Жена «Когда-то я думала: рожу сына… Сама себе рожу мужчину, которого буду любить и который меня будет любить. С мужем мы разошлись… Он ушёл от меня, ушёл к молодой… Я его любила, наверное, поэтому другого не было… Сына растили с мамой, две женщины, а он — мальчишка. Стану тихонько и слежу из подъезда: с кем он, что у него за компания? — Мама, — вернётся домой, — я уже взрослый, а ты меня пасёшь. Маленький был как девочка. Беленький, хрупкий, он у меня восьмимесячным родился, искусственник. Наше поколение не могло дать здоровых детей, росли мы в войну — бомбёжки, стрельба, голод… Играл он все время с девочками, девочки его принимали, он не дрался… Любил кошек, завязывал им банты. — Купи, мамочка, хомячка, у него шкурка тёпленькая, как мокренькая. Покупался хомячок. И аквариум. И рыбки. Пойдём на базар: «Купи мне живую курочку… Рябушку…» И вот я думаю: неужели он там стрелял? Мой домашний мальчик… Не для войны он был… Мы его очень любили, лелеяли… Приехала к нему в Ашхабад в учебную роту: — Андрюша, я хочу пойти поговорить с начальником. Ты у меня один… Здесь граница близко… — Не смей, мама. Надо мной будут смеяться, что я маменькин сынок. И так говорят: «Тонкий, звонкий и прозрачный». — Как тебе тут? — Лейтенант у нас хороший, он с нами как с равными. А капитан и по лицу может ударить. — Как!!! Мы тебя с бабушкой никогда не били, даже маленького. — Здесь мужская жизнь, мама. Лучше вам с бабушкой ничего не рассказывать… Только маленький он был мой. Отмоешь его в ванной, из луж как чертёнок вылазил, завернёшь в простынку, обнимешь. Казалось, никто никогда его у меня не заберёт. Никому не отдам. Потом его от меня отлучили… Я сама после восьми классов уговорила его пойти в строительное училище. Думала, что с этой специальностью ему будет легче в армии. А отслужит — поступит в институт. Он хотел стать лесником. В лесу всегда радовался. Птиц узнавал по голосам, показывал, где какие цветы. Этим напоминал своего отца. Тот — сибиряк, любил природу так, что во дворе не давал косить траву. Пусть растёт все! Нравилась Андрюше форма лесника, фуражка: «Мама, она на военную похожа…» И вот я думаю: неужели он там стрелял? Из Ашхабада часто писал нам с бабушкой. Одно письмо наизусть выучила, держала его в руках тысячу раз: «Здравствуйте, мои родные мама и бабушка. Вот уже больше трех месяцев служу в армии. Служба моя идёт хорошо. Со всеми порученными мне заданиями я пока справляюсь и замечаний со стороны командования не имею. Недавно наша рота ездила в учебно-полевой центр, это восемьдесят километров от Ашхабада, он расположен в горах. Там они занимались две недели горной подготовкой, тактикой и стрельбой из стрелкового оружия. Я и ещё три человека в лагерь не ездили, остались в расположении части. Нас оставили, потому что вот уже три недели мы работаем на мебельной фабрике, строим цех. А за это нашей роте фабрика сделает столы. Мы выполняем там кирпичную кладку, штукатурные работы, мне известные. Мама, ты спрашиваешь о своём письме, я его получил. Получил также посылку и десять рублей, которые вы вложили. За эти деньги мы несколько раз ели в буфете и покупали конфеты…» Я себя утешала надеждой: раз он занимается штукатурными работами и кирпичной кладкой, значит, нужен как строитель. Ну и пусть строит им собственные дачи, личные гаражи, только бы не послали никуда дальше. Был восемьдесят первый год… Ходили отголоски… Но что в Афганистане мясорубка?.. Бойня?!. Знало очень мало людей. По телевизору мы видели братание советских и афганских солдат, цветы на наших бронетранспортёрах, крестьян, целующих дарованную землю… Одно меня заставило испугаться… Когда ездила к нему в Ашхабад, встретила женщину… Сначала в гостинице заявили: — Мест нет. — Буду ночевать на полу. Я приехала издалека, к сыну-солдату… И никуда отсюда не уеду. — Ну ладно, пустим вас в четырехместный номер. Там уже живёт одна мать, тоже сына навещает. От этой женщины я впервые услыхала, что готовится новый набор в Афганистан, и она привезла большие деньги, чтобы спасти сына. Уезжала она довольная, а со мной на прощание поделилась: «Не будь наивной идиоткой…» Когда я рассказала об этом моей маме, она заплакала: — Почему ты не упала им в ноги?! Не просила? Сняла бы и отдала свои серёжки… Это была самая дорогая вещь в нашем доме, мои копеечные серёжки. Они же не с бриллиантами! Маме, которая всю жизнь жила более чем скромно, они казались богатством. Господи! Что с нами творят? Не он, так кто-то другой был бы. У него тоже мать… То, что он попал в десантно-штурмовой батальон и летит в Афганистан, для него самого было неожиданностью. Его распирала мальчишеская гордость. Он не скрывал. Я — женщина, сугубо штатский человек. Может быть, чего-то не понимаю. Но пусть мне объяснят: почему мой сын занимался штукатурными работами и кирпичной кладкой в то время, когда ему надо было готовиться к боям? Они же знали, куда их посылают. В газетах печатались снимки моджахедов… Мужчины по тридцать, сорок лет… На своей земле… Рядом семьи, дети… И как, скажите, за неделю до вылета из общевойсковой части он оказался в десантно-штурмовом батальоне? Даже я знаю, что такое десантные войска, какие там сильные парни нужны. Их специально надо готовить. Потом мне командир учебной школы ответил, что, мол, ваш сын был отличник боевой и политической подготовки. Когда он им стал? Где? На мебельной фабрике? Кому я отдала своего сына? Кому доверила? Они даже из него солдата не сделали… Из Афганистана было только одно письмо: «Не волнуйся, тут красиво и спокойно. Много цветов, цветут деревья, поют птицы. Много рыбы». Райские кущи, а не война. Успокаивал нас, а то, не дай Бог, начнём хлопотать, чтобы его оттуда вырвать. Необстрелянные мальчики. Почти дети. Их бросали в огонь, а они это принимали за честь. Мы так их воспитали. Он погиб в первый же месяц… Мой мальчик… Мой худышечка… Какой он там лежал? Никогда не узнаю. Его привезли через десять дней. Все эти десять дней во сне я что-то теряла и не могла найти. Все эти дни завывал на кухне чайник. Поставишь кипятить чай, он поёт на разные голоса. Я люблю комнатные цветы, у меня их много на подоконниках, на шкафу, на книжных полках. Каждое утро, когда я их поливала, роняла горшки. Они выскальзывали из моих рук и разбивались. В доме стоял запах сырой земли… …Остановились возле дома машины: два военных газика и «скорая помощь». Мгновенно догадалась — это к нам, в мой дом. Ещё сама дошла до двери, открыла: — Не говорите! Не говорите мне ничего! Ненавижу вас! Отдайте мне только моего сына… Я буду его хоронить по-своему… Одна… Не надо никаких военных почестей…» Мать «Правду всю расскажет вам только отчаянный. Абсолютно отчаянный расскажет вам все. Кроме нас, многого никто не знает. Правда слишком страшная, правды не будет. Никто не захочет быть первым, никто не рискнёт. Кто расскажет, как перевозили наркотики в гробах? Шубы?.. Вместо убитых… Кто вам покажет ниточку засушенных человеческих ушей? Боевые трофеи… Хранили в спичечных коробочках… Они скручивались в маленькие листочки… Не может быть? Неловко слушать о славных советских парнях? Выходит, может. Выходит, было. И это тоже правда, от которой никуда не деться, не замазать дешёвой серебряной краской. А вы думали: поставим памятники, и все. Я не ехал убивать, я был нормальный человек. Нам внушили, что воюют бандиты, а мы будем герои, нам всем скажут спасибо. Хорошо запомнил плакаты: «Воины, будем укреплять южные рубежи нашей Родины», «Не опозорим чести соединения», «Цвети, родина Ленина», «Слава КПСС». А вернулся оттуда… Там же все время было маленькое зеркало… А тут большое… Глянул и не узнал себя… Нет, кто-то другой смотрел на меня… С новыми глазами, с новым лицом… Не могу определить, что поменялось, но даже внешне это другой человек. Служил я в Чехословакии. Слух: ты едешь в Афганистан. — Почему я? — Ты — холостяк. Собирался как в командировку. С чем ехать? Никто не знал. «Афганцев» у нас ещё не было. Кто-то посоветовал взять резиновые сапоги, за два года они ни разу мне не пригодились, в Кабуле оставил. Из Ташкента летели на ящиках с патронами. Приземлились в Шинданде. Царандой, их милиция, с автоматами нашими времён Великой Отечественной войны, наши и их солдаты, грязные, линялые, как из окопов вылезли. Резкий контраст тому, к чему привык в Чехословакии. Грузят раненых, у одного в животе осколок. «Этот не жилец, по дороге умрёт», — услышал от вертолётчиков, которые привезли их с застав. Ошеломило спокойствие, с каким говорили о смерти. Это, может быть, самое непостижимое там — отношение к смерти. Вот опять, если всю правду… Это невозможно… То, что здесь немыслимо, там буднично. Убивать страшно и неприятно. Но очень скоро начинаешь думать, что в упор убивать страшно и неприятно, а вместе, в массе — азартно, иногда, я видел, даже весело. В мирное время оружие стоит в пирамиде, каждая пирамида — на отдельном замке, оружейная комната на звуковой сигнализации. А тут оружие постоянно при себе, к нему привыкаешь. Вечером с кровати стреляли из пистолета в лампочку: лень встать, выключить свет. Одуревши в жару, разряжали автомат в воздух, хоть куда-нибудь… Окружаем караван, караван сопротивляется, сечёт из пулемётов… Приказ: караван уничтожить… Переходим на уничтожение… Над землёй стоит дикий рёв верблюдов… За это, что ли, нам вручали ордена от благодарного афганского народа?! Война — это война, надо убивать. Нам что — боевое оружие вручили в «Зарницу» играть с братьями по классу? Трактора, сеялки там, что ли, ремонтировать? Нас убивали, и мы убивали. Убивали где могли. Убивали где хотели. Но это не та война, которую мы знали по книгам, фильмам: линия фронта, нейтральная полоса, передовая… Киризная война… Киризы — подземные ходы, проделанные когда-то для орошения… Люди возникают из них днём и ночью как призраки… С китайским автоматом, с ножом, которым дома разделывал барана, а то и просто с камнем в руках. Не исключено, что недавно с этим призраком торговался в дукане, а тут он уже за гранью твоего сочувствия. Только что он убил твоего друга, вместо друга лежит кусок мяса. Последние его слова: «Не пишите моей матери, заклинаю вас, чтобы она ничего не узнала…» А ты, шурави, ты, советский, за гранью его духа, сочувствия. Твоя артиллерия разметала его кишлак, и он почти ничего не нашёл ни от матери, ни от жены, ни от детей. Современное оружие увеличивает наши преступления. Ножом я мог бы убить одного человека, двух… Бомбой — десятки… Но я — военный человек, моя профессия — убивать… Как там в сказке? Я — раб волшебной лампы Аладдина… Так я — раб Министерства обороны… Куда прикажут, туда я и буду стрелять… Мне скажут: стреляй! Я не буду думать… Я буду стрелять… Моя профессия — стрелять… Но я не ехал туда убивать… Не хотел… Как это получилось? Почему афганский народ принял нас не за тех, кто мы были на самом деле? Бочата стоят в резиновых калошах на босу ногу на морозе, и наши ребята отдают им свои сухпаи. Я это видел своими глазами. Подбегает к машине оборванный мальчишка, он ничего не просит, как остальные, он только смотрит. У меня было в кармане двадцать афгани, я их ему отдал. Он как стал на колени в песок, так и не встал, пока мы не сели в бэтээр, не отъехали. А рядом другое… У мальчишек-водоносов наши патрули отбирали деньги… Что там за деньги? Копейки. Нет, я туда даже туристом не хочу. Никогда не поеду. Я же вам сказал: правда слишком страшная, правды не будет. Она никому не нужна. Ни вам, кто здесь был. Ни нам, кто там был. Вас было больше, вы молчали. А мы там были такими, какими вы нас здесь сделали. Дети наши вырастут и будут скрывать, что мы там были. Встречал самозванцев: я, мол, из Афгана, да мы там, я там… — Где служил? — В Кабуле… — Какая часть? — Да я — спецназ… На Колыме, в бараках, где держали сумасшедших, кричали: «Я — Сталин». А теперь нормальный парень заявляет: «Я — из Афгана». И не один. В сумасшедший дом забирал бы их… Я вспоминаю один. Выпью. Посижу… Люблю песни афганские послушать. Но один. Это было… Эти странички… Хотя они и замаранные… Никуда от них не уйти… Собираются вместе молодые… Они обозлённые, потому что никому здесь не нужны. Им трудно себя найти, обрести наново какие-то моральные ценности. Один мне признался: «Если бы я знал, что мне ничего не будет, мог бы человека убить. Просто так. Ни за что. Мне не жалко». Был Афганистан, теперь его нет. Не будешь всю жизнь молиться и каяться… Я жениться хочу… Сына хочу… Чем быстрее мы замолчим, тем лучше для всех. Кому эта правда нужна? Обывателю! Чтобы он плюнул нам в душу: «Ах, сволочи, там убивали, грабили, и здесь им льготы?» И мы одни останемся виноватые. Все, что пережили, будет зря. Зачем-то же все-таки это было? Зачем? В Москве на вокзале пошёл в туалет. Смотрю: туалет кооперативный. Сидит парень, рассчитывает. Над головой у него вывеска: «Для детей до семи лет, инвалидов и участников Великой Отечественной войны, воинов-интернационалистов — вход бесплатный». Я опешил: — Это ты сам сообразил? Он с гордостью: — Да, сам. Предъяви документ и проходи. — У меня отец всю войну прошёл, и я два года чужой песок глотал, чтобы у тебя помочиться бесплатно? Такой ненависти, как к этому парню, у меня в Афгане ни к кому не было… Решил нам заплатить…» Старший лейтенант, начальник расчёта «Прилетела в Союз в отпуск. Пошла в баню. Люди стонут на полках от удовольствия, мне показались стоны раненых. Дома скучала по друзьям в Афганистане. А в Кабуле уже через несколько дней мечтала о доме. Родом я из Симферополя. Окончила музыкальное училище. Счастливые сюда не едут. Здесь все женщины одинокие, ущемлённые. Попробуйте прожить на сто двадцать рублей в месяц — моя зарплата, когда и одеться хочется, и отдохнуть интересно во время отпуска. Говорят, за женихами, мол, приехали? Ну а если и за женихами? Зачем скрывать? Мне тридцать два года, я одна. Тут узнала, что самая жуткая мина — «итальянка». Человека после неё в ведро собирают. Пришёл ко мне парень и рассказывает, рассказывает. Я думала, он никогда не остановится. Я испугалась. Он тогда: «Вы извините, я пошёл…» Незнакомый парень… Увидел женщину, хотел рассказать… У него на глазах друг в ничто, в пепел превратился… Я думала, что он не остановится. К кому он пошёл?.. У нас тут два женских общежития: одно прозвали «Кошкин дом» — там живут те, кто два — три года в Афганистане, другое — «Ромашка», там новенькие, ещё как бы чистенькие: любит — не любит, к сердцу прижмёт, к черту пошлёт. В субботу — солдатская баня, в воскресенье — женская. В офицерскую баню женщин не пускают… Женщины грязные… И эти же офицеры обращаются к нам за одним… На стенках фотографии детей, жён… Они нам их показывают… Начинается обстрел… Эрэс летит, этот свист… Внутри что-то обрывается… Болит… Ушли на задание два солдата и собака. Собака вернулась, а их нет… Тут все воюют. Кто ранен, кто болен. Кто в душу ранен. Целых нет. Начинается обстрел… Мы бежим в щели прятаться… А афганские дети пляшут на крышах от радости… Тут нельзя целым остаться… Везут нашего убитого… Они танцуют и поют… Дети… Мы им подарки в кишлаки привозим… Муку, матрацы, плюшевые игрушки… Мишки, зайчики… А они танцуют… Смеются… Тут нельзя целым остаться…