Как будто сила лишь в мускулах, Как будто рост есть мерило воли, Как будто потомки лишат розу ее шипов, Как будто костер не способен пожрать лес, Как будто храбрость истекает месячными, Мертвой, ненужной кровью. Кто посмеет усомниться в подобном? Жрец фальшивого расколотого культа. Я был там в день, когда толпа пробудилась, Кинулась на храм, полулюди попятились, А ты стоял у них за спинами, раскрыв рот, И видел, как твое учение опроверглось. Отшатнись в ужасе от истинного гнева. Беги, если сможешь, от всевозрастающей силы. Выучка моих бойцов даст форму ярости, Ниспровергающей заученные оправдания. Они уверены в себе, и цель у них одна: Насадить твою голову на пику «Последний день секты Человека» Севелената из Генабариса (приводится по «Исследованию философий опровергнутых культов» Генорту Стулка) Многие дети с младых ногтей обретают любовь к местам, где никогда еще не бывали. Зачастую они в конце концов утрачивают сей чудесный дар, ковыляя грязными тропами туманной, бестолковой юности, пока не выберутся наконец на плоскую, потрескавшуюся почву зрелости, где даже самые безжизненные пейзажи укрыты далеко за горизонтом. Впрочем, иной раз дары любопытства, радости, страсти к приключениям все же способны пережить сей однообразный путь – жертвы подобного несчастья становятся художниками, учеными, изобретателями и тому подобными отщепенцами, склонными беспокоить установленные порядки и будоражить покой мирной жизни. Но не стоит о них сейчас говорить – ведь, несмотря на свою возмутительную извращенность, они не способны ничего изменить, если только изменения не послужат еще большему удобству всех остальных. В скрытых от всех глубинах души Бэйниск все еще оставался ребенком. Да, он сделался неуклюжим, как и любой подросток, не поспевающий за непрерывно растущим телом, но от любви к неведомому отречься не успел. Поэтому нет ничего странного в том, что между ним и юным Драсти зажглась искорка радости и удивления, зажглась и крепко сплела их между собой, столь крепко, что случайным недоразумениям связь эту было не разорвать. В неделю, что последовала за судьбоносным случаем, чуть было не разрушившим их взаимное доверие, Драсти почти уже решил, что опять совершенно одинок. Раны запеклись, корка вскоре отвалилась, оставив едва заметные и почти совсем уже исчезнувшие шрамы, мальчик продолжал работать, спускаться в расщелины, протискиваться сквозь вонючие шершавые трещины глубоко в скале. Он задыхался от ядовитого воздуха, его жалили слепые многоножки, кусали бесцветные пауки. Весь в синяках от шатких камней, он изо всех сил вглядывался в темноту, тщась разглядеть в тесных наклонных стенах рудный блеск. Но в конце недели, когда он выполз из расщелины и присел на теплый каменный пол штрека, Бэйниск снова оказался рядом. Бэйниск передал ему кувшин грязноватой озерной воды, и в этот краткий миг, что они оказались вместе, рана начала исцеляться, нить снова сплелась в единое целое. Они же избегали смотреть друг другу в глаза, не готовые увидеть, что снова сидят бок о бок – два сердца глубоко под землей, бьющиеся в унисон между собой и больше ни с кем. Так вот мальчишки и мирятся – без слов, лишь отдельными жестами, которым придает необходимое значение сама их редкость. Напившись, Драсти вернул кувшин. – Веназ теперь от меня не отстает, – сказал Бэйниск. – Я к тому, что мы снова вроде как попытались сойтись. Но ничего не вышло. Наверное, мы оба уже переросли то, что было раньше. От того, что он говорит, меня лишь скука берет. – Все, что ему нравится, – это мучить других. Бэйниск кивнул. – По-моему, он хочет занять мое место. Что я ни скажу ему сделать, он всякий раз пререкается. – Такие, как он, всегда хотят занять чье-то место, – сказал Драсти. – И чаще всего, когда люди это замечают, они просто уступают, вот и все. Только я никак не могу понять, Бэйниск, почему. И это меня пугает. Мальчишки редко признаются друг другу в подобном. В том, что им бывает страшно. Но мир их был не самым обычным, и делать вид, что бояться в нем нечего, они позволить себе не могли. В этом мире никто не искал особой причины, чтобы сделать другому больно. В этом мире вообще обходились без причин. – Крот, расскажи мне еще про город. – Там есть башня с привидениями. Меня дядя однажды водил на нее посмотреть. У него большие руки, такие большие, что когда он берет твою ладонь в свою, она просто исчезает – и кажется, что никакой силе вас уже не разорвать. Ну, в общем, в этой башне живет призрак. По имени Хинтер. Бэйниск вытаращил глаза. – И ты его видел? Этого призрака? – Нет, это днем было. Днем их трудно разглядеть. – Здесь довольно темно, – сказал Бэйниск, оглядываясь вокруг. – Но призраков я ни разу не видел. Драсти уже собрался ему все рассказать. Собственно, он с этой целью и завел разговор о призраках, но обнаружил, что признаться не может. И сам не знает почему. Быть может, оттого, что скелет все же был не совсем призраком. – Иногда, – сказал он, – мертвые не уходят. Ну, то есть, иногда человек умирает, но душа, она, это, не покидает тело. И остается внутри – там, где всегда и была. – Хинтер тоже такой? – Нет, он настоящий призрак. Без тела. – А почему от одних призраки остаются, а от других нет? Драсти пожал плечами. – Не знаю, Бэйниск. Может, если у души есть причина остаться, то и получается призрак. Может, Властелин Смерти не хочет их принять или разрешает им остаться, чтобы довершить начатое. Может, они даже не понимают, что уже умерли. – Драсти снова пожал плечами. – Так сказал мне дядя. Но он тоже не знал ответа и оттого очень сердился – я это чувствовал по тому, как он мне руку сжал. – Он на призрака сердился? – Не знаю. Но я так думаю, что да. Я же ничего такого тогда не сказал, чтобы он на меня рассердился, – выходит, на призрака. Потому что дядя сам не знал, что призраку нужно, или что-то такое. Драсти тот случай хорошо помнил. Он тоже задавал тогда множество вопросов, как сейчас Бэйниск, – его поразило, что призраки, оказывается, существуют, что, может, один сейчас прячется совсем рядом, смотрит на них, думает свои призрачные мысли. Остряк пытался ему отвечать, хотя было ясно, что у него не слишком получается. А когда Драсти спросил, может ли так быть, что его отец – тоже мертвый – сейчас сделался призраком где-то очень далеко отсюда, дядя ничего не ответил. Потом он спросил – а что, если призрак его отца все еще рядом и ищет сына, и Остряк сжал его ладошку своей большой рукой на несколько ударов сердца, сильно, а потом еще сильней, так что Драсти чуть не сделалось больно. А потом пожатие снова стало ласковым, и Остряк повел его покупать сладости. Наверное, он все-таки видел тогда Хинтера, как тот выглядывает из темного, мутного окошка башни. Наверное, он хотел тогда крикнуть Хинтеру – уходи и никогда не возвращайся! Туда, куда уходят плохие отцы. Потому что, может статься, отец Драсти вовсе не умер, однажды он слышал, как его мама, настоящая, что-то говорила про «выбросить ублюдка из головы», и хотя Драсти точно не знал, что означает слово «ублюдок», слышал он его достаточно часто, чтобы почувствовать – его используют для людей, с которыми не желают знаться. Но при мыслях об Остряке Драсти сделалось грустно, поэтому он ничего больше не сказал, только снова протянул руку за кувшином и принялся глотать воду. Бэйниск смотрел, как он пьет, потом поднялся. – Там сейчас расчищают новый ствол. Я думал, может, ты туда слазишь, если уже отдохнул? – Конечно, Бэйниск. Я готов. Они молча зашагали к выходу из штрека, но в молчании их больше не было неловкости. Когда Драсти это понял, то ощутил такой прилив облегчения, что его глаза на миг наполнились слезами. Глупо, правда ведь, да и опасно? Выждав, пока Бэйниск не отвернется в другую сторону, он торопливо вытер грязные щеки, а потом – руки о рубаху. Но Бэйниск, скорее всего, ничего не заметил бы, даже гляди он прямо на Драсти. В мыслях он сейчас неслышно ступал по истертым камням дорожки, ведущей к Хинтеровой башне. Как здорово было бы самому взглянуть на призрака! Собственными глазами увидеть такое, чего никогда еще не видел! Там, в удивительном городе так далеко отсюда. Где разнообразные чудеса проталкиваются прямо сквозь толпу на ярко освещенных улицах. Где призраки спорят с владельцами зданий насчет квартирной платы. Где у людей столько еды, что они толстеют, пока их не придется носить на носилках. И где никто никого не мучает без достаточной причины, а такие, как Веназ, всегда получают по заслугам. О да, как он любил этот город – в котором никогда не был! Не будьте абсурдны! В меру упитанный человечек в красном кафтане еще не опустился до того, чтобы вылавливать в своем описании текущего момента поводы пустить слезу, да и в красноречии своем тоже пока что не запутался. Лучше положитесь на Круппа, вы, столь скорые на то, чтобы кидать подобные намеки, будто удочку в кишащий рыбой пруд. (Думаете, что-то поймали? Нет, друг мой, не торопитесь кичиться мастерством, просто вон тому карпу как раз приспичило выбраться наружу.) Поверхность воды вовсе не гладкая; совсем, совсем нет. Город Бэйниска кажется вам странным? Быть может, даже приятным и милым, несмотря на то, что у видения чуть трагичный привкус? Это абсолютно несущественно! Некоторые из нас, понимаете ли (это если понимаете), до сих пор мечтают о подобном городе. Где ни разу в жизни не были. А вот это, дорогие мои, существенно. Предугадывать чужие шаги – занятие убийственное. Или самоубийственное, тут кому как повезет. Дымка успела хорошенько об этом поразмыслить, истекая кровью на полу «К'рулловой корчмы». Она еле выкарабкалась, а поскольку Молотка больше рядом не было, ей теперь предстояло обойтись без перспективы должным образом залечить раны. Колл, советник, прислал местного лекаря, немного сведущего в обычном Дэнуле, и тот сумел кое-как слепить рассеченную плоть и ослабить кровотечение, после чего зашил раны жилами с помощью обычной иглы. В результате Дымка валялась сейчас на койке, едва в силах пошевелиться. Корчма оставалась закрытой. Бывший храм превратился в склеп. Если верить Хватке, в погребах не осталось ни единого участка земляного пола, который не подавался бы слегка под ногами. Старший бог на подобные жертвы не мог и надеяться. Перл и Молоток мертвы. Осознание это оставило внутри ее дыры, которые распахивались перед любой мыслью, любым чувством, стоило им ускользнуть из-под ее сурового контроля. Сукины дети пережили не одно десятилетие войн, битву за битвой, и все лишь ради того, чтобы уже в отставке пасть жертвами банды убийц. Шок не оставлял ее, он жил теперь в пустоте отдающихся эхом комнат, в непривычной тишине там, где ее никогда раньше не было, в сердитых перебранках между Хваткой и Мурашом, сталкивающихся в конторе или в коридорах. Если Дукер еще оставался здесь – а не бежал куда глаза глядят, – то он хранил молчание, фиксируя, как и положено историку, чужие мнения до состояния полной неподвижности. В этом случае его, получается, совершенно не интересовало, жива она – а то и любой из них – или же мертва.