Она допила вино и поставила кубок на столик. – Значит, мы друг друга поняли. – Да, – ответил он. – Полагаю, что поняли. – Сообщи также Дэрудан. – Хорошо. И она ушла. От воспоминания у Барука осталась лишь горечь во рту. А об остальных стремительно приближающихся к Даруджистану силах она знает? Да и волнуют ли они ее? Что ж, притворяться умеет не только она одна. Из того, что случилось в ночь убийств несколько лет назад, он вынес один урок: Воркан сумела каким-то образом догадаться, что их ждет. И уже тогда начала собственные приготовления… с целью обеспечить себе должный уровень комфорта. Отослала дочь, отделила себя от Гильдии. И нанесла, в ее понимании, визит милосердия остальным членам Ложи. Если бы все пошло тогда по плану, в живых осталась бы лишь она одна. Хорошенько об этом задумайся, Барук, в свете высказанных ею сейчас намерений. Ее желания занять определенное место. Что, если она повторит попытку? Барук понял, что уверенности в обратном у него уже нет. Наступило время зеркал, и это определенно следует осознать. Полированная поверхность, отражение в нем искажают лишь мельчайшие неровности, так что лицо одновременно кажется знакомым и чуть иным. Глаза в глаза – распускается узнавание, расцветает тихий ужас. Тот, что сейчас смотрит на тебя оттуда, не издевается, не реагирует, если ему уверенно подмигнуть – но берет тебя за руку сухой прохладной ладонью, чтобы провести по холодному глинобитному полу твоей души. Люди будут горевать. О мертвых и о живых. О потерянной невинности и об отказе от невинности, причем между этим нет ничего общего. Мы будем горевать о решениях принятых и непринятых, об ошибках сердца, которые уже никогда не исправить, о нервных окончаниях, перерубленных шрамами – старыми и теми, которым еще лишь предстоит появиться. Через Усадебный квартал идет седовласый мужчина. Описывать его подробно необходимости нет. Кровь у него на руках – лишь воспоминание, но от иных воспоминаний остаются пятна, отмыть которые нелегко. Он наблюдает, такова его природа. Наблюдает мир, его многоликость, приливы и отливы в бурном море эмоций. Он забрасывает сети, закидывает удочки. Он разговаривает ритмом поэзии, мелодией песни. Он понимает, что бывают такие душевные раны, которые лучше не трогать; но бывают и другие, что откликаются на ласку. Иными словами, он понимает необходимость трагических тем. Знает, что душа иной раз не противится даже такому рассказу, что режет ее до крови. Разбередим же старые шрамы. Чтобы напомнить, что такое горе. Что такое жизнь. Время зеркал, время масок. Эти двое заключили вечный союз, чтобы рассказывать истории. Вновь и вновь, друзья мои. Вот вам моя рука. Мужчина приближается к усадьбе. День уже почти угас, сквозь его оседающую пыль подползает сумрак. Каждые сутки случается мгновение, когда мир просто проходит мимо тебя, оставляя за собой неподвижно повисший в воздухе горячий след, еще не потревоженный пробудившейся ночью. Тисте эдур этому мгновению поклоняются. Тисте анди неподвижно застывают в ожидании тьмы. Тисте лиосан отворачиваются, опустив голову, чтобы оплакать ушедшее солнце. В домах людей оживают очаги. Люди собираются там, где их кров, и думают о наступающей ночи. Перед глазами балансирует определенность, но она вот-вот рассыплется в пыль. Неуверенность делается законом, воцарившимся над всеми прочими. Для барда это время окрашено в минорные тона, оно – долгая хрупкая нота, грустная интерлюдия. В воздухе плавает печаль, и мысли его сейчас – о том, что заканчивается. Когда он достигает ворот, его быстро и без вопросов проводят к главному зданию и сквозь основной коридор – в сад за высокими стенами, по которым струятся ночные растения, их влажные цветы раскрыты, чтобы пить сгущающийся сумрак. Телохранитель в маске уходит, бард на время остается в саду один и стоит неподвижно. Воздух пахуч и сладок, пространство между стен заполняют звуки текущей воды. Он вспоминает негромкие песни, что пел здесь безо всякого аккомпанемента. Песни сотен народов из десятков миров. Голос его сплетал воедино фрагменты наступающей Тени, связывал между собой прошедший день и спешащую ему на смену ночь. В музыке и поэзии есть секреты. О них мало кто знает, и еще меньше тех, кто их понимает. В их власти проникать в слушателя незаметно, словно воспоминание об аромате, тихо, словно шепот, и однако менять тех, кому это даровано, вводить в инстинктивный транс, когда заботы уносятся прочь, когда возможно любое величие – и даже доступно, стоит лишь руку протянуть. Опытный бард, мудрый бард знает, что в круговороте дня и ночи есть такие мгновения, когда путь к душе слушателя делается гладким, беспрепятственным, когда череда массивных дверей распахивается от легчайшего прикосновения. Из всех секретов этот – самый драгоценный. Сумерки, полночь, и тот странный период внезапного пробуждения, что зовется «стражей» – о да, ночь и ее неслышное приближение, они у каждого в сердце. Услышав за спиной шаги, он оборачивается. Она стоит перед ним, черные волосы переливаются, на лице не оставили следов ни солнце, ни ветер, глаза – точно идеальное отражение фиолетовых цветов на стене сада. Сквозь белое льняное платье он может видеть очертания ее тела, эстетически совершенные изгибы и округлости – те линии и формы, что шепчут на своем собственном тайном языке, пробуждая желание в душе мужчины. Он знает, что дорога к сердцу пролегает через любое из пяти чувств. Госпожа Зависть внимательно смотрит на него, и он не возражает, поскольку, в свою очередь, смотрит на нее. Они могут поговорить о сегулехах – мертвых, в бочках, или живых, что служат в усадьбе. Могут обсудить то, что, как оба они чувствуют, стремительно приближается. Он может рассказать про свой гнев, его безмолвную, убийственную сталь, столь холодную, что прикосновение к ней обжигает, – и она прочтет в его глазах, что слова не лгут. Быть может, она станет бродить по скромному садику, кончиками пальцев касаясь трепещущих лепестков, и говорить о желаниях, что таила в себе так долго, почти перестав чувствовать мириады корешков и побегов, которые они пустили в ее душу и тело – а он, быть может, предостережет ее насчет связанных с ними опасностей, риска, с которым ей предстоит столкнуться и, более того, принять его – а она лишь вздохнет и кивнет, понимая заключенную в его словах мудрость. Насмешливый флирт, ошеломляющую самовлюбленность и прочие способы себя развлечь, которыми Госпожа Зависть пользуется, общаясь со смертными этого мира, в сад она с собой не взяла. С тем, кто ее ожидает, такое не требуется. Рыбак кель Тат немолод – и она иной раз сомневается, что он вообще смертен, хотя выяснять не рискует, – да и божественным телом не обладает. Однако среди его даров, если она решится унизить его и себя подобным перечислением, числятся голос, мастерское владение лирой и еще дюжиной странных инструментов, а главное, взгляд, выдающий рассудок, который все видит, который прекрасно понимает все то, что видит, а также значение того, что скрыто и останется скрытым, – да, рассудок, что проступает сквозь взгляд и во множестве намеков, посредством которых он и приоткрывает свою манеру видеть, свою поразительную способность к состраданию, которую может принять за слабость разве что совершеннейший болван. Нет, над этим мужчиной она издеваться не стала бы – да, сказать по правде, и не могла. У них нашлось бы много что обсудить. Но они просто стояли, глядя в глаза друг другу и не отводя взгляда, а вокруг сгущались полные ароматов и секретов сумерки. Достигни бездны, пошвыряй туда ошеломленных богов! Небо лопается, день сменяется ночью, потом оно лопается снова, обнажив плоть пространства и кровь времени – смотрите, как оно рвется, как брызжут сверкающими красными каплями гибнущие звезды! Моря выкипают, земля плавится, исходя паром. Госпожа Зависть обрела возлюбленного. Поэзия и страсть возвещают об одном и том же, и да, это та самая тайна, что заставляет даже душегубов и безмозглых болванов стонать по ночам. Обрела возлюбленного. Возлюбленного. – Мне снилось, что я беременна. Торвальд застыл в дверях и наконец откликнулся – чуть поздней, чем следовало: – Так это же замечательно! Тисерра, стоявшая у стола со своим последним гончарным экспериментом в руках, озадаченно взглянула на него. – Полагаешь? – Конечно, дорогая. Можно испытать все связанные с этим неприятности без того, чтобы они случились на самом деле. Могу себе представить твой вздох облегчения, когда ты проснулась и поняла, что это всего лишь сон. – Твой я, безусловно, представила, любовь моя. Он прошел в комнату, рухнул на стул и вытянул ноги. – Происходит что-то странное. – Просто вдруг накатило, – сказала она. – Не обращай внимания, Тор. – Я про усадьбу. – Он потер лоб. – Кастелян занят единственно тем, что смешивает снадобья от болезней, которыми никто не болеет, да и в любом случае лекарства его, прежде чем помочь, кого хочешь добьют. Два внутренних охранника день и ночь лишь мечут костяшки, и это ведь не совсем то, чего ждешь от беглых сегулехов, да? Если же всего этого недостаточно, Ожог и Лефф взялись ревностно исполнять свои обязанности. Тут она фыркнула. – Я это серьезно, – заверил ее Торвальд. – И, кажется, понимаю причину. Они это тоже чувствуют, Тис. Странности. Госпожа отправилась в Совет, предъявила свои права на место, и никто ей даже слова поперек не сказал, если верить Коллу. Можно было ожидать, что к ней теперь зачастят представители различных фракций внутри Совета, пытаясь заручиться ее поддержкой… Но гостей нет. Никого. Как такое вообще может быть? Тисерра внимательно смотрела на мужа. – Не обращай внимания, Тор. Ни на что. У тебя несложные обязанности – пусть такими и остаются. Он поднял на нее взгляд. – Хотелось бы мне, поверь. Только все мои инстинкты сейчас вопят в голос, как если бы над моей спиной раскаленный кинжал занесли, так его. И не только мои, с Ожогом и Леффом то же самое. – Он вскочил и принялся расхаживать по комнате. – Я за ужин еще не бралась, – сказала Тисерра. – Готов будет не скоро – не хочешь пока прогуляться до «Феникса», пропустить кружечку-другую? Увидишь Круппа – передавай ему привет. – Что? А, ну да. Мысль неплохая. Когда муж вышел, она обождала дюжину-другую ударов сердца, чтобы убедиться, что он вдруг не передумает, потом подошла к одному из тайничков в полу, нажала защелку и извлекла оттуда Колоду Драконов. Усевшись за стол, она осторожно сняла с нее чехол из оленьей кожи. В последнее время она так поступала нечасто. Ей хватало чувствительности, чтобы понять, что вокруг Даруджистана собираются могущественные силы, и потому попытка любой выкладки сопряжена с риском. Однако несмотря на то, что Тисерра посоветовала Торвальду ни на что не обращать внимания, она прекрасно знала – инстинкты у мужа слишком острые, чтобы их игнорировать. – Беглые сегулехи, – пробормотала она, покачала головой и взяла Колоду в руки. Она пользовалась версией Барука, к которой добавила несколько собственных карт, включая Город – в данном случае Даруджистан, – и еще одну, но нет, об этой лучше не думать. Разве что если придется. Сквозь нее волной пронеслась дрожь испуга. Деревянные карты в руках казались ледяными. Она решила сделать спиральную выкладку и совершенно не удивилась, когда положила на стол центральную карту и та оказалась Городом – знакомый силуэт крыш и шпилей под сумеречным небом, а внизу сияют голубые огни, и каждый похож на затонувшую звезду. Она какое-то время вглядывалась в карту, пока огни не поплыли перед глазами, пока нарисованные сумерки не начали вливаться в окружающий мир, просачиваться в него, а он – в карту, туда, обратно, пока мгновение не оказалось зафиксировано, время – приколото словно вбитым в столешницу кинжалом. Она пыталась узнать не будущее – пророчествовать посреди собравшихся сил было слишком уж опасно, – но настоящее. Нынешний миг, то, куда крепится каждая ниточка в огромной паутине, опутавшей сейчас Даруджистан. Она выложила следующую карту. Высокий Дом Тени, Узел, Покровитель убийц. Ну, с учетом последних слухов это как раз неудивительно. Только она чувствовала, что связь тут сложней, чем кажется на первый взгляд, – хотя да, Гильдия сейчас активизировалась, ввязавшись в нечто куда более кровавое, чем могла ожидать. Не повезло Гильдии. Вот только Узел никогда не ограничивался всего одной игрой. Остальные были скрыты от глаз, а наиболее очевидная служила лишь маскировкой. На стол хлопнулась третья карта, и она обнаружила, что рука не желает останавливаться, бросая еще карту, а потом – еще одну. Значит, эти три прочно связаны. Три карты, свившие собственное гнездо. Обелиск, Солдат Смерти и Корона. Им требовалась основа. Она выложила шестую карту и хмыкнула. Рыцарь Тьмы – отдаленный рокот деревянных колес, многоголосый стон, плывущий, словно дым, от меча в руках Рыцаря. Итак, Узел по одну сторону, Рыцарь по другую. Она поняла, что руки дрожат. Одна за другой последовали еще три карты – опять гнездо. Король Высокого Дома Смерти, Король в Цепях и Дэссембрей, Господин трагедий. Внутренняя основа – Рыцарь Тени. Она выложила противоположный конец и чуть не задохнулась. Выпала карта, о которой она жалела, что вообще ее сделала. Тиран. Это была последняя карта выкладки. Спираль завершена. Начало и конец – Город и Тиран. Ничего подобного Тисерра не ожидала. Она не искала пророчества, мысли ее были о муже и о том, во что он там впутался, – нет, только не пророчество, только не подобного масштаба… Я вижу гибель Даруджистана. Храни нас духи, я вижу гибель моего города. И это, Торвальд, твое гнездо. – Муж мой, – прошептала она, – ты и правда в опасности… Взгляд ее вновь упал на карту с Узлом. Ты ли это, Котильон? Или вернулась Воркан? Это не просто Гильдия – Гильдия тут ничего не значит. Нет, под этой вуалью кроются лица. Нас ждут ужасные смерти. Много смертей. Она быстро собрала карты, словно одним этим движением могла остановить грядущее, разорвать нити паутины и дать миру возможность выбрать себе новое будущее. Если бы только все было так просто. Если бы только свобода выбора действительно существовала. Снаружи прогромыхала телега, ее истертые колеса скрипели и подпрыгивали по неровной брусчатке. Копыта тянувшего телегу вола мерно стучали, словно отбивая похоронный марш, и ей послышался звон тяжелой цепи, хлопающей по коже и дереву.