Иван Петрович не обиделся, но смутился. — Ну, может быть, и не маникюр, но нельзя же так. По моркови план у вас очень маленький. Ну, а представь себе, что мы вам спустим гектаров десять? — Пожалуйста, спускайте. Не все ли нам равно! — Что значит — все равно? Сорняки же вас заглушат! — Конечно! — Надо же что-то делать! Придумывать. Изобретать. — Все давно изобретено. Дайте нам две-три планетки… — Планетки? А что это такое? — Очень простая, удобная… Это даже не машина. На двух колесах. Колеса идут по бороздам. А между колесами, на оси, сменные части, приспособления. Планеткой можно сеять, рыхлить, полоть… — А мотор? — Да никакого мотора! Просто руками держать за рукоятки, толкать вперед и все. Быстро и хорошо! — Опять же руками! В наш век техники! — Да! В наш век техники сидят женщины в борозде и пальцами таскают сорняки. — Нет… Надо все-таки механизировать по-настоящему! Поставить мотор… — Да не надо нам моторов! Дайте хоть ручную! — Странно ты рассуждаешь… — Ничего не странно. Если мотор, значит, без запасных частей, значит, опять она будет стоять и без конца чиниться… Здесь можно согласиться с Иваном Петровичем. В самом деле, разве не странно слышать возражения против механизации из уст молодого агронома? Можно понять малосознательную колхозницу, которая, в разгар летней работы, кричит на всю деревню своему механизатору: — Идите вы к черту с вашей машиной! То у них шпунтиков-винтиков нет, то колесо заело… то тут сломалось, то там сломалось. Да лучше мы руками все сделаем! Малосознательная женщина не желает считаться с тем, что машина — не человек. Машина требует и ухода, и запасных частей, и горючего, и смазочного, а главное — технических знаний. Колхозница не хочет считаться и с тем, что директору завода, выпускающему эту продукцию, интересно сделать побольше машин, а не запасных частей. У него план. Если машина сломалась и встала из-за какого-нибудь шпунтика-винтика, как выражалась колхозница, директору от этого ни холодно, ни жарко, и даже не икается. Ругают-то ведь не его, а машину и механизаторов! Оля получила высшее образование и, как мне думается, не имела права возражать против сложных механизмов. Чем же виноваты машины? В конце концов, и ручная планетка может сломаться, как сломался водопровод, автопоилки и другие приспособления. — Хорошо! Насчет планетки я поговорю, — неожиданно согласился Иван Петрович и, вытащив блокнот, записал: «Планетка. Приспособление для обработки гряд. Необходима для производительности». 17. Эврика! От парников Иван Петрович спустился по тропинке к озеру. Здесь он решил немного передохнуть, в одиночестве привести в порядок растрепанные чувства и собраться с мыслями. На берегу разбросано много гниющих бревен. Огромное количество топляков были видны и в прозрачной воде, но Прохоров не обратил на них внимания, а выбрал сухое бревно потолще и устроился на нем. Распушившиеся деревья и кустарник, голубое небо и мелкие облака отражались в тихом озере. Звонко перекликались зяблики. Барабанная дробь дятла… Но красота природы перестала волновать Ивана Петровича. Тяжелое чувство, после разговора с Олей и доярками, превратилось в тревогу. Нужно было что-то делать, куда-то сообщать, кого-то звать на помощь… Мороженая картошка, удобрения, сваленные возле дороги, брошенные в кустах машины и все, что он увидел и услышал на парниках, потрясли его до глубины души. Разве можно оставаться спокойным, когда на виду у всех и под самым носом у руководства действовал враг. И как действовал! Лицемерно прикрываясь хвастливыми словами об успехах и достижениях, он бесцеремонно разваливал не только хозяйство, но и подрывал политико-моральное состояние людей. «Что может натворить один человек! — думал, вероятно, Иван Петрович. — И как просто! Говорит одно, а делает другое, обещает и не выполняет, сам создает трудности, а сваливает на вышестоящее руководство». Невольно вспомнилось предупреждение Угрюмова о том, что враги умны и хитры. Действительно, хитры! Установить налог на шерсть больше, чем дает овца… Тут Иван Петрович спохватился, сообразив, что вряд ли Суханов мог влиять на налоговую политику. Конечно, нет… Суханов тут ни при чем, но ведь он только «девятка пик». Есть карты и постарше… Размышляя о вредительской деятельности Суханова, Иван Петрович пришел к неожиданному выводу, о котором следует сказать подробней, потому что этот вывод сыграл в дальнейшей судьбе нашего героя большую роль. Здесь, на бревне, Иван Петрович понял, что нездоровые настроения и вся критика Оли, доярок и даже сторожихи райпо были направлены не по адресу советской власти, а против вредной деятельности Суханова. Значит, все, что они говорили — правда! Ну, а если правда, то почему это называется нездоровыми настроениями? Почему они нетерпимо относятся к недостаткам, а Суханов наоборот, замалчивает их и говорит только об успехах? И вот тут-то Ивана Петровича и осенило! Подобно Архимеду, который в «древние времена», с криком «Эврика!», голый выскочил из купальни и побежал домой, чтобы проверить так неожиданно открытую им теорию, Иван Петрович вскочил и, размахивая руками, побежал куда-то по берегу, пока не споткнулся о торчавший на тропинке корень и не упал. Но даже и лежа на влажной земле, он продолжал возбужденно двигать руками и что-то бормотать. Архимед пришел в такой раж потому, что открыл основной закон гидростатики. Ну, а Иван Петрович?.. Он тоже открыл нечто вроде закона. Сформулировать его можно примерно так: «Недостатки и ошибки критикует человек, не желающий с ними мириться, и критикует их потому, что у него душа болит за дело». Естественно, напрашивалось и продолжение. «Замазывает или замалчивает недостатки и ошибки человек, которого они устраивают»… Здесь мне, как автору, придется вмешаться. С первой половиной открытого Иваном Петровичем закона я полностью согласен, ну а продолжение… он просто не додумал. Конечно, если иметь в виду Суханова, то это так. Враг не будет критиковать наши промахи и недостатки. Они его, действительно, устраивают. Но нельзя же, скажем, Поликарпа Денисовича или других работников Главсовхоза назвать врагами только потому, что они замалчивают недостатки своей системы, причины здесь другие, и причин много. Во-первых, прежде чем критиковать, надо знать и понимать. Сам Иван Петрович, например, пока не приехал в совхоз, был убежден, что дело здесь обстоит совсем иначе… Примерно так, как сообщалось на собраниях или в отчетах. Во-вторых, не у каждого человека душа болит за дело. Надо еще иметь такую душу, в-третьих… Признание своих собственных недостатков и ошибок называется самокритикой, а это далеко не одно и то же, что и критика. «Самокритикующийся» всегда может регулировать: отобрать то, в чем полезно сказать, понимает — как сказать и для чего сказать. Критикой же называется разговор о чужих недостатках, и критикующий обычно отбирает факты и случаи наиболее яркие, хлесткие, а значит и обидные. Но зачем обижать?.. Русский человек добрый, «жалостливый»… Если критика идет сверху вниз, то это еще ничего. Но если снизу вверх… О-о! Это совсем другое дело. Начальство, как правило, бывает особенно обидчиво и бдительно оберегает свой авторитет. И наконец, нужно вспомнить еще об одной причине, сильно повлиявшей на критику в минувшие годы. Воспитывать советских людей полагалось только на положительных примерах. Не будем спорить. Положительный пример действительно воспитывает, вдохновляет и вызывает желание подражать, если он приводится вовремя, к месту и не очень назойливо. Короче говоря, когда воспитатель имеет великое чувство меры, в противном же случае, получается иначе… Читатель, вероятно, еще не забыл, какое широкое распространение получила в те годы эта простая, а для многих и очень удобная теория. В самом деле. Если положительные примеры вызывают желание подражать, то значит, их нужно почаще повторять, а всевозможные недостатки и отрицательные явления нашей действительности в воспитательных целях переделывать или, на худой конец, просто замалчивать. Таким образом, отрицательные люди и плохие руководители автоматически превращались в хороших. Как было приятно сознавать, что у нас нет ни бюрократов, ни очковтирателей, ни взяточников, ни других отрицательных героев, вызывающих только чувство досады и сожаления за советского человека. Вполне естественно, что при этом исчезли и всевозможные столкновения между людьми, доказательством чего может служить «теория бесконфликтности», родившаяся в литературе. Незамедлительно появились и художественные произведения, где авторы, по мере своих сил и возможностей, показали всю прелесть этой бесконфликтной жизни. Само собой разумеется, что Иван Петрович особенно не задумывался о воспитательных задачах положительного примера, потому что был не воспитателем, а воспитанником. Все и всегда он принимал на веру и быстро привык считать, что если критикуют чужие недостатки, то это значит или клевета, или личные счеты, или нездоровые настроения, или просто враждебная вылазка… Теперь, я думаю, читатель поймет, почему открытие Ивана Петровича привело его в такое возбужденное состояние. Пока я записывал свои размышления, Иван Петрович уже немного успокоился и, сидя на новом бревне, с блаженной улыбкой смотрел на озеро. Приятно было реабилитировать Олю, доярок и даже сторожиху. На основании открытого им закона было ясно, что они не только не попали под влияние врага, но наоборот, косвенно стремились его разоблачить. В сухих камышах что-то зашлепало и вдруг раздался оглушительный выстрел. Мысль о том, что стреляют в него, на какое-то мгновение лишила Ивана Петровича способности двигаться, и он даже не сумел вскочить. В воздух поднялась утка, и грянул второй выстрел, птица упала на воду и сразу нырнула. В кустах послышалась смачная брань, а еще через минуту вышел в замасленной рабочей одежде охотник. В одной руке он держал ружье, а в другой согнутую пополам кепку, в которой что-то лежало. Увидев сидевшего на бревне Ивана Петровича, молодой человек некоторое время удивленно смотрел, не столько на лицо, сколько на новенькие галоши. — Вот, зараза… Теперь ее не возьмешь. Будет нырять, проклятая, — словно оправдываясь, пояснил он, направляясь к плановику. — Улетело ваше жаркое! — пошутил Иван Петрович. — Да. Видно, чуть крыло задел. Кепку с утиными яйцами охотник положил на землю, ружье прислонил к бревну и сел. — Ну ничего. Зато яичница есть! — успокоил его Иван Петрович, разглядев содержимое кепки. — Еще неизвестно. Наверно, насиженные, — недовольно пробормотал тот, расчесывая пальцами и приглаживая взлохмаченные волосы. Затем он вытащил из кармана папиросы и протянул Прохорову. — Закуривай! — Спасибо, я некурящий. — Пошел посмотреть, не играет ли где щука. Да нет, уж поздно. Нынче мы много взяли! — похвастал он, зажигая спичку. — Месяц назад я с одного выстрела два пуда взял! Самка была — во! Ужас какая!.. Ну, а теперь все… отыграла. Иван Петрович слушал с интересом, и даже не подозревал, что имеет дело со злостным браконьером, которого следовало бы привлечь к ответственности. Браконьеры наносят серьезный вред государству, портя и уничтожая рыбу, дичь, зверей в недозволенное время и недозволенными способами. Браконьеры — хищники, живущие минутой удачи и совершенно не думающие о будущем… Впрочем, если сравнить всех браконьеров с одним только министром рыбной промышленности или директором завода, спускающим в реку отходы производства, то вред от браконьерства покажется настолько мизерным, что не стоит о нем и говорить. — Вы в совхозе работаете? — спросил Иван Петрович. — Ага! Трактористом. — Почему же вы на охоте? — Загораем! Запчастей нет. — Вот тебе и на… Как же так? В самое горячее время и вдруг трактор стоит, — забеспокоился Иван Петрович. — Почему же вы раньше не позаботились? Надо было выписать! — А чего выписывать, когда их на складе нет. — Как нет! Что значит нет! — все больше возмущался Прохоров. — Должны быть! — Это правильно. Должны, — равнодушно подтвердил тракторист.