В ушах вдруг зашумело, загудело почти до головокружения. Опустив взгляд на колеса от скейта в руке, Хоакин сообразил, что не чувствует пальцев. Подобное он испытывал только раз, когда Марк и Линда небрежно (словно бы между делом) упомянули, что Хоакин может называть их мамой и папой. «То есть, конечно, если хочешь», – уточнила Линда, и, хотя она стояла к нему спиной, он уловил в ее голосе тень волнения. «Тебе решать, приятель», – прибавил ее муж, выглянув из-за ноутбука, стоявшего на кухонном острове. От Хоакина не укрылось, что Марк не перемещался по сайтам, а прокручивал вверх-вниз одну и ту же страницу. «Ладно», – ответил Хоакин, а за ужином по обыкновению назвал Линду Линдой и притворился, будто не заметил, как разочарованно вытянулись их лица. Он никогда и никого не называл мамой и папой, обходился именами или, в более строгих домах, обращался к опекунам «мистер и миссис такие-то». Для него не существовало бабушек с дедушками, дядей с тетями или кузенов – форм, которыми иногда пользовались другие дети. Правда заключалась в том, что Хоакин хотел называть Линду и Марка мамой и папой. Хотел так сильно, что невысказанные слова царапали горло. Казалось бы, что сложного? Произнеси, сделай этих людей счастливыми, стань наконец подростком, у которого есть родители, есть семья. Однако это было непросто. Хоакин откуда-то знал – так же, как знал прочие истины, – что стоит ему вымолвить эти два слова, и они его полностью перекроят. Как только они сорвутся с его уст, ему придется повторять их всю оставшуюся жизнь, а он усвоил жестокий урок: люди сильно меняются и часто говорят одно, а делают другое. Хоакин не думал, что Марк и Линда так с ним поступят, но проверять желания не имел. На уроке математики во втором классе он набрался смелости и назвал мамой учительницу – просто чтобы попробовать, как это слово ощущается на языке, как звучит на слух, – но одноклассники восприняли его попытку с такой резкой неприязнью, что даже теперь, годы спустя, унижение все еще жгло ему душу. Однако то была просто ошибка. Если же называть мамой и папой Линду и Марка, называть сознательно, то твое сердце станет невероятно хрупким. Если оно разобьется, его уже не склеишь, а снова допустить этого Хоакин не мог. Не хотел. Он еще с прошлого раза собрал не все осколки, и в сердце по-прежнему зияли одна-две дыры, через которые проникал холодный воздух. Но сейчас Линда и Марк хотят его усыновить. За библиотекой Хоакин заложил крутой поворот направо и почувствовал, как гремят под доской колеса. Линда и Марк будут его мамой и папой независимо от того, пожелает ли он их так называть или нет. Он знал, что своих детей они иметь не могут («Бесплодна, как камень!» – как-то сказала Линда тем преувеличенно бодрым тоном, за которым люди обычно скрывают самую тяжкую боль), и задавался вопросом: а вдруг для них он – последний шанс получить желаемое, лишь средство к достижению цели? Проезжая мимо библиотеки, Хоакин успел заметить в одном из окон афишу: «Время историй: читаем вместе с мамой и папой». Он давно смирился с тем, что у него нет родителей. Теперь-то он не так глуп, как в детстве, когда пытался выглядеть таким же милым и забавным, как малыши из ситкомов с дурацким закадровым смехом, телевизионные детки, чьи телевизионные родители лишь вздыхали, если их чадо совершало какую-нибудь чумовую выходку, например, врезалось на автомобиле в кухонную стену. К пяти годам Хоакин сменил столько опекунских семей, что посещал три разных садика, а стало быть, сумел увернуться от пули под названием «Звездочка недели» – мероприятия, на котором дети рассказывают о своих семьях, родственниках и домашних питомцах – обо всем том, чего Хоакин, как он с горечью сознавал, был лишен. В десятом классе на уроке английского Хоакину задали сочинение на тему, куда бы он отправился, если бы мог переместиться во времени. Он написал, что перепрыгнул бы в эпоху динозавров, и это, наверное, было самой большой ложью в его жизни. Имей Хоакин возможность вернуться назад, он, конечно, нашел бы себя двенадцатилетнего, схватил бы за шиворот и тряс, пока зубы не застучат, а потом прошипел бы на ухо: «Идиот, ты же все портишь!» Тогда, в двенадцать, он был по-настоящему плохим. Поддавался ярости, вскипавшей в жилах. Корчился, визжал и выл, пока чудовище, ненадолго насытившись, не отступало, оставив Хоакина измученным и опустошенным, за гранью утешения и наказания. Теперь он знал: никому не нужен ребенок вроде него и тем более такой, который мочится в постель почти каждую ночь. К восьми годам Хоакин разобрался, как все устроено. Его ровные молочные зубки сменились постоянными, которые росли вкривь и вкось, пухлые щечки сдулись в преддверии пубертата. Он перестал быть очаровашкой, а незыблемое правило гласило: потенциальным мамам и папам нужны только малыши. Он понимал, что, скорее всего, никто не придет в школу на родительское собрание, где учитель при всех расскажет о его блестящих способностях к рисованию. Некому было сфотографировать его с голубой лентой – памятным знаком за победу в школьном фестивале искусств в четвертом классе – или отвезти через весь город на детский день рождения в пятом. Да, некоторые из опекунов пытались что-то делать, однако ни времени, ни средств не хватало, и Хоакин давным-давно пришел к выводу, что если от людей ничего не ждать, то они тебя и не разочаруют. Розетку с голубой лентой – награду за лучший рисунок – он сохранил. Прятал в глубине ящика с носками. Из-за того, что он полтора года спал с ней, держа под подушкой, края ленты обтрепались. Удача улыбалась ему крайне редко, и все же Хоакин считал большим везением тот факт, что, по крайней мере, у него нет братьев и сестер. Он видел, как это ломает других детей, как упорно они борются за право быть вместе и какими раздавленными оказываются после неизбежной разлуки. Хоакин видел отчаянные попытки старших братьев попасть в семьи, где выбор был сделан в пользу младших сестер, видел старших сестер, которых силой отрывали от младших братишек, потому что взять на воспитание сразу троих приемные родители не могли, а социальные службы иногда разделяли братьев и сестер по половому признаку. Хоакин и сам едва справлялся, едва находил в себе силы удерживать разум и сердце над линией прилива, над волной, которая норовила затопить, утащить на дно. Помочь другому он попросту бы не сумел. Он был рад, что избавлен от этого, что ни к кому не привязан, хотя порой и подозревал, что, не имея якорей, однажды может оказаться унесенным в открытое море, и ни одна душа об этом не узнает и не станет его искать. Нет, Марк и Линда все-таки будут его искать, подумал Хоакин, когда впереди показался Центр искусств и сквозь тучи пробилось солнце. Но усыновления не будет, решил он. Хоакина уже один раз усыновляли, и больше этого не повторится. Грейс Узнав о беременности Грейс, ее родители встретились с родителями Макса. «Это просто разговор, – сказал папа. – Мы хотим обсудить варианты». Однако на сроке в четырнадцать недель вариантов для обсуждения не слишком много – это Грейс понимала. Родители Макса не желали ничего обсуждать. В итоге все собрались дома у Грейс, в гостиной, которая почти всегда пустовала, поскольку там не было телевизора – он стоял в другой комнате. Так или иначе, Грейс и Макс сидели друг напротив друга, так же как в их первую встречу на школьной конференции «Глобальная модель Организации Объединенных Наций». На языке у Грейс все время вертелась шутка насчет того, что они с Максом объединились и стали одной страной, но произнести ее она не решилась. Вряд ли кто-нибудь – обе родительские пары или Макс – оценили бы юмор. Да и вообще не смешно. Отец Макса трясся от злости. Несмотря на субботний вечер, на нем были рубашка и пиджак, и еще он постоянно держал ладонь на плече сына, причем выглядело это не как жест поддержки, а, скорее, как проявление силы. Макс ненавидел отца и за глаза все время называл мудаком. – Понятия не имею, что ваша дочь наплела моему сыну… – Не стоит перекладывать всю вину… – перебила мама Грейс, и ее рука тоже легла на дочкино плечо. Рука эта была теплой, почти горячей, а Грейс и без того было жарко и тесно от того, что Персик у нее в животе продолжала расти. Поэтому она стряхнула мамину ладонь. Не хотела, чтобы кто-нибудь к ней прикасался, даже Макс. Особенно Макс. – У Макса большое будущее, – продолжал его отец, в то время как мать сидела молча. – Он будет поступать в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Эта ситуация в его планы не входит. Родители Грейс ничего не ответили. На следующий год она собиралась подавать документы в университет Беркли, но теперь все разговоры о поездке на день открытых дверей прекратились. (Вдобавок Грейс знала, что на экзамене по углубленному курсу французского Макс списывал, но умолчала об этом.) – У Грейс тоже есть будущее, – резко произнес папа. Сейчас они с Максовым отцом походили на двух хоккеистов, готовых затеять потасовку на льду. – И она, и Макс в равной мере несут ответственность за… – Не знаю, как ей удалось впутать моего сына в эту историю, но если вы рассчитываете на мои деньги… – Отец Макса не договорил; ноздри его гневно раздувались. Кстати, у Макса, когда он злился, тоже. Грейс иногда обзывала его Дракончиком Пых-Пыхом, но только про себя и только если по-настоящему сердилась. – Речь идет о малыше, – подала голос мама. – А также о Максе и Грейс. – Нет никаких Макса и Грейс, – отрубил отец Макса. Мать продолжала безмолвствовать, и от этого Грейс было жутковато. В самом деле, если хочешь получше узнать семью своего парня, нужно от него забеременеть. – Наш Макс встречается с порядочной девушкой! С порядочной девушкой. Фраза повисла в воздухе; Грейс бросила взгляд на Макса, но тот сверлил глазами пол. Не смотрел на нее. И на Персик тоже. Ну конечно, Стефани – порядочная девушка. Хорошая ли – Грейс не знала, но у отца Макса понятие «порядочная», по всей видимости, означало девушку, чья матка в настоящее время пуста. Судя по этому критерию, да, Стефани на 99,99 процентов – девушка хорошая и порядочная, в то время как Грейс на 100 процентов – нет. Короче говоря, так она и рассталась со своим бойфрендом. Макс и Грейс встречались почти год. Если подумать, впоследствии примерно столько же времени Персик росла и развивалась у нее в животе. Но Грейс не могла думать об этом в таком ключе, не могла, и всё. Любая мысль о Персик вызывала острую боль, которая рассекала ее с головы до ног, так же как в родовой палате. Грейс не подозревала, что ей может быть хуже, чем тогда – когда мама держала ее за руку, а акушерки заставляли тужиться, – но вот же, могло. Джейн дразнила Макса «кинокрасавчиком», потому что он был смазлив, точно сошел с экрана: футболист, обладатель ровных белых зубов, друг для всех… но для некоторых больше, чем для остальных. Грейс не сразу осознала, что Макс нравился ей исключительно потому, что считал ее привлекательной, а эта ветка недостаточно крепка для того, чтобы хвататься за нее в бурю. Теперь-то она это понимала, ибо потеряла и Макса, и Персик, и ее опустевшие ладони саднили из-за того, что слишком сильно пытались удержать то, чего в них вообще не должно было быть. – Ты нервничаешь, – сказала мама Грейс. – Нет, это ты нервничаешь, – возразила Грейс. – Вы обе нервничаете, – отрезал папа. – Прекратите сейчас же. – У тебя тут прилипла ниточка, – перебила мама и потянулась к его рубашке. Он игриво оттолкнул ее руку и повторил: – Нервничаете. Они втроем стояли на каменном крыльце, сбившись в кучку, хотя места хватало. Грейс вполне могла бы сделать «колесо», не задев родителей, – до того там было просторно. И это было не просто крыльцо, а крыльцо дома, где живет Майя. Точнее, ее семья. Через неделю после обмена сообщениями по электронной почте отец и мать Майи пригласили Грейс с родителями на ужин, и приглашение было принято – а как иначе? Сестры уже успели несколько раз поговорить. Сначала Майя ответила на первое письмо Грейс: «Кажется, пора». Коротко и по делу – это, как уже начала понимать Грейс, было обычной манерой общения Майи. Кроме того, она не использовала эмодзи и смайлики из тире и двоеточий. Грейс засомневалась: не бесчувственный ли робот ее сестра? – но потом подумала, что подмигивающую рожицу способны вставлять в текст даже роботы. Может, Майя слишком серьезно воспринимает новые технологии или относится к тем людям, которые коллекционируют печатные машинки и тоскуют по стационарным телефонам, какие были тридцать лет назад. У Грейс накопилась куча вопросов к (и о) Майе, а как их задать, она пока не знала. Когда они подъехали, отец Грейс принялся насвистывать себе под нос, а мама пробормотала: – Боже, надо было тебе все-таки надеть костюм. «Папа ненавидит костюмы», – обязательно вставила бы Грейс, не будь все ее внимание приковано к каменному особняку. Добавить еще одну башенку, и получился бы замок из диснеевского мультфильма. И здесь живет Майя. – Ненавижу костюмы, – сказал папа. Все трое сидели в машине. От дыхания Грейс стекло запотело, так близко она прижалась к окну. Минута-другая ушла у семейства на то, чтобы дойти до огромного парадного крыльца, а когда мама позвонила в звонок, изнутри донеслась мелодия оды «К радости». – Мы ничего не перепутали? – шепотом спросила Грейс. – Может, это церковь? – Ты как, в порядке? – обернулся к ней папа. Переливы музыки продолжались. – Да. – Точно? – Спроси меня через час, – ответила она, тоже шепотом, и в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла улыбающаяся супружеская чета. Оба рыжеволосые. Мужчина в костюме. Мама за спиной Грейс тихонько чертыхнулась. – А-а, вы нас нашли! – радостно воскликнула женщина. – Входите же, входите. – «Крутизна!» – говорила про таких Джейни. (Возможно, и сейчас говорит – Грейс не общалась с Джейни уже… давно.) – Счастливы познакомиться, – продолжала хозяйка. – Я Диана, а это Боб. Оба улыбались Грейс так, словно хотели проглотить ее живьем. Она изобразила ответную улыбку. Вслед за родителями прошла в дом – сияющее пространство, благодаря обилию мрамора похожее на мавзолей. Наверх вела двойная спиральная лестница, тоже мраморная. Большую стену у лестницы занимали фотографии в профессионально оформленных рамках. Нигде не было ни пылинки. – У вас прелестный дом, – восхищенно произнесла мама Грейс, поглощавшая каждый выпуск «Архитектурного дайджеста» так, словно… – в общем, Грейс в жизни не видела, чтобы кто-нибудь что-нибудь читал так, как ее мать читает «Архитектурный дайджест». Мысленно мама уже рвала ковер в гостиной, пристраивала к дому дополнительное крыло или даже бросала мужа и дочь, чтобы поселиться в этом дворце. – Просто дивный! На памяти Грейс мама впервые употребила слово «дивный». – Большое спасибо за приглашение, – вступил папа. – Грейс с нетерпением ждала этой встречи. Ну да, ждала – примерно как предвкушала стремительное движение вниз на американских горках, только не знала, крепкие ли ремни на этом аттракционе и когда его в последний раз проверяли на соответствие требованиям техники безопасности. К счастью, вежливость сработала автоматически. Грейс шагнула вперед и протянула Диане руку. – Здравствуйте, меня зовут Грейс. Приятно познакомиться. На глаза у Дианы навернулись слезы, она пожала протянутую руку. – Грейс, – промолвила она чуть дрогнувшим голосом, – ты не представляешь, как мы тебе рады. Майя тоже ждет не дождется встречи. Ваше знакомство пойдет ей на пользу. На пользу? Грейс насторожилась. – Девочки очень похожи, – сказал Боб. – Поразительно, правда, Ди?