Хоакин вспомнил про Грейс, вставшую на защиту своей семьи, про развод Майиных родителей и переезд ее отца. – Можно вопрос? Марк и Линда разом выпрямились и стали похожи на испуганных кроликов, навостривших уши. – Разумеется, – кивнул Марк. – Вполне естественно, что у тебя возникают вопросы. Мы всегда готовы ответить на них. – И ответить правдиво, – прибавила Линда. Она понимала, что для Хоакина это важно. – Ладно, – медленно произнес Хоакин, откинувшись на спинку стула. – В общем, если я скажу «нет», то есть откажусь от усыновления, мне придется уйти? У Линды как-то сразу вытянулось лицо, а Марк стал похож на гелиевый шарик, который семилетнему Хоакину подарили на детском дне рождения. Он так радовался, когда принес это чудо домой, однако назавтра шарик почти полностью сдулся. Глядя сейчас на Марка, Хоакин чувствовал себя так же паршиво, как в то утро, когда проснулся и увидел сморщенный шарик. – В смысле, я пока не говорю «нет», – поспешно добавил он, – я только… Короче, я просто хочу знать. – Теперь уже он нервно кашлянул. – Хоакин, – промолвила Линда тем ласковым тоном, которым всегда разговаривала с ним, если у него случался ночной кошмар, как будто голос служил защитным барьером между ним и всем плохим, что могло произойти. – Какое бы решение ты ни принял, что бы ни ждало нас в будущем, в нашем доме для тебя всегда есть место. Хоакин кивнул, стараясь не замечать комок в горле. – Ты обсуждал это с психологом? – спросил Марк. Хоакин опять кивнул. Ничего он не обсуждал. Знал, что Ана за усыновление на все сто процентов, и не хотел, чтобы она заставила его колебаться. Хоакин давно сообразил: прежде чем обсуждать тот или иной вопрос с Аной, сперва нужно все как следует просчитать для себя, иначе она просто-напросто спутает все его мысли, и он вообще перестанет быть в чем-либо уверенным. – Я сказал ей, что сначала должен все обдумать самостоятельно. – Он выдал полуправду, а значит, не совсем солгал. – Я только хотел узнать, что будет, если я откажусь. Несколько секунд Марк молчал, потом спросил: – Тебя пугает, что будет, если ты скажешь «да»? С адаптацией, как успел заметить Хоакин, есть еще одна штука: когда ты осваиваешься в семье настолько, что можешь читать по лицам, через какое-то время ее члены приобретают ту же способность: твои страхи становятся видны еще до того, как ты сам успел их осознать. – Это ведь в любом случае означает перемены, так? – Хоакин начал вставать из-за стола. – Можно я пойду? – Хоакин, – проговорила Линда, и он замер на полусогнутых. – Нас не пугает усыновление, если это то, о чем ты волнуешься. Мы с Марком тебя любим. Мы тебя знаем. И доверяем тебе. Безоговорочно. Линда сейчас думает о Бьюкененах, выписках из больничной карты, рентгеновском снимке сломанной руки Хоакина? – Я не боюсь, – сказал он и кашлянул. Черт. – Если и так, все в порядке… – начал Марк, но Линда его перебила: – Ты действительно очень нам нужен. – Я знаю, – сказал Хоакин обоим. – Знаю. Да, на самом деле знал. Именно это и вызывало у него чудовищную панику. На следующий день в школе Хоакин встретил Бёрди. По правде говоря, высокая вероятность такой встречи существовала каждый день. (После их разрыва Хоакин осторожно попытался продвинуть идею о переходе в другую школу, но Марк с Линдой отвергли ее наотрез.) Тогда Хоакин изменил маршрут и свой привычный распорядок: ходил другими коридорами, идя на английский, выбирал длинный кружной путь, а не короткий, через школьный двор, где раньше держал Бёрди за руку, а потом целовал на прощанье. «Гутьеррес!» – сверкая глазами, гневно восклицал завуч, когда заставал их целующимися. «А почему вы мою фамилию никогда не называете?» – однажды дерзко спросила в ответ Бёрди. После этого завуч от них отстал. Хоакин полагал, что успешно наловчился избегать встреч с бывшей девушкой, но тем утром, направляясь на высшую математику, во время большой перемены решил обогнуть спортивный зал с торца, чтобы не столкнуться с Бёрди, в чьем расписании значился урок углубленного курса обществоведения. (Еще лучше, если бы на ней был маячок, который позволял бы отслеживать перемещения, успел подумать Хоакин, но тут же отверг эту мысль, сообразив, насколько дико она звучит.) Однако в то самое утро Бёрди то ли слишком рано пришла на следующий урок, то ли слишком поздно вышла с предыдущего, потому что к спортивному залу они с Хоакином подошли одновременно. Не налетели друг на дружку – слишком уж идеально это вышло бы, слишком романтично, – а просто остановились. – Здравствуй, – сказала Бёрди. – Привет, – ответил Хоакин, поглубже засунув руки в карманы толстовки и сверля взором ботинки. Смотреть на Бёрди было тяжело, невыносимо тяжело. Она по-прежнему выглядела так, словно намеревалась его убить, и от этого Хоакин нервничал. Впрочем, он ее не осуждал. Порой ему самому хотелось прибить себя за то, что так мерзко с ней поступил. Бёрди стояла неподвижно, и Хоакин шагнул в сторону, чтобы ее обойти. – Постой, Хок, не уходи, – сказала она, положив ладонь ему на рукав. Руки у Бёрди всегда мерзли; он почувствовал холод даже через ткань. От этого прикосновения он застыл как вкопанный, а она все не убирала руку. Когда она в первый раз его поцеловала, Хоакин был потрясен: до чего нежные у нее губы, до чего горячие! Как у человека с такими холодными ладошками может быть такое жаркое сердце? – Мне надо… – промямлил он, но что конкретно «надо», придумать не сумел. – Не уходи, – повторила Бёрди. – Я… Хок, я сильно по тебе скучаю. Знаешь… – Ее голос дрогнул, и, осмелившись поднять глаза, Хоакин увидел, что она плачет. Они встречались почти десять месяцев, и за все это время он ни разу не видел ее слез. Ни единой слезинки. – Я тоже скучаю, – тихо проговорил он. – Ты можешь хотя бы сказать, в чем причина? – Бёрди силилась овладеть собой, разгладить искаженное мукой лицо. – Пожалуйста. Мы ведь никогда не обманывали друг друга. Я не хочу, чтобы между нами все закончилось из-за лжи в последнюю минуту. Хоакин опять опустил глаза. Он ненавидел это чувство, когда все слова, которые он хотел произнести, безнадежно спутывались в один гигантский клубок, такой тугой, что оттуда ничто не могло выскользнуть. Слова распирали ему грудь, сдавливали легкие, вытесняли воздух. – Я тебе не лгал, – только и сказал он. Ему безумно хотелось дотронуться до нее, привлечь к себе, утешить. В конце концов, он по себе знал, что такое плакать в одиночестве, и не желал этого Бёрди. – Тогда в чем дело? Я все думаю, думаю и никак не могу понять! – Бёрди уже не на шутку разозлилась. Хоакин много раз видел, как вскипает в ней ярость, и для объекта ее ярости это, как правило, заканчивалось плохо. – Хочешь знать мое мнение? Ты все-таки мне соврал! – крикнула она. – Соврал, когда сказал, что хочешь со мной расстаться. Ты просто испугался и сбежал, чтобы снова не оказаться брошенным, ведь так проще, верно? Хоакин не поднимал взгляда. Злые слова отскакивали от него, не причиняя вреда. Он был глух ко всему и вся, не слышал даже Бёрди, а ведь у нее всегда получалось распутать клубок слов, которые он мучительно пытался подобрать. – В этом вся причина? – Она шагнула к нему. – Я права, да? Ты бросил меня, потому что струсил! – Я не… – начал было он, отступив назад. – Мне плевать, что тебе страшно! – взвизгнула Бёрди и снова заплакала. Хоакин молился, чтобы никто из ее подруг не узнал об этом, иначе после уроков его без лишних расспросов просто убьют. Здесь же, в школьном коридоре. – Бояться – это нормально! – кричала Бёрди. – Ты что, не понимаешь? Такое всегда происходит, когда ты кого-то любишь: этот человек храбр, а ты нет. Я могу быть храброй – за тебя, за нас обоих! – Не можешь, – коротко усмехнулся Хоакин. Впрочем, ему было не смешно. Вообще не до смеха. – Могу! – Бёрди преодолела разделявшее их расстояние, вытащила его руки из карманов и взяла в свои. Пальцы у нее были ледяные. – Мне можно доверять. Ты ведь это знаешь, да? Он кивнул и попытался стряхнуть с себя ее пальцы, но она льнула к нему, и он отступил еще на шаг. – Так в чем все-таки причина, Хоакин? – Лицо Бёрди впервые засветилось надеждой. – Что не так? Слова внезапно вырвались из его груди, избавляя от тяжести, сообщая свободу. – Я не доверяю себе, – сказал он. – И с этим ничего нельзя поделать. Так что оставь меня в покое, Бёрди. Слезы катились по ее щекам, когда он наконец отдернул руки и пошел прочь. Грейс После встречи с Майей и Хоакином Грейс еще долго не находила себе места. Бессонница и избыток кофеина привели ее на грань нервного срыва. Ей постоянно грезилась Персик: малышка в матросском костюмчике уплывала вдаль на лодочке и призывно плакала – так же, как в день своего рождения, – а Грейс, как ни старалась, не могла добраться до нее, не могла взять на руки и прижать к груди. Хватая воздух, она просыпалась и обнаруживала, что тянется к дочке, а в ушах стоит надрывный детский плач. Грейс понимала, из-за чего все это. Она ошиблась с выбором родителей для Персик; Дэниэл и Каталина не сумеют сохранить семью, разведутся, как Майины папа и мама. Грейс до сих пор ругала себя за то, что спросила у сестры, не отменяет ли развод удочерения. Надо же было сморозить такую глупость! С другой стороны, вопрос вырвался у нее сам собой. Не та семья, не тот дом – осознание этого повергало Грейс в ужас всякий раз, как она оставалась наедине с собой и своими мыслями. Ты поступила неправильно, упрекал ее внутренний голос, и Грейс начинало трясти. От тебя требовалось только одно: быть мамой Персик, но ты подвела, ты все безнадежно испортила. До появления Персик она не особо задумывалась о своей биологической матери, но теперь мысли об этой незнакомой женщине прочно засели в голове. Вспоминала ли она хоть когда-нибудь о Грейс, Майе или Хоакине? Наверняка вспоминала. Пускай брат и сестра считают иначе, но Грейс знает об этом побольше них. Она это пережила, а Хоакину с Майей просто не понять силы той связи, которую она чувствует. Жаль, нельзя спросить у мамы или даже папы. Они давно договорились: если Грейс хочет о чем-то узнать, ей стоит лишь спросить. Правда, в таком случае весь груз ответственности ложится на нее. Есть ведь вопросы, которые она даже не понимает, как задать… И вообще, если бы они хотели, то сами о многом бы ей рассказали. Почему она обязательно должна спрашивать? В конце концов, разве они не родители, разве она не ребенок? Теперь, однако, она в некотором смысле тоже мать. И пока не представляла, как разграничивать эти две плоскости. Сейчас Грейс четко сознавала лишь, что, сидя дома с родителями, постепенно начинает сходить с ума. Конечно, мама и папа стараются находить ей занятия, не дать ощутить оторванность от подруг, которые совсем перестали звонить. (Грейс подозревала, что им просто нечего сказать, да и сама, признаться, не представляла, что должна отвечать.) Но при всем том они – ее родители. Скучные взрослые, да еще оба работают. По утрам, оставаясь одна, Грейс смотрела телевизионные ток-шоу, а учебник истории так и лежал перед ней нераскрытым. Больше всего она любила судебные шоу. Проблемы людей на экране всегда казались гораздо более серьезными, чем ее собственные, но при этом и легче решаемыми. Вернувшись с работы, родители старались, чтобы она не скучала. «Идем со мной на йогу», – как-то раз предложила мама, но Грейс лишь отвернулась к стене и натянула на голову одеяло. «Хочешь, научу играть в гольф?» – в другой день спросил папа, и она даже не ответила – до того нелепо прозвучал вопрос. (Правда, потом он заставил ее вместе с ним мыть машины, и она слегка пожалела, что не согласилась на уроки гольфа.) Одной из причин, вынудивших Грейс отдать Персик на удочерение, было нежелание застопориваться в жизни. («Ты еще такая юная», – умоляюще повторяли родители), но никто не предупредил ее, что жизнь все равно остановится, застынет, как в янтаре, во временном отрезке беременности и рождения Персик, а весь остальной мир продолжит меняться. Однажды, когда мама работала из дома, Грейс просунула голову в дверь кабинета. – Можно мне взять машину? – спросила она.