Он вытер ладони о джинсы. Где был, там и есть. А где-то заскулил ветер. Подмигнула листва. Ветер – не ветер, а движенье внизу среди кустов. Его рука нащупала скалу за спиной. В двадцати футах внизу, в стороне, она встала, облаченная лишь в тени, что луна уронила с кудрявого клена; шевельнулась, и тени на ней шевельнулись. Страх кольнул в бок, туда, где рубашка (двух средних пуговиц нет) раздулась на ветру. Мускул резиново окаймил челюсть. Когти черных волос поскребли то, что страх начертал на лбу. Она что-то шепнула – сплошное дыхание, а ветер подхватил слова, увел значение: – Аххххх, – от нее. Он вытолкнул воздух из легких; почти закашлялся. – …Хххххх… – снова она. И смех – многогранный веселый рык под луною. – хххXXхххх, – и звука больше; может, даже его имя. Но ветер, ветер… Она сделала шаг. Движение перекроило тени, обнажило одну грудь. Над глазом – ромбик света. Икра и лодыжка засияли против листвы. Вдоль ее голени тянулась царапина. Его волосы оттянуло назад со лба. Ее волосы плеснули вперед. Она шагнула следом за ними, по листве, растопырив пальцы на камне, замерла на цыпочках и выступила из темноты теней. Скрючившись на скале, он провез ладонями вверх по ляжкам. Руки у него были отвратительные. Она миновала еще одно дерево, ближе. Луна швырнула ей в грудь златыми монетами. Крупные бурые ареолы, маленькие соски. – Ты?.. Она сказала это тихо, в трех футах от него, глядя сверху вниз; и все равно в лиственной пестроте никак не разглядеть ее лица; но скулы высоки по-азиатски. Она и есть азиатка, сообразил он и подождал следующего слова, настроился на акцент. (Он умел отличать китайский от японского.) – Ты пришел! – Мелодичный Средний Запад. – Я не знала, придешь ли! – Голос ее (чистое, шепотное сопрано…) подсказал: то, что он принял за рябь теней, отчасти было, пожалуй, страхом. – Ты здесь! – Она упала на колени в хохоте листвы. Бедра ее – спереди твердые, мягче (видно же) по бокам, и столб темноты между ними – против его обтрепанных коленей. Она протянула руку, двумя пальцами раздвинула клетчатую ткань и коснулась его груди; пальцы проелозили вниз. Он расслышал шероховатость своей шерсти. Смех запрокинул ее лицо к луне. Он подался вперед; безветренную брешь заполнил аромат лимона. Ее круглое лицо пленительно, брови – не по-восточному густы. Ей, наверно, за тридцать, но морщинки всего две – маленькие, возле рта. Он потянулся к ее губам раскрытыми губами, руками – к ее вискам, и руки ему покрыли ее волосы. Хрящи ее ушей горячими извивами легли ему в ладони. Она поскользнулась коленями в листве, и сморгнула, и снова рассмеялась. Дыхание ее было точно полдень и пахло лимоном… Он ее поцеловал; она сжала его запястья. Ожила слившаяся плоть их ртов. Силуэт ее груди, ее рука – и на груди у него, и на шерстяной рубашке – потерялась под тяжестью ее тела. Их пальцы повстречались и перепутались на его ремне; ах, взбурливший в их поцелуе (сердце у него громко спотыкалось), сдуло прочь; затем на бедро ему дохнуло воздухом. Они легли. Кончиками пальцев она жестко сунула головку его хуя в жесткие волосы, и под его ногой задрожал мускул ее ноги. Он ухнул в ее жар. Когда она двигалась яростно, он крепко обнимал ее за плечи. Ее кулак камешком лежал у нее на груди. И не стихал рев, и все ревело: когда он кончал, долго и внезапно, бок ему заплескала листва. Позже, лежа на боку, они перемешанным дыханием нагрели между собой просвет. Она шепнула: – Ты, я думаю, прекрасен. Он засмеялся, не разжав губ. Она изблизи посмотрела ему в глаз, в другой (он моргнул), на подбородок (за сомкнутыми губами он сжал зубы, и челюсть шевельнулась), потом на лоб. (Ему нравился ее лимонный запах.) – …прекрасен! – повторила она. Он улыбнулся, гадая, правда ли. Она спрятала в тепло руку с белыми ноготками, пальцем провела вдоль его носа, заворчала ему в щеку. Он потянулся к ее запястью. Она спросила: – Твоя рука?.. И он убрал руку ей за плечо, хотел обнять. Она вывернулась: – У тебя что-то с?.. Он потряс головой, прижимаясь к ее волосам, влажным, прохладным, лизнул их. За его спиной ветер тоже был прохладен. Кожа у нее под волосами горячее его языка. Он умостил руки в натопленную пещеру между их телами. Она отодвинулась: – Твои руки!.. Вены змеились в волосах дождевыми червями. Кожа цементно суха; костяшки раздуты мозольной коростой. Тупые большие пальцы жабами легли ей между грудей. Она насупилась, придвинула кулачок к его костяшкам, замерла. Она была морем подлунным; пальцы его – шишковатыми полуостровами. На оконечности каждого – ободранная, изгрызенная хитиновая развалина. – Ты?.. – начал он. Нет, они не искалечены. Но они… уродливы! Она подняла глаза. Заморгала, и они заблестели. – …ты знаешь, как меня?.. – Он вдруг осип. – Кто… я? В лице ее не было тонкости, но в улыбке, покаянной и уместившейся в основном между лбом и эпикантусом, – растерянность. – У тебя, – сказала она, полногласно и церемонно (но кое-какие обертоны ветер все же стер), – есть отец. – Она тепло прижималась бедром к его животу. Воздух, до сей поры вроде мягкий, ножом разжимал ему ляжки. – У тебя есть мам!.. – Это он щекой прижался к ее губам. Но она отвернула лицо. – Ты… – она бледной рукой накрыла его ручищу (такая маленькая обезьянка – а такие громадные руки, ласково сказал кто-то. Он запомнил) у себя на ребрах, – прекрасен. Откуда-то пришел. Куда-то идешь. – И вздохнула. – Но… – Он сглотнул все, что застряло в горле (он был не настолько мал). – Я потерял… не знаю что. – Ты стал нынешним из-за того, что было, – продекламировала она. – Ты станешь будущим из-за того, что есть. – Я хочу что-то вернуть! Она завела руку назад, прижала его к себе теснее. Холодный колодец между его животом и ее поясницей схлопнулся. – А чего у тебя нет? – Она оглянулась через плечо. – Тебе лет-то сколько? – Двадцать семь. – А по лицу гораздо моложе. – Она хихикнула. – Я думала, тебе… шестнадцать! А по рукам гораздо старше… – И мерзее? – …бессердечнее, чем, пожалуй, на самом деле. Ты где родился? – Нью-Йорк, север штата. Города ты не знаешь. Я там пробыл недолго. – Скорее всего, не знаю. Далеко ты забрался. – Был в Японии. И Австралии. – Образованный? Он засмеялся. Его грудь сотрясла ей плечо. – Год в Колумбии. Еще почти год в двухгодичном колледже в Делавэре. Диплома нет. – Ты в каком году родился? – В тысяча девятьсот сорок восьмом. В Центральной Америке тоже был. В Мексике. Только что из Мексики и… – Что ты хочешь изменить в этом мире? – продолжила декламацию она, отведя взгляд. – Что сохранить? Чего ищешь? Чего бежишь? – Ничего, – ответил он. – И ничего. И ничего. И… ничего – по крайней мере, я не в курсе. – У тебя нет цели?