– Ты что-то хотел сказать? – Да не, ничего. – Но?.. – Не делай так больше. Не шути так. Не… здесь. На этих его словах она тоже огляделась. И снова прижалась лицом к его руке. Он пошевелил пальцами у нее между губ. – Я не буду, – сказала она, – если разрешишь сделать так, – и насадила рот на его искалеченный большой палец. Так гримаса выпускает наружу обозначенную эмоцию, так поверхность задает сокрытое пространство – его объяло странное тепло. Оно разрослось в глубинах лица и закупорило ему дыхание. – Ладно, – сказал он, а также: – Хорошо… – а затем: – Да, – каждое следующее слово точнее смыслом, каждое произнесено нерешительнее. Тэк толкнул дверь с такой силой, что взвыли петли. Он вышел на балюстраду, ощупывая ширинку и бормоча себе под нос. – Бля, – сказала Ланья и перестала. – Извиняюсь. Надо отлить. – А с тобой что такое? – спросила она нестойкого Люфера. – Что со мной такое? Сегодняшняя давалка не дает. Вчерашнюю захомутала главная чайка города. – Его ширинка с шорохом отворилась. – Ладно, я отлить хочу. – Ланье он кивнул: – Ты оставайся, милочка. А вот он пускай уйдет. У меня заскок такой. При мужчинах не писаю. – Да иди ты нахуй, Тэк, – сказал он и зашагал по крыше. Она нагнала, опустив голову и так булькая, что он решил, она плачет. Тронул ее за плечо, и она взглянула на него посреди сдавленного смешка. Он раздраженно фыркнул: – Идем отсюда. – А Джек? – спросила она. – Чего? Да нахуй пошел Джек. Мы его с собой не берем. – Это конечно; я не о том… – И пошла следом за ним к лестнице. – Эй, Тэк, спокойной ночи, – окликнул он. – До скорого. – Ага, – сказал Люфер из дверей хижины, уже заходя внутрь: шерсть у него на плече и на виске вспыхнула в контровом свете. – Спокойной ночи, – эхом повторила Ланья. Железная дверь заскрежетала. На один марш спустившись во тьму, она спросила: – Ты злишься на Тэка… за что-то? – А потом сказала: – Ну, он иногда чудит. Но он… – Я на него не злюсь. – А. – Их шаги буравили тишину. – Он мне нравится. – В тоне решимость. – Да, он хороший мужик. – Высоко под мышкой – тетрадь и газета. Ланья в темноте сплела с ним пальцы; пришлось притянуть ее ближе, чтобы не упала тетрадь. Спустя еще марш Ланья вдруг спросила: – А тебя парит не знать, кто ты? Спустя еще один он ответил: – Нет. – И, услышав, как заторопились ее шаги (а его заторопились, чтобы не отстать), заподозрил, что и это, как его руки, ее заводит. Она быстро и уверенно провела его подвальным коридором – теперь бетон был холоден – и наверх. – Дверь тут, – сказала она, выпуская его; и шагнула прочь. Он вообще ничего не видел. – Всего несколько ступенек. – И она двинулась вперед. Он неуверенно взялся за косяк, заскользил босой ногой дальше… на половицу. Выставив локоть, загородил лицо тетрадью с газетой. Впереди и внизу она сказала: – Ну ты где? – Осторожно, там край, – сказал он. Полступни свесилось с доски. – И крюки эти, сука, мясные. – А?.. – И она засмеялась. – Нет, это через дорогу! – Да хера с два, – ответил он. – Я сегодня утром выбежал отсюда и чуть сам себя на крюк не насадил. – Ты, наверно, заблудился, – она всё смеялась, – в подвале! Пошли, тут только лесенка вниз. Он нахмурился в темноте (а в мыслях: на этом перекрестке был фонарь. Я видел с крыши. Почему ничего не видно…), отпустил косяк, ступил… вниз; на другую доску, которая заскрипела. Он по-прежнему выставлял руку перед лицом, готовясь к колыхающимся зубьям. – Один коридор в подвале, – объяснила Ланья, – идет под мостовой и до двери грузового подъезда напротив. Со мной первые разы, когда я приходила к Тэку, тоже так бывало. В первый раз вообще кажется, что крышей едешь. – Чего? – переспросил он. – Под… мостовой? – И опустил руку. Может быть (версия пришла на ум, и от нее полегчало, как от свежего воздуха в этих задымленных проулках), он смотрел с крыши не в ту сторону; вот почему нет фонаря. Он со своей полуамбидекстрией вечно путал право и лево. Он одолел еще две деревянные ступени и ступил на тротуар. Почувствовал, как она сжала его запястье. – Сюда… Она быстро вела его во тьме, на тротуары и с тротуаров, из полной в почти полную темноту и обратно. Сбивало с толку почище подвальных коридоров. – Мы в парке, да?.. – спросил он, когда прошла не одна минута. Он не только пропустил вход, но, всплыв из своих раздумий и заговорив, не понял, сколько минут прошло. Три? Тринадцать? Тридцать? – Да… – ответила она, не понимая, почему не понимает он. Они шли по мягкой пепельной земле. – Все, – сообщила она ему. – Пришли ко мне. Зашелестели деревья. – Помоги одеяло расстелить. Он подумал: а она-то как умудряется видеть? На ногу ему упал уголок одеяла. Он опустился на колени и потянул; почувствовал, как тянет она; почувствовал, как натяжение ослабело. – Снимай с себя всё… – тихо сказала она. Он кивнул, расстегнул рубаху. Он знал, что грядет и это. С каких пор? С утра? Выходят новые луны, подумал он, и меняются небеса; а мы всё безмолвно интригуем ради слияния плоти с плотью, и земля стоит смирно, и можно по ней шагать, и не важно, что там над нею. Он расстегнул штаны, вылез из них и, подняв взгляд, заметил, что немножко видит ее по ту сторону одеяла – бешено снующее пятно, что шуршит шнурками, джинсами, – в траву упала кроссовка. Он сбросил сандалию и голым лег навзничь на краю одеяла. – Ты где?.. – спросила она. – Здесь, – но вышло скорее кряхтение, тряхнувшее маску лица. Она рухнула рядом – плоть во тьме тепла, как солнечный свет, – скользнула на него. Колени просунула меж его колен. Его руки радостно обхватили ее; он засмеялся и качнул ее вбок, а она ртом искала его рот, нашла, впихнула туда язык. Жар из паха нарастал слой за слоем, пока не заполнил его всего, от колен до сосков. Кость ее лобка терлась о его бедро, она вцепилась ему в плечи – но у него не вставал. Они раскачивались, целовались; он трогал, потом тер ее груди; она трогала, потом терла его руку, что терла ее; они целовались и обнимались пять минут? десять? Хотелось извиняться. – Так, наверно, не… ну, в смысле, тебе… Она отодвинула голову. – Если ты переживаешь из-за этого, – сказала она, – у тебя есть пальцы на ногах… на руках… язык…