Покойного (вероятно уже) Тай’Амиши Номори знал лично и уважал хотя бы за то, что после службы тот решился создать семью (младший брат старейшины после завершения карьеры способен был лишь поститься и молиться). Малышка Саиль выросла весьма решительной особой, что для детей пастырей – редкость. Другое дело – ее спутник… При мысли о мальчике Номори едва не споткнулся. Есть в людях характерные черты, которые может заметить лишь одаренный, тот, в чьей крови свет живет от рождения. Номори, например, не испытывал ни малейшего усилия, отличая южанина от северянина, приезжего из Миронге от рожденного в Тусуане, человека, всю жизнь плававшего по Тималао, от того, кто ни разу не выбирался дальше одной-единственной пристани. В юном волшебнике отчетливо проступал след иного общества, другой системы ценностей, навсегда отпечатлевшийся в движениях, осанке, поставе головы. Тай’Келли без лишних раздумий отнес мальчика к потомкам светлорожденных, но ему простительно – пастырь, весь в трудах. А вот Номори разглядел намного больше. «Не высокородный – чужак». И хорошо, если из Каштадара. Кто учил его и чему выучил? Загадка. Номори резко сбавил шаг и бочком протиснулся мимо группы мужчин в серых халатах, пошитых из того же материала, что и рудничные робы. Горняки вяло бухтели о безответственности смотрителей, готовых за горсть руды людей в пекло загнать, но, поскольку жертв оказалось всего две (и смотритель), дальше разговоров дело не шло. Номори тайком перевел дух – что такое бунт среди печатных, он знал не понаслышке. Так уж получилось, что для работы в горах не годились люди, избавленные Храмом ото всех соблазнов – не принимала их земля, а свободные граждане лезть в шахты не желали. Вот и приходилось пастырям балансировать между бесполезной послушливостью и неудобной полезностью. Обычно все получалось замечательно, но уж если сорвало с упоров – держись! Никакие разумные доводы на толпу не действовали. Дом Шу’Тимара стоял с открытыми воротами, демонстративно дожидаясь хозяина, все еще числящегося среди живых – траур полагалось объявлять на третий день. Номори вошел (приглашения не требовалось) и осмотрелся. Во дворе собрались члены семьи и немногочисленные (день, на работе все) сочувствующие. Женки рудничных мастеров нестройно охали. Старший сын мастера – молодой стражник потерянно топтался у ворот (проявлять сочувствие к близким ему не позволяли печати, а в знании традиций парень оказался не силен, в результате толку от нового главы семейства не было никакого). Мальчик-чародей (тот самый, который «моя-твоя-не понимай») почти без акцента объяснял детям покойного, что им надо проявлять мужество и поддерживать мать. Племянница молча сидела рядом с вдовицей, держа убитую горем женщину за руку. Казалось, это прикосновение – единственное, что не позволяет душе бедняжки отлететь. Похоже, что больше всего пользы тут от малолетних белых. Соседи привели во двор мать Лулуши Гарбо – потомственного горняка, единственного из многочисленного семейства, кто задержался на этом свете. Та сунула вдовице в руки стопку погребальных одежд. – Мой-то детей не оставил, – прошамкала старуха. – Может, и к лучшему это… Рахель оттолкнула подарок. – Трех дней не прошло! Никто не видел его мертвым! – Их никто потом не видит, – покачала головой старуха. – Горы едят людей. – Подождем, – проговорила сидящая рядом девочка. – Спешка в таких делах неуместна. Старуха согласно кивнула и устроилась рядом, со своим тряпьем на коленях. Номори заглянул на кухню – там соседские молодки готовили семейству простой ужин, прошелся по дому – замужняя дочь вдовы с подругами наводила порядок, снимала цветастые занавески и занавешивала зеркала. Во двор старейшина вернулся, чувствуя себя неуместным, как фазан в стае нахохлившихся голубей. И едва не споткнулся о длинный, набитый землей ящик. – Это – что? – поинтересовался он у старшего сына (ему показалось, проще иметь дело с печатным). – Мама цветы сажала. – Убрать бы, ни к чему теперь. Рядом словно сполох возникла племянница. – Цветы будут, – твердо сказала она. – И память будет светлой. Он пожертвовал собой, чтобы спасти множество людей, нам следует ценить и уважать его выбор. Господь призывает всех, но не всем удается уйти к нему так достойно. И взрослый печатный не усомнился в словах ребенка, настолько уверенно и со знанием дела это было сказано. Номори понял, что не нужен здесь – благодать снизошла на этот дом, Господь не оставил детей своих в горести и печали. Даже обидно как-то. Почему он сам не чувствует готовности принимать будущее так спокойно и бестрепетно? Возможно, потому, что знает немного больше? Захотелось немедленно разделить со счастливчиками это бремя (или попросить избавить от него), но Номори сдержался – недостойно старейшины перекладывать проблемы на простых общинников. Лучше сосредоточиться на практической стороне, например, проследить, чтобы смотрители не пытались выгнать семейство из казенного жилья хотя бы до окончания траура. В конце концов, новым работникам приехать попросту неоткуда. Он присоединился к квартальному старшине, обсуждающему с молодым стражником проблему пайков и очередности. Вдруг и в самом деле придется тризну справлять! Номори подозревал, что у общества через три дня найдутся проблемы поважнее, но не хотел, чтобы одна беда стала причиной другой. Пусть все идет по правилам… Суета улеглась, люди вспомнили свои роли (как-никак, редкий месяц без похорон), и некая необычность начала резать Номори глаз. Он мог поклясться, что любящая племянница вовсе не огорчена смертью дядюшки, да и ее спутник не выглядел шокированным (а ведь для него все происходящее на шахтах – внове). Нет, девочка вела себя безупречно – с сердечным участием к людям и смирением перед обстоятельствами, но душевной боли старейшина в ней не чувствовал. Чужак же вообще с трудом вспоминал, как именно следует реагировать на происходящее. Он ждал чего-то, так напряженно и отчаянно, что Номори захотелось оглянуться. Стремление постигать суть мироздания – в крови отмеченных светом. Иногда доходит до смешного… Номори понял, что не сможет есть и спать, если не узнает причину замеченной странности. Может, дети поссорились с покойным? Нет, тогда хотя бы один ощущал чувство вины. Такую пугающую решимость Номори встречал только у опытных пастырей, способных идти к цели, невзирая на обстоятельства. Но где дети и где – Храм и что в таком случае – цель? И ведь не подойдешь, не спросишь! Помаявшись между велением натуры и предчувствием неприятностей, Номори решил зайти издалека. Старейшина подошел к вдове, принес соболезнования и уверил в поддержке общины, выслушал традиционные приветствия и мягко попенял мальчику: – Со вчерашнего дня ваше владение са-ориотским серьезно улучшилось, не иначе, свежий горный воздух вам помог. Возможно, вы найдете минутку, чтобы ответить на те вопросы, что мы пытались вам задать? Маленький волшебник посмотрел на Номори взглядом, начисто лишенным детской невинности, тем паче – почтения к старшим. – А зачем, – нагло поинтересовалась чужеземная шпана, – понапрасну волновать таких уважаемых людей? Меньше знаешь – крепче спишь! Номори не сразу нашелся, что на это ответить. Вдова бледно улыбнулась: – Глубокоуважаемому Тай’Келли очень сложно что-то объяснить. Почему бы не забыть о строгих правилах сейчас, – она всхлипнула, – когда на нас столько навалилось! И Номори скрепя сердце вынужден был признать, что в отношении старшего пастыря блаженное неведение – лучшая стратегия. В запутанных требованиях традиции и Уложения Тай’Келли ориентировался с трудом, а потому постоянно всего опасался. Однако оставлять лукавство без порицания нельзя! – Только из уважения к вам, госпожа Тимар! Но мальчик должен понимать, что поступает скверно, очень нехорошо. Ибо сказано: добрым соседям нечего скрывать друг от друга! – нравоучительно произнес старейшина и осекся. Какое такое доверие и понимание? Какие добрососедские отношения, когда в амбарах овса – на неделю, а осветительного масла – на четыре дня? Будь на месте градоправителя кто-то более решительный, чем Ана’Тулле, горожане уже сейчас дрались бы за призрачную возможность оказаться в числе избранных. Но светлорожденный не пожелал делать выбор либо – не видел в нем особого смысла. На фоне упорного молчания Храма ложь мальчика выглядела невинной шалостью. Что же это получается, чужой ребенок все это тоже понимал? И отводил им глаза, как младенцам, не желающим ложиться спать без погремушки? Номори поднял на мальчика растерянный взгляд и натолкнулся на спокойную, удовлетворенную улыбку, которой не место было на детском лице. Юный маг улыбался, а люди замолкали, и внезапная тишина охватывала Кунг-Харн как пожар. Впервые за долгие годы Номори понял, что ему не интересно знать, в чем причина этого явления. Старейшина светлой общины сложил пальцы в молитвенном знаке и крепко зажмурил глаза. Ветры пели над Кунг-Харном, небеса и горы вели неспешный рассказ на языке, доступном только прорицателям. Лючиано напряженно вслушивался в их шепот, а вот у Саиль торжественно внимать стихиям не получалось. – Какой позор! – вздыхала она. – Даже пресных лепешек для гостей напечь не из чего. Никогда в нашем доме такого не было. – С чего тут создавать запасы? – пожимал плечами провидец. – Тут пайки взрослому – в обрез, и другой еды достать неоткуда. – А купить? – наивно удивилась Саиль. – У кого? – усмехнулся Лючиано. – Ваш император нарочно велел перебить здесь весь скот, а сады – вырубить. – Мастера говорили про овец, – припомнила девочка. – Угу. Вот только как за ними ухаживать, никто не знает. Саиль оглядела собравшийся в тетином дворе народ, прозревая новые смыслы. – Будет голод? – Будет бунт. Если бы не твой дядя, он начался бы уже сегодня. Помнишь, я говорил тебе про историю? Так вот, она все еще не завершена. – А потом градоправитель привезет зерно с севера? – с надеждой уточнила Саиль. – Он не найдет туда дороги, – покачал головой Лючиано. – И проводников тоже не найдет – уцелевшие горцы ушли из Ожерелья. – Что же получается, – похолодела Саиль. – Мы в ловушке? – В этом весь смысл, – спокойно подтвердил провидец. – Для нас нет другого спасения, кроме как восстановления пути по этому перевалу, прямо сейчас. И для Кунг-Харна – тоже. – Мимо Серой Смерти… – Да. И тогда никто не умрет. Саиль нехотя признала, что это – честный обмен: спастись вместе со всеми либо со всеми же и обратиться в прах. Она не будет роптать. Лючиано, как и полагается провидцу, обозначил пределы грядущего, и теперь следовало дождаться, когда оно появится из небытия. Осталось уговорить тетю соблюдать спокойствие, удержать всех от необдуманных поступков. Саиль справится: нашепчет им в уши, напоет колыбельную – она знает, что сможет! – и пусть благословенный покой окутает их сердца. Вот только надо ли это, не рассердится ли провидец? Вдруг именно невинные слезы открывают ворота в рай? – Что еще мы можем сделать? – Довериться судьбе. Давешний гость подошел ближе, явственно пытаясь разобрать их разговор. Как это невежливо – подслушивать! Тем более – приставать с упреками к родственникам покойного чуть ли не на поминках. Ну да ладно. Ведь не объяснять же ему, что это все – игра и дядя непременно вернется? Саиль запретила себе думать о потере, мысленно перепрыгнула момент разлуки и уже готовилась к новой встрече. Было в этом что-то неправильное, но она не хотела понимать – что. Возможно, день назад упомянутое вскользь бедствие было бы неизбежно, но не сейчас. Они вверили свои судьбы Господу, их души чисты, а воля тверда. Теперь все по воле Божьей! Провидец тонко улыбнулся. Саиль проследила его взгляд: над горами вставало зеленое пламя. Глава 6 Я стоял по щиколотку в воде, наблюдая за оплывающими в воду потоками серой пыли и борясь с безумным желанием шагнуть вперед. – Эй, Тангор, шел бы ты оттуда! На том берегу канавы стоял капитан, сзади маячили куратор и Шорох в качестве моральной поддержки. – Мне надо туда. Лючик в Кунг-Харне. – Не получится. Надо возвращаться на побережье! Тималао – все. Вернуться? И отступиться от брата. Это Ридзер может сделать вид, что бериллы не так уж были ему нужны, а я привык считать себя вожаком, главой клана, пускай только в уме. Кому нужны оправдания? «Тангор – фуфыря! Щеки надувал, а своих защитить – кишка тонка». И мне до конца дней придется делать вид, что никакого клана не было и братья мне никакие не нужны. Ходить, каждую минуту чувствуя себе оплеванным, проигравшим… Невыносимо!