Здесь заголовок гласил: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН ОТБЫВАЕТ ИЗ МОНТЕРЕЯ ВО ФРИСКО! – У Калкинза слабость к Рождеству? – Была на прошлой неделе, – ответил Тэк. – Пару недель назад каждый второй номер датировался тысяча девятьсот восемьдесят четвертым. Следующие полдюжины номеров переносили читателя из 14 июля 2022 года в 7 июля 1837-го (заголовок: «ВСЕГО СТО ЛЕТ ДО СМЕРТИ ХАРЛОУ!»[7]). – Когда у него два дня подряд даты идут друг за другом – это прямо событие. Два одинаковых года подряд никогда не бывает. Но иногда он сбивается, и после среды и впрямь идет вторник – или я все перепутал? Короче, удивительно, что люди не делают ставок; гадать, за какое число будет следующий номер «Вестей», – это в Беллоне могло бы стать вместо лотереи. А новости там настоящие – проблемы эвакуации, скорпионы терроризируют оставшееся население, что творится в бедных районах, мольбы о помощи извне, порой даже очерки о новоприбывших. – Тэк многозначительно кивнул. – Все читают; но других газет тут и нет. Я читаю здесь. Джон, Уолли, Милдред, Джомми – они читают в парке. Но знаешь, голод по настоящим газетам прямо обуревает. Просто глянуть, как там мир без нас. Вроде бы Тэк опять вильнул к этому нехорошему тону? Самовнушение, сообразил он и еще кое-что сообразил: чем дольше ты здесь, тем реже этот тон слышишь. Любую просьбу о соучастии, из неведомого лабиринта отчаяния обращенную к слушателю, любую мольбу об исходе из обстоятельств, по определению безысходных, можно адресовать лишь тем, кому очень новы эти лабиринты, эти обстоятельства. А пока он тут жует пресный хлеб, время стирает этот его статус. – Остальная страна в норме. Тэк развернулся с ножом в руке. Он вздрогнул, хотя и понимал, что Огненный Волк всего-навсего режет продукты. – Вчера, кажется, меня подвез парень – у него в машине валялась лос-анджелесская газета. На Западном побережье нормально. А потом меня подобрали две женщины; у них была филадельфийская. Восточное побережье в полном порядке. – Он снова опустил глаза на кипу газет, посмотрел, как его толстые пальцы с обгрызенными ногтями пачкают их, оставляя крошки, следы маргарина, потеки желе. – Это только здесь… – Он пожал плечами, гадая, как принял новость Тэк: хорошо это, плохо, поверил ли вообще. – Видимо. – Нальешь кофе? – предложил тот. – Ага. – Он обогнул кресло, снял эмалированный кофейник с конфорки; пока наливал, ручка жгла костяшку. В чашках разрослись блестящие диски – один, затем другой, черные, без намека на прозрачность. – Поедим там. На подносе, над тарелками с яичницей, ветчиной и хлебом, между большими пальцами Тэка выросли два янтарных стакана. Тэк развернулся к бамбуковой занавеси, и бренди прошило светом. В комнате, снова сев на кровать, он держал тарелку на сведенных коленях, пока не начало жечь. Приподнимая ее за один краешек, потом за другой, он гарпунил куски ветчины в подливе или грузил их на вилку пальцем. – Удивительно, что делает вустерский соус с яичным порошком, – с набитым ртом заметил Тэк. – По счастью. Он укусил крохотный кубик чеснока; в горящем рту расцвела мешанина вкусов; эта путаница напоминала много хорошего, но не выдавала основы букета (тарелка уже наполовину опустела), за которую мог бы зацепиться язык. – Раз у нас не только завтрак, но и ужин, – сидя за письменным столом, Тэк налил себе еще стакан, – я считаю, бренди уместен. Он кивнул; янтарная колбочка потерялась в его крупных пальцах. – Очень вкусно. – Он глянул на тарелку и пожалел, что нет овощей; хоть бы даже и латука. – Уже придумал, куда двинешься? – Тэк допил второй стакан, налил еще и протянул бутылку. Бутылке он покачал головой, а на вопрос пожал плечами. – Можешь поспать здесь. Он флегматично подумал: артишоки. Потом глянул на плакаты. – Любишь ты С и М, а? – И понадеялся, что пища во рту заглушит этот комментарий. – Мм? – Тэк глотнул кофе, и кофе заклокотал. – Зависит от того, с кем я. – Он поставил чашку на стол, открыл боковой ящик, сунул руку. – Видал такое? Орхидея. Медные лезвия вдвое длиннее, чем у него, сильнее изогнуты. Основания узорчатых ножей вправлены в листья, и раковины, и когти на прихотливом браслете. Тэк приставил острия к груди вокруг левого соска, нажал, поморщился – и уронил орхидею на колени. – Тебя не вставляет, да? – Кольцом на груди в желтой шерсти вспыхнули точки уколов. – Красивая вещь. – Он улыбнулся, потряс головой и убрал орхидею обратно в ящик. – Можно я вылью бренди в кофе? – Можно всё. – А, ну да. – Он опрокинул стакан в дымящуюся черноту. – Э… спасибо. – И поднял чашку. В лицо дохнуло коньячными пара́ми. От глубокого вздоха язык споткнулся в горле. – Очень вкусный завтрак. – Поверх донышка чашки ему в глаза поглядели другие глаза, сощуренные. Он допил, отставил чашку на пол, пальцем подтолкнул на вилку последний кусок ветчины; еще жуя, поставил тарелку к чашке. – Еще бренди? – Нет, спасибо. – Да ладно. – Тэк налил себе третий стакан. – Расслабься. Рубаху снимай. Он знал, что грядет, еще когда принимал приглашение в парке. В иное время он бы что-нибудь почувствовал. Но чувства притупились; все дрейфовало к этой минуте, а он даже и не вникал. Он пораздумал, что бы такого сказать, не придумал, поэтому расстегнул три пуговицы, выдернул полы из штанов. Тэк, увидев оптическую цепь, задрал брови: – Где взял? – По пути сюда. – За городом? – Тут написано: «Сделано в Бразилии»… кажется. Тэк качнул головой: – Беллона стала пристанищем стра-анных… – это слово он окарикатурил оттяжечкой, – мастеров. Ах, какие здесь родятся идеи! Светощиты, орхидеи, эта твоя цепь… наши местные народные промыслы. – Я ее снимать не буду! Убежденность удивила его; ее изречение ошарашило. Тэк засмеялся: – Я бы и не попросил. – Он опустил взгляд на свою грудь, указательным пальцем провел в шерсти по розовым точкам – еще видно, где уколол зубцами орхидеи. – И ты считаешь, ты на свете самый психованный псих? Ну ты нахал. Его рубашка лежала рядом на постели. Он сложил руки на коленях, переплел пальцы, суставы, большим пальцем почесал складки темного живота. – Слушай, насчет… психов. – Его одолевали праведное негодование и застенчивость, он смотрел на двойной кулак из плоти, волос, ороговелостей и мозолей, вжавшийся в лобок; кулак вдруг словно отяжелел костями. – Ты не псих и никогда психом не был. То, что ты видишь, и слышишь, и чувствуешь, и думаешь… ты считаешь, это и есть твой разум. Но на самом деле разум невидим; когда мыслишь, сознаешь его не больше, чем глаз, когда смотришь… пока он не ломается. Вот тогда ты его сознаешь – где выпали детали, где гремит на ходу, – как замечаешь глаз, когда в глаз попала соринка. Потому что больно… Да, он искажает картину. Но самое странное – и это никому не объяснить, только другому психу или, если повезет, врачу, у которого ума необычайная палата, – страннее галлюцинаций, и голосов, и страхов то, что ощущаешь границы самого разума… другие люди так просто не умеют. – Он спихнул рубаху к изножью, сколупнул сандалию пальцами уже босой ноги. – Понимаешь, нет? – Фактура половиц гораздо острее ощущалась ногой, которая и раньше не была обута. – Ладно. – Тэк говорил мягко, примирительно. – Снимай-ка ты все остальное. – Я ужасно грязный, слышь… – Он поднял взгляд. – Воняю, наверно, убойно. Если не хочешь… – Я точно знаю, как ты воняешь, – ответил Тэк. – Валяй. Он вздохнул, вдруг решил, что это смешно, лег на жесткую койку, расстегнул ремень и закрыл глаза. Услышал, как Тэк заворчал. Один, затем второй сапог стукнули по полу и опрокинулись. Спустя миг к его боку прижался теплый бок. Ладони и пальцы вдавились ему в живот; пальцы растопырились. Тэк спустил руки к поясу джинсов, потянул. Пятками и плечами упершись в твердое, он приподнял ягодицы. Тэк потащил с него джинсы и… – Господи боже, эй! Что с тобой – у тебя весь хуй в каком-то говне! – А… чего? – Он открыл глаза, приподнялся на локтях, посмотрел на себя. – Ты про что?.. – И ухмыльнулся: – Все нормально. С тобой-то что? – У тебя лобковая перхоть? – Это не перхоть. Я был с женщиной. Прямо перед тем, как мы с тобой встретились. А помыться было негде. – Это она, что ли, болела? – Не. Ты что, женщину никогда не ёб? Тэк посмотрел как-то странно: