Каждый открывшийся взору клочок кожи покрывала татуировка, черты и изображения перетекали с тела на тело, но сплошь зачерненных участков не было – лишь тонкие, причудливые линии, орнаменты, сотканные из других орнаментов. Он видел изгибающиеся границы. Видел вытянутые силуэты – продолговатые лица, искривленные туловища. Татуировка покрывала все тела на верху огромного фургона до единого – все, если не считать самого Оврага. Очевидно, тисте анди услышал его изумленный вздох, потому что рассмеялся. – Вообрази себе, что ты плаваешь над фургоном… ну, скажем, на высоте в дюжину человеческих ростов. В дюжину. Над фургоном, над фургоном. Плаваешь в воздухе под самым потолком небытия, потолком небытия. И оттуда смотришь на все это, все это, все это. Верно, отсюда, снизу, все кажется кривым, но вот оттуда, вот оттуда, вот оттуда – ты не увидишь ни холмов плоти, ни обтянутых кожей суставов – никаких искажений, – только саму картину. Да, только картину, и ты будешь готов поклясться, что она плоская. Поклясться именем любых известных тебе богов и богинь. Плоская картина! Плоская, плоская! Овраг все же попытался понять, что он видит перед собой – поступить, как советовал тисте анди, он не рискнул, опасаясь, что попытка сведет его с ума; нет, не стоит воображать, как его душа отрывается от тела и плавает где-то над головой. Он с трудом мог понять даже собственно страсть, вложенную в это творение – творение слепца. – А ведь ты здесь давно, – сказал он наконец. – Но не дал похоронить себя под грудой тел. – Да и да! Я одним из первых попал на фургон. Одним из первых. Меня убил Драконус, потому что я хотел отобрать у него Драгнипур – о да, Аномандарис Пурейк был не первым. Первым был я. Был я. Был я. И если бы мне удалось добыть меч, сам Аномандарис и пал бы его первой жертвой. Какая горькая ирония, друг мой. Горькая, горькая. – Но это все, – Овраг обвел вокруг себя единственной рукой, – должно быть, начато совсем недавно… – Нет, это лишь последний слой, последний слой, последний слой. – Но где… где ты берешь чернила? – Хороший вопрос! Фургон сделан из кровь-дерева, из черного дерева, а оттуда постоянно течет смола, течет и течет, вечно сочится из древесины. – Но если бы я, как ты говоришь, мог взлететь вверх, то что бы я увидел? – Странствия, Обители, Дома, всех богов, всех богинь, любого достойного упоминания духа. Королей-демонов и королев-демониц. Драконов, Старших – о, все они здесь, все здесь. Все здесь. А ты, друг мой, собираешься остаться на этом месте? На этом месте? Овраг представил себе, как существо склоняется над ним, как костяная игла прокалывает его кожу. – Нет! Я буду ползать вокруг, не останавливаясь ни на мгновение. Я не стану частью твоей картины! – Но так нельзя! Ты все испортишь! – Просто вообрази, что я невидимый. Вообрази, что меня вообще не существует – а я постараюсь не лезть тебе под руку. В уголках незрячих глаз заблестели слезы, тисте анди отрицательно затряс головой, не в силах остановиться. – Я тебе не дамся, – сказал Овраг. – И потом, все равно все скоро закончится. – Скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро? Как скоро? – Урагану осталось до нас не больше лиги. – Если ты не хочешь стать частью картины, – сказал тисте анди, – я столкну тебя вниз. – Драконусу это не понравится. – Он меня поймет. Он понимает больше твоего, больше твоего, больше и больше и больше твоего! – Просто дай мне немного отдохнуть, – попросил Овраг. – Потом я сам слезу вниз. Я не хочу быть наверху, когда наступит конец. Я хочу стоять на ногах. Лицом к урагану. – Ты же не думаешь, что ритуал пробудится мгновенно? Не думаешь, не думаешь, не думаешь? Цветок скоро распустится, но ночь длинная, а на это уйдет вся ночь, вся ночь. На то, чтобы распустился цветок. За мгновение до рассвета. За мгновение. Драконус выбрал тебя, мага, чтобы дать картине средоточие. Мне нужно средоточие. Средоточие – это ты. Лежи здесь, молчи и не двигайся. – Нет! – Я не могу ждать долго, друг мой. Если хочешь, можешь пока ползать, но долго ждать я не могу. Осталась всего лига! – Как твое имя? – спросил Овраг. – Зачем тебе? – Чтобы назвать тебя, когда я буду говорить с Драконусом. – Он меня знает. – Но я не знаю. – Я – Кадаспала, брат Энесдии, жены Андариста. Андарист. Знакомое имя. – И ты хотел убить брата мужа своей сестры? – Хотел! За то, как он с ними поступил, с ними поступил. За то, как он с ними поступил! Овраг с изумлением уставился на искаженное страданием искалеченное лицо. – Кто ослепил тебя, Кадаспала? – Это был дар. Акт милосердия. Хотя я и не сразу понял эту истину, настоящую истину, настоящую. Не сразу. И потом, я считал, что мне будет достаточно внутреннего зрения – чтобы одолеть Драконуса. Чтобы завладеть Драгнипуром. Я ошибался, я ошибался. Ошибался. Истина в том, что это дар, милосердие. – Кто тебя ослепил? Тисте анди отдернулся от него, потом словно бы свернулся в комочек. В пустых глазницах заблестели слезы. – Я сам себя ослепил, – прошептал Кадаспала. – Когда увидел, как он поступил. Как он поступил. Со своим братом. С моей сестрой. С моей сестрой. Овраг вдруг понял, что ему больше не хочется задавать никаких вопросов. Он выкарабкался из ложбины между двух тел. – Пойду… на разведку. – Возвращайся, маг. Средоточие. Возвращайся. Возвращайся. Это мы посмотрим. Апсал'ара, у которой теперь было достаточно времени поразмыслить, пришла к выводу, что главной ее ошибкой было вовсе не проникновение в Лунное Семя. Не то, что она отыскала там кладовые, где хранились груды магических самоцветов, зачарованное оружие и доспехи, умащенные кровью идолы и священные реликвии доброго десятка тысяч исчезнувших культов. Нет. Самым неверным из всех ее поступков была попытка нанести Аномандру Рейку удар в спину. Когда он ее обнаружил, его это позабавило. Он не угрожал ни казнить ее, ни даже заточить до скончания веков в глубокой темнице. Просто поинтересовался, как она сумела проникнуть туда. Любопытство, немалое удивление, как бы даже не с оттенком уважения. Она же в ответ попыталась его убить. Проклятый меч выскользнул из ножен в мгновение ока, смертельное лезвие полоснуло по животу, прервав на лету ее прыжок с вытянутым вперед обсидиановым кинжалом. Как глупо. Но уроки обретают смысл лишь тогда, когда достигнешь должной степени скромности, чтобы к ним прислушаться. Когда оставишь позади все эгоистичные оправдания и объяснения, которыми привыкла швыряться, чтобы заглушить мысли о собственной виновности. В ее природе было атаковать первой, отринув любые представления о стыде и вине. Броситься на противника, пылая яростью, – а потом гордо удалиться в сознании своей совершеннейшей правоты. Ту идиотскую позу она давно отвергла. Длинный путь просветления начался с ее последним смертным вздохом, когда она обнаружила, что лежит на твердом каменном полу, глядя в глаза Аномандру Рейку и читая в них его разочарование, его сожаление, его печаль. Она чувствовала всевозрастающий жар урагана, его ненасытный голод. Осталось совсем немного, и тогда все ее усилия пойдут насмарку. Звенья цепи понемногу начали истончаться, но этого было еще недостаточно, совершенно недостаточно. Она погибнет вместе со всеми остальными. В ней нет ничего уникального. По сути, она ничем не отличается от любого другого кретина, что попытался убить Аномандра Рейка, или Драконуса. Сочащиеся сквозь дно фургона капли сделались теплей, чем обычно, от них воняло потом, кровью и кое-чем похуже. По ее телу струился бесконечный ливень. Кожа оставалась влажной столь долго, что стала отслаиваться мертвенно-белыми лохмотьями, обнажая сырое красное мясо. Она гнила заживо. Вот-вот настанет время, когда ей придется снова спрыгнуть вниз и вылезти из-под фургона, чтобы встретить забытье лицом к лицу. Жалости в его глазах она не увидит – не то чтобы у него были глаза, – лишь безразличие, которое и есть обратная сторона мироздания, та, видеть которую не хотел бы никто. Оказаться лицом к лицу с хаосом и есть подлинный ужас, все остальное – лишь его оттенки и вариации. Когда-то я была ребенком. Я уверена. Ребенком. От тех дней у меня осталось лишь одно воспоминание, одно-единственное. Я стою на голом берегу широкой реки. Небо надо мной безупречно синее. Через реку переправляются олени, их тысячи, десятки тысяч. Я помню их задранные к небесам морды. Помню, как слабейших пихают, затаптывают, как они исчезают в мутном потоке. Позже трупы всплывут ниже по течению, где их уже поджидают коротконосые медведи, волки, орлы и вороны. Но я стою на берегу с остальными. Отец, мать, быть может, братья и сестры – просто остальные, – а я не отрываю глаз от огромного стада. Идет сезонная миграция, и этот брод – лишь один из многих. Зачастую олени меняют свои маршруты. Но реку пересечь все равно нужно, и животные будут все утро бродить по берегу, а потом все разом кинутся в реку, наводнят ее собою, волной из плоти и шкур, из звучных вдохов и выдохов. Животные, и те встречают неизбежное без всякой охоты, но единственной возможностью перехитрить судьбу сейчас кажется многочисленность, и вот каждая отдельная жизнь отчаянно бросается в ледяной поток. «Спаси меня!» Это читается в глазах любого оленя. «Спаси меня, а уже потом – остальных. Спаси, позволь мне жить. Даруй мне этот миг, этот день, этот год. Обещаю блюсти все законы своего рода…» Она помнила этот единственный эпизод из своего детства, помнила то чувство благоговения, что вызвало в ней зрелище, дикая природная мощь, явленная в ней воля, несокрушимая в своей откровенности. И еще помнила тот ужас, что тогда испытала. Олени – это не просто олени. А переправа – не просто переправа. Олени – это сама жизнь. Река – это изменчивый мир. Жизнь плывет через него, отдаваясь на волю течения, плывет, тонет, побеждает. Жизнь способна задавать вопросы. Жизнь – в иных случаях – даже способна спросить: как так вышло, что я вообще способна спрашивать? И еще: как вышло, что я верю, будто ответы хоть что-то значат? В чем смысл этого обмена, этого драгоценного диалога, если истина неизменна, если одни продолжают жить в то время, как другие тонут, если на следующий год придут новые олени, а старые уйдут навсегда? Истина неизменна. Каждой весной, в пору миграции, река переполняется. Под ее поверхностью клубится хаос. Это худшее время года. Смотрите же на нас. Ребенок не хотел смотреть. Ребенок расплакался и бросился прочь от реки. Братья и сестры кинулись следом, быть может, они смеялись, не понимая ее страха, ее отчаяния. Кто-то точно побежал за ней. И смеялся – если только это не смеялась сама река, если только это не олени бросились обратно на берег, распугав зрителей, которые с изумленными воплями кинулись врассыпную. Может, она от оленей пыталась убежать. Она точно не помнила. Воспоминание завершалось паникой, воплями, замешательством. Сейчас, лежа на поперечной балке, на сочащейся жидкостью древесине, Апсал'ара снова чувствовала себя тем ребенком. Сезон миграции приближался. Ее ждала река, полноводная как никогда, а она была лишь одной из многих, и молилась, чтобы ей удалось перехитрить судьбу. Если швырнуть в пруд сотню камней, его зеркальная поверхность расколется, рябь и волны начнут сталкиваться между собой до тех пор, пока глаз не утратит способность разглядеть во всем хоть какой-то порядок. Подобные беспорядочные мгновения беспокоят самосознание, вселяют в дух неуверенность, пробуждают в зрителе тревогу. Так и случилось нынешним утром в Даруджистане. Поверхности раскололись. Люди зашевелились, и каждое их движение выражало беспокойство. Люди переговаривались, но реплики их были отрывисты, а разговоры, как с чужаками, так и с близкими, недолги. Повсюду растекались бурлящие слухи, иные были правдивы, другие – не слишком, но все намекали – случилось нечто малоприятное, нечто нежелательное и нарушившее установленный порядок. Подобные чувства способны охватить целый город и не отпускать несколько дней, или недель, или вообще никогда не отпустить. Подобные чувства способны распространиться чумой и заразить целую нацию, целый народ, и тогда гнев для него сделается привычным, воинственность – неизменной, наклонность к жестокости возрастет, а к состраданию умалится.