Первым не выдержал Саша Кучинский: — Выключи! Или я расстреляю сейчас телевизор. После боя по рации докладываешь: — Запишите: «трехсотых» — шесть, «ноль-двадцать первых» — четыре. «Трехсотые» — раненые, «ноль-двадцать первые» — убитые. Глядишь на убитого и думаешь о его матери: я вот знаю, что её сын погиб, а она ещё нет. Сказалось ли ей? Ещё хуже — упал в речку или в пропасть, тело не нашли. Матери сообщают: пропал без вести… Чья это была война? Война матерей. Они воевали. А народ не страдал. Народ не знал. Ему говорили, что мы воюем с «бандами». Стотысячная регулярная армия девять лет не может победить разрозненные кучки «бандитов»? Армия с новейшей техникой… Не дай Бог попасть под обстрел нашей артиллерии, когда цель обрабатывают реактивные установки «Град» или «Ураган». Телеграфные столбы летят… Готов залезть в землю, как дождевой червяк… А у «бандитов» — пулемёты «максимы», которые мы только в кино видели… «Стингеры», японские безоткатки… Это уже потом. Приведут пленных — худые, измождённые люди с большими, крестьянскими руками… Какие же это бандиты? Это — народ! Мы там поняли, им это не надо. Если им не надо, то зачем это нам? Проезжаешь мимо брошенных кишлаков… Ещё дымок костра вьётся, едой пахнет… Идёт верблюд и кишки за собой тянет, как будто горбы свои разматывает… Надо достреливать… А сознание все-таки запрограммировано на мирную жизнь: дострелить не можешь… Другой возьмёт и пальнёт в целого верблюда. А просто так! С охотки, с дури… В Союзе бы за это посадили, а тут — герой: бандитам мстит. Почему восемнадцатилетние - девятнадцатилетние убивают легче, чем, например, тридцатилетние? Им не жалко. После войны я вдруг обнаружил, какие страшные детские сказки. Все время в них кто-то кого-то убивает. Баба Яга вообще в печке живьём зажаривает, а детям не страшно. Они плачут очень редко. Но хотелось остаться нормальным. Приехала к нам певица. Красивая женщина, песни у неё задушевные. А там так скучаешь по женщине, ждёшь её, как близкого человека. Она вышла на сцену: — Когда летела к вам, мне дали пострелять из пулемёта. С какой радостью я стреляла… Запела, а к припеву просит: — Ребята, ну хлопайте! Хлопайте, ребята! Никто не хлопает. Молчат. И она ушла, концерт сорвался. Супердевочка приехала к супермальчикам. А у этих мальчиков в казармах каждый месяц десять - двадцать коек пустых… Те, кто на них спал, уже в холодильнике… Только письма по диагонали на простынях… От мамы, от девочки: «Лети с приветом, вернись с ответом…» Выжить — на этой войне было главным. Не подорваться на мине, не сгореть в бронетранспортёре, не стать мишенью для снайпера. А для некоторых: выжить и что-нибудь из вещей привезти — телевизор, дублёнку… Ходила шутка, что о войне в Союзе узнают в комиссионных магазинах. Зимой едешь по нашему Смоленску — девушки в афганских шубах. Мода! У каждого солдата на шее висел амулетик. — Что у тебя? — спросишь. — Молитовку мама дала. Когда я вернулся, мама открылась: — Толя, ты не знаешь, я тебя на землю заговорила, потому ты живой и целый. Уходили в рейд: одну записку кладёшь в верхнюю часть одежды, другую — в нижнюю. Подорвёшься — какая-нибудь часть останется: верхняя или нижняя. Или носили браслеты с гравировкой: фамилия, группа крови, резус и личный номер офицера. Никогда не говорили: «Я пойду». — «Послали». Не произносили слова «последний». — Давай зайдём в последний раз… — Ты что, сдурел? Нет такого слова… Крайний… ну, четвёртый, пятый… А этим здесь не пользуются… У войны — подлые законы: сфотографировался перед тем, как идти на боевые, — убили, побрился — убили. Первыми погибали те, кто приезжал нацеленный на героизм, с голубыми глазами. Встречал такого: «Буду героем!» Погиб с ходу. Извините, на операции — тут же лежим, тут же нужду справляем. Солдатская поговорка: лучше топтаться в собственном дерьме, чем самому стать дерьмом на минах. Родился у нас свой жаргон: борт — самолёт, броник — бронежилет, зелёнка — кусты и заросли камыша, вертушка — вертолёт, глюки видел — галлюцинации после наркотика, подпрыгнул на мине — подорвался, заменщики — кто домой уезжает. Столько сочинили, что «афганский» словарь можно составить. А погибали больше всего в первые месяцы и в последние. В первые — много любопытства, в последние — сторожевые центры отключаются, наступает отупение, ночью не можешь понять: где я, что я, зачем? Со мной ли это? Заменщики не спят полтора - два месяца. У них своё исчисление: сорок третье марта или пятьдесят шестое февраля, это значит — должен был заменяться в конце марта или в конце февраля. Очень сильно ждёшь. Меню в столовой: красная рыба (килька в томате), белая рыба (килька в масле) — раздражает, свежевыбеленные цветочные клумбы в центре гарнизона — раздражают, анекдоты, над которыми ещё недавно надрывался от хохота, — не нравятся. Странно, что ещё вчера и позавчера было смешно… А что тут смешного? …Приехал офицер в Союз в командировку. Зашёл в парикмахерскую. Девушка посадила его в кресло: — Как обстановка в Афганистане? — Нормализуется… Через несколько минут снова: — Как обстановка в Афганистане? — Нормализуется… Пройдёт какое-то время: — Как обстановка в Афганистане? — Нормализуется… Постригся, ушёл. В парикмахерской недоумевают: — Зачем мучила человека? — Как спрошу об Афганистане, у него волосы дыбом становятся — легче стричь. А отсюда (прошло три года) тянет туда. Да не туда тянет, не на войну, а к тем людям. Ждёшь-ждёшь, а уезжать в последний день жалко, кажется, у всех бы взял адрес. У всех! У Лютика. Так звали Валерку Широкова, хрупкий, изящный. Нет-нет да и запоёт кто-нибудь: «Руки, словно лютики». А характер — железный, лишнего слова не скажет. Был у нас жмот, все копил, покупал, менял. Валерка стал перед ним, вытащил из своего бумажника двести чеков, показал и тут же на глазах у того одуревшего разорвал на мелкие кусочки. Молча вышел. У Саши Рудика. Мы с ним в рейде встречали Новый год. Ёлка — автоматы поставили пирамидой, игрушки — повесили гранаты. А на машине-установке «Град» зубной пастой написали: «С Новым годом!!!» Почему-то три восклицательных знака. Саша хорошо рисовал. Я привёз домой простыню с его пейзажем: собака, девочка и клёны. Горы он не рисовал, горы мы там разлюбили. Любого спроси: «О чем тоска?» — «В лес хочу… В реке искупаться… Молока большую кружку выпить…» В Ташкенте в ресторане подходит официантка: — Миленькие, молоко берете? — По два стакана обыкновенной воды. А молоко завтра будем пить. Только приехали… Из Союза каждый вёз чемодан варенья и берёзовый веник. Там же эвкалиптовые продаются — мечта! Нет, везли свои, берёзовые… У Сашика Лашука. Парень чистый. Часто писал домой. «У меня родители старенькие. Они не знают, что я тут, я им сочиняю о Монголии». Приехал с гитарой и уехал с гитарой. Там разные люди были. Не представляйте нас одинаковыми. А то сначала о нас молчали, потом стали воображать всех героями, теперь ниспровергают, чтобы следом забыть. Там же один мог лечь рывком на мину и спасти даже незнакомых ему ребят, другой подойти к тебе и просить: «Хотите, стирать вам буду, только не посылайте на боевые». Идут «КамАЗы», и на козырьках крупными буквами: Кострома, Дубна, Ленинград, Набережные Челны… Или: «Хочу в Алма-Ату!» Ленинградец находил ленинградца, костромич — костромича… Обнимались, как братья. И в Союзе мы как братья. Ну кто ещё молодой может сегодня идти по улице с костылём и новеньким орденом? Только свой. Мой брат… Наш брат… Обнимаемся, другой раз только на скамейке посидим и выкурим по сигарете, а кажется, говорили весь день. У нас у всех дистрофия… Там это было несоответствие веса росту… Здесь — несоответствие чувств возможности вылиться, выплеснуться в словах, в деле… Ехали мы уже из аэропорта в гостиницу. Первые часы дома. Молчим, притихли. В один миг у всех нервы не выдержали и разом выдохнули водителю: — Колея! Колея! Держи колею!.. Потом — хохот. Потом — счастье: да мы же в Союзе! Можем по обочине ехать… По колее… По всей земле… Пьянеешь от этой мысли… Через несколько дней обнаружили: — Ребята!!! Мы все сутулые… Не могли ходить прямо, разучились. Я себя полгода на ночь к кровати привязывал, чтобы распрямиться. Встреча в Доме офицеров. Вопросы: «Расскажите о романтике службы в Афганистане», «Убивали ли вы лично?» Особенно девочкам нравятся кровожадные вопросы. Жизнь вокруг серенькая, щекочут себе нервы. Но ведь ни у кого не повернётся язык завести разговор о романтике Великой Отечественной войны? Там была разница возрастов — воевали сыновья, отцы и деды. А тут — одни мальчики. Слепые и восторженные. Насмотрелся, как им всего хотелось попробовать. Попробовать убить. Страх попробовать. Гашиш. Один попробует — летает, а у другого — «шубняк»: куст становится деревом, камень бугром, идёт и в два раза выше ноги поднимает. Ему ещё страшнее. Был и такой вопрос: «А вы могли не поехать в Афганистан?» Я? Я… У нас отказался лишь один, командир батареи майор Бондаренко: — Родину пойду защищать. В Афганистан не поеду. Первое, что с ним сделали: суд офицерской чести — исключить за трусость! Пройти через это мужскому самолюбию? Петля — на шею, пистолет — к виску. Второе — понизили в должности, как мы говорим, рассыпали звезду: из майора стал капитаном. И — в стройбат. Через это пройти? Выгнали из партии. И через это? Выгнали из армии. И через это? Военная косточка, тридцать лет в армии. — Что ты можешь? — спрашивают у офицера. — Могу командовать ротой. Могу командовать взводом или батареей. — Что ещё можешь? — Могу копать. — Что ещё? — Могу не копать… И через это пройти? …На таможне у меня размагнитили кассеты с концертом Розенбаума. — Что вы, ребята, делаете? — А у нас, — показывают мне, — есть список, что можно везти, а что нет. Приехал в Смоленск: из окошек всех студенческих общежитий несётся Розенбаум… А сейчас — надо рэкетов напугать, приходит милиция: — Давайте, ребятки, помогите… Неформалов разогнать: — Позовём «афганцев»… Дескать, «афганец» — это машина-убийца, ему все нипочём: крепкие кулаки, слабая голова. Все боятся. Все не любят. Когда у вас болит рука, вы не отсекаете себе руку. Вы её нянчите, чтобы вылечить. Вы её лечите.