…Слабость такая, что почти ничего написать не могу. Но я все еще слышу их под деревьями; бродят, не говорят ни слова. Я жду здесь, вдали от леденящего душу оружия, вне чертогов пара и света, за холстом и в холмах, я иду овладев собой – А вы… – Рука Шкедта упала на страницу. Он медленно поднял голову. Цепь обвивала запястье и всползала по руке. Пересекала живот, грудь между полами жилета. – Думаете, их смысл в этом? – Что? Шкедт оттянул цепь большим пальцем: – Вот их. Думаете, они означают это? Мистер Новик рассмеялся: – Ни малейшего представления не имею! У вас такие есть. У меня нет. Я их видел здесь у людей, однако нет. Нет. Я их просто использовал. Нет-нет. Я не посмею утверждать, будто в этом их смысл. Шкедт снова опустил глаза. – Вы всегда такие речи толкаете, если вам приносят стихи? – спросил он, однако до задуманной враждебности сильно не дотянул. Ухмыльнулся. Новик все смеялся. – Итак. – Взмахнул рукой. – Теперь вы мне почитайте. – Он подался вперед, глотнул кофе, отставил чашку. – Нет, правда, я хочу послушать, как они звучат. – Ладно, – сказал Шкедт, ожидая от себя негодования, но переживая беспокойство совсем иного рода. В тревоге снова отметил, как мало осталось пустых оборотов страниц. – Прочтите про собачью тварь. Мне понравилось. – «Мюриэлл»? Новик кивнул, сложив руки на коленях. Шкедт перелистнул к началу тетради. Начал читать. Строке на третьей перестал задыхаться. Где-то под языком расцвело что-то похожее на удовольствие – но язык об него не спотыкался, лишь стал чутче, и без паузы Шкедт сообразил, что гласные в «нависать» и «иначе» берутся из одного истока, но расходятся разными тропами. Почувствовал, как, нащупывая тоны позвучнее, втягиваются щеки. Он не мешал им шевелить мышцы вокруг рта, пока стаккато «т» и «к» не разгадало финальную строку и не выманило у него улыбку. – Прекрасно, – сказал Новик. – В довольно страшном смысле. Прочтите то, что перед ним. Он стал читать и потерялся в шевелениях рта, пока внезапная конвокация в ушах не ошеломила его до пронзительности. А затем долгие звуки утишили ответ. – Тут два голоса в диалоге, да? – отметил Новик по окончании. – Я не заметил, когда глазом просмотрел. – Чего? А, ну да. Может, надо их разделить на странице… – Нет-нет! – вскинулся мистер Новик, взмахнув рукой. – Нет, уверяю вас, это не нужно. На печатной странице будет прозрачно. Это я по невнимательности, уверяю вас. Вы продолжайте. Он читал дальше. То, что приходило к нему образами (и он тюкал среди них кончиком языка и шариком авторучки), возвращалось, огорошенное, сияющее – порой ярче воспоминания, порой тусклее, но до того богатое, что он поскорее выпихивал их языком, чтобы не пожрать. – Как приятно, – сказал Новик, – что собственные стихи приносят вам столько удовольствия. А вы замечали, как верлибр имеет свойство сам по себе превращаться в пятистопный ямб? Особенно у тех, кто не очень много написал стихов. – Сэр? – Это же вполне естественно. Естественный ритм английской речи. Знаете, когда строка такая: па-бам, па-бам, па-бам, па-бам, па-бам? Ну чего вы? Не тушуйтесь. Почитайте еще. Я выключу педантизм. Мне в радость. Правда. Шкедтом овладело счастливое смущение. Взгляд упал – на страницу. Шкедт прочел; перелистнул; прочел… Несколько раз ему чудилось, что он, наверно, ужасно затянул чтение. Но Новик жестом показывал – мол, еще, – а один раз захотел послушать обе версии («Я заметил, когда листал, что у вас их две… – А после более ранней: – Ну, в основном вы правили куда надо») и еще несколько велел прочесть заново. Уже увереннее Шкедт выбирал другие, вернулся к тому, которое пропустил, затем пролистал вперед, со страниц собирая некое наслаждение – и оно не было гордостью, и оно сильнее всего обострялось, когда он меньше всего замечал человека, жевавшего перед ним печенье, и оно складывалось узором опорных конструкций в кавернах под языком. Он замолчал, глянул на Новика… Поэт хмурился, глядя не на него. Ланья поодаль сказала (таким голосом, что Шкедт обернулся, тоже нахмурившись): – Я… я не хотела помешать. Синее, раскромсанное, шелковое. – Это что? – Мое… платье. – Она подошла, перекинув его через локоть. – Я, пока ты читал, ходила в Обсерваторское крыло искать… мое платье. Господи, там разруха! Мистер Новик помрачнел: – Я даже не знал, что там кто-то живет. – Похоже, теперь уже, – сказала она, – нет. – Это на третьем этаже? Ланья кивнула. – Роджер что-то говорил – не велел пользоваться тем крылом; оно же закрыто, да? Мне казалось, там водопровод чинят, что ли. – Закрыто, но не заперто, – ответила Ланья. – Я просто вошла. При мне им пользовались – я искала комнату, где мы жили с Филом. Но… ковры содрали с полов и порвали. И как будто кто-то выдергивал люстры из потолков, с кусками штукатурки заодно. В ванной возле нашей спальни раковина стоит на полу, эта прелестная викторианская плитка вся покоцана. Две дыры в стене, словно тараном били, – и кто-то порезал все матрасы! – Она опустила взгляд на искромсанную ткань. – И мое платье. Лежало комом в углу гардероба… все штанги сорваны, а крючок отбили и погнули, кажется. – Она предъявила платье. – Кто-то же должен был это сделать – его как будто лезвием полосовали! Но зачем? – Ох батюшки! – сказал мистер Новик. – Это же совершенно… – Да нет, вообще-то, не важно, – сказала Ланья. – Что с платьем. Я, когда его оставила, не думала, что вернусь. Но зачем бы?.. – Она посмотрела на Шкедта, на Новика. И вдруг сказала: – Ой, слушайте – я не хотела помешать! – Собрала платье в ком, опять прислонилась к парапету. – Вы продолжайте. Шкедт, читай дальше… Шкедт сказал: – Пошли посмотрим, что… – Нет, – сказала Ланья удивительно до чего громко. Новик вздрогнул. – Нет, правда, я туда больше не хочу. – Но?.. – нахмурился Шкедт. – Роджер просил нас не ходить в то крыло, – смутился Новик. – Я и не знал, что там так… – Я закрыла двери. – Ланья посмотрела на синий шелк в кулаке. – Надо было и это вот оставить. – Может, был праздник и все временно одичали? – спросил Шкедт. Ланья сказала: – На праздник там совсем не похоже. Новик, внезапно заметил Шкедт (и в тот же миг увидел, что и Ланья заметила), расстроился. Ланья откликнулась так: – А кофе горячий? Я бы, пожалуй, не отказалась. – Разумеется. – Новик встал, шагнул к кофейнику. – Давай, Шкедт, – сказала Ланья. – Прочти еще стих. И тут Новик принес ей чашку. – Да. – Пожилой поэт, взяв себя в руки, вернулся к своему стулу. – Послушаем еще. – Ладно. – Шкедт полистал тетрадь; они все сговорились перечеркнуть если не саму Ланьину весть, то хотя бы тревожные из нее выводы. А ему тут приходится жить, подумал Шкедт. Осталось всего три стихотворения. После второго Ланья сказала: – Это одно из моих любимых. – Ее рука скользнула по драной синеве, сложенной на парапете. И он прочел третье. – Короче, теперь, – сказал он, в основном чтобы не умолкать, – вы мне скажите хоть что-то – что думаете, хорошо получается или плохо. – Такая мысль не посещала его ни разу с самого прихода сюда, но сейчас ее вызвали к жизни прошлые мысленные репетиции.