вперед. Человек, стонавший у входя, мешал мне слушать тишину, поэтому получил пулю милосердия куда-то в выгнутую в мою сторону спину, после чего сразу замолчал. Потом я долго лежал на пороге, всматриваясь в темную кучу, виднеющуюся между ножек буржуйки. Треск дров и гудение пламени в печи мешали мне слушать, поэтому я, на всякий случай, произвел контрольный выстрел и в эту кучу тряпок, после чего, на корточках, опять двинулся вперед. Первой моей жертвой был мужик с большим топором, одетый в распахнутый нагольный полушубок и валенки с калошами. За печью я нашел второго, такого же бородатого, но уже в дорогом пальто, с воротником из гладкого блестящего меха и щегольских хромовых сапогах, высоких и со шпорами. Возле раскрытой ладони покойного бандита лежал какой-то автоматический пистолет. На небольшом столе, освещаемой керосиновой лампой, на каких-то листовках была разложена богатая по нынешним временам снедь — сдобные калачи, порезанная крупными кусками, одуряюще пахнущая, колбаса, типа «краковской» моего времени, шмат сала с толстой прожилкой, шириной в пару пальцев, темного мяса и миска соленой капусты. Бутылка на столе поражала красотой красно-белой этикетки «столового вина №21 торгового дома П. А. Смирнова». Шикарно живут в тревожные дни революции бандиты. На столе я вновь перезарядил свой верный револьвер, после чего притащил с улицы винтовку и мешок, а то еще сопрут, сунул счастливой лошади половину калача и как смог, приделал на место погнутую от удара пули щеколду. Теперь можно было идти проводить спасательную операцию в темноте склада. На всякий случай я попытался проверить пистолет, доставшийся от второго бандита. В первое мгновение я решил, что схожу с ума — на ладони у меня лежал наш советский ТТ, образца одна тысяча девятьсот тридцатого года. Через минуту я, в колеблющемся свете керосинки, разобрал выбитые на затворе буквы, которые уверяли меня, что это произведенный на бельгийской фабрике пистолет, выполненный по патенту Браунинга. То есть не ТТ и, наверное, у этого оружия должен быть нормальный предохранитель. К моему удовольствию магазин оружия имел защелку, как на родном «макарове», а из обоймы я выщелкнул три аккуратных патрончика с блестящими, никелированными пулями. Решив, что десяти патронов на два ствола для моей экспедиции должно хватит, я сунул «браунинг» в карман и двинулся вперед, держа керосинку на, вытянутой до упора в бок, левой руке. Пройдя метров десять по затемненному проходу между, заставленных какими-то ящиками и мешками, стеллажей, я увидел на куче мешков лежащего навзничь человека. Только то, что я двигался очень медленно, не поднимал над полом ногу, как бы скользя ступнями параллельно ему, я не запнулся об, валяющегося перед кучей мешков, человека. Вернее, об его тело. Худой старик лежал на спине, задрав вверх седую бороденку и глядя в стропила крыши широко раскрытыми, немигающими глазами. Щеки его впали, пара от дыхания видно не было, а седые прядки волос на голове спеклись какой-то темной коркой. Я осторожно обошел тело жертвы преступного семейства Епишевых и сделал еще два осторожных шага. На мешках, в неудобной позе — бедра были выше головы, лежала замотанная толстыми веревками молодая девушка, со страхом следящая за приближающимся огоньком керосиновой лампы, огромными, блестящими от слез, глазами. — Аня, не бойтесь, меня прислал ваш отец. — я, стараясь не делать резких движений, медленно приблизился к своей находке и выдернул из ее рта какое-то дранное полотенце. — Не трогайте меня, пожалуйста — с трудом двигая, окровавленными и распухшими губами, зашептала девушка, стараясь, извиваясь как гусеница, отползти от меня подальше. Имя: Петр Степанович Котов