Наша рота прочёсывала кишлак. Идём с парнем рядом. Он открывает ногой дверь в дувал и в него — из пулемёта, расстреливает в упор… Девять пуль… Сознание заливает ненависть… Мы стреляли всех, вплоть до домашних животных, в животное, правда, стрелять страшнее. Жалко. Я не давал расстреливать осликов… В чем же они виноваты?.. У них на шее висели амулеты, такие же, какие у детей… Когда подожгли пшеничное поле, мне стало не по себе, потому что я деревенский. Там вспоминалось из прежней жизни только хорошее, больше детство. Как лежал в траве среди колокольчиков и ромашек… Как жарили на костре пшеничные колоски и ели… Жара стояла такая, что железо лопалось на крышах дуканов. Поле загорелось сразу, взорвалось огнём. Оно пахло хлебом… Огонь поднимал вверх детский запах хлеба… Там ночь не наступает, а падает на тебя. Вот был день, и уже — ночь. Вот ты был мальчик, и уже — мужчина. Это делает война. Там идёт дождь, ты его видишь, но до земли он не долетает. Смотришь через спутник передачи о Союзе, удостоверяешься, что есть та, другая жизнь, но в тебя она уже не проникает… Все это можно рассказать… Все это можно напечатать… Но что-то обидное для меня происходит… Не могу передать сути… Иногда мне самому хочется написать все, что видел. В госпитале. Безрукий, а у него на кровати сидит безногий и пишет письмо матери. Маленькая девочка… Она взяла у советского солдата конфету. Утром ей отрубили обе руки… Написать все как было, и никаких размышлений. Шёл дождь… И только об этом — шёл дождь… Никаких размышлений — хорошо или плохо, что шёл дождь. Возвращались мы с надеждой, что дома нас ждут с распростёртыми объятиями. И вдруг открытие — никому не интересно, что мы пережили. Во дворе стоят знакомые ребята: «А, прибыл? Хорошо, что прибыл». Пошёл в школу. Учителя тоже ни о чем не расспрашивают. Наш разговор. Я: — Надо увековечить память тех, кто погиб, выполняя интернациональный долг. Они: — Это были двоечники, хулиганы. Как мы можем повесить на школу мемориальную табличку в их честь? Тут к войне своё отношение. Мол, что вы такого героического совершили? Проиграли войну? А кому она нужна была, эта война, — Брежневу и военным генералам? Получилось, что мои друзья погибли зазря. И я мог погибнуть зазря. А моя мама увидела меня из окна и бежала через всю улицу, кричала от радости. «Нет, — говорил я себе, — пусть свет перевернётся, но это не перевернётся: герои в земле лежат. Герои!» В институте старый преподаватель убеждал: — Вы стали жертвой политической ошибки… Вас сделали соучастниками преступления… — Мне было тогда восемнадцать лет. А вам сколько? Когда у нас там шкура лопалась от жары — вы молчали. Когда нас привозили в «чёрных тюльпанах» — вы молчали. Играли на кладбищах военные оркестры. Когда нас там убивали — вы молчали. Теперь все разом заговорили: жертва… ошибка… А я не хочу быть жертвой политической ошибки. И я буду за это драться! Пусть свет перевернётся, но это не перевернётся: герои в земле лежат. Герои!» Рядовой, гранатомётчик «Мне повезло. Я возвратился живой, с руками, ногами, глазами, не обожжённый и не сумасшедший. Мы уже там поняли, что война не та, на которую ехали. Решили — давай довоюем, останемся живыми, вернёмся домой и там разберёмся… Мы — первая замена тем, кто входил в Афганистан. У нас не было идеи, у нас был приказ. Приказы не обсуждают, начни обсуждать — это уже не армия. Читайте Энгельса: «Солдат должен быть как патрон, в любое время готовый к выстрелу». Наизусть помню. На войну едут убивать. Моя профессия — убивать. Я этому учился. Личный страх? Другого могут убить, а меня нет. Этого убили, а меня не убьют. Сознание не воспринимает самой возможности собственного исчезновения. А ехал туда не мальчишкой — тридцати лет. Я там почувствовал, что такое жизнь. Те годы — одни из лучших, — так я вам скажу. Здесь наша жизнь серенькая, маленькая: служба — дом, дом — служба. Там мы все испробовали, узнали. Испытали истинную мужскую дружбу. Увидели экзотику: как клубится утренний туман в узких ущельях, будто дымовая завеса, бурубухайки — разукрашенные, с высоченными бортами афганские грузовики, красные автобусы, внутри которых едут люди вперемешку с овцами и коровами, жёлтые такси. Там есть места, похожие на лунный пейзаж, что-то фантастическое, космическое. Одни вечные горы, кажется, человека на этой земле нет, только камень живёт. И этот камень в тебя стреляет. Просто чувствуешь враждебность природы, даже ей ты чужой. Мы жили между жизнью и смертью, и в наших руках тоже были чья-то жизнь и чья-то смерть. Есть ли что-нибудь сильнее этого чувства? Как там погуляли, мы нигде больше не погуляем. Как там нас любили женщины, они нигде больше так нас не будут любить. Все обострялось близостью смерти, мы все время вертелись возле смерти. Много было разных приключений, мне кажется, я знаю запах опасности, как она пахнет, когда видишь затылком. Я все там испробовал и вышел сухим из воды. Там была мужская жизнь. Вот откуда у нас ностальгия. Афганский синдром… Правое было дело или неправое было дело — никто тогда не задумывался. Мы делали то, что нам приказывали. Воспитание, привычка. Теперь, конечно, все переосмыслено, взвешено временем, памятью, информацией и правдой, которую нам открыли. Но это же почти через десять лет! А тогда существовал образ врага, знакомый из книжек, из школы, из фильмов о басмачах. Кинокартину «Белое солнце пустыни» я раз пять смотрел. И вот он, враг! И тебе хватило, досталось, а то жалел, что поздно родился, не успел к сорок первому году. У нас у всех духовный опыт или войны, или революции, других примеров не внушили. Мы заменили первых и стали весело забивать колышки будущих казарм, столовых, армейских клубов. Выдали пистолеты ТТ-44 времён войны, политруки с ними ходили. Ими только застрелиться или продать в дукан. Ходили, как партизаны, кто в чем, большая часть в спортивных трико, кроссовках. Я был похож на бравого солдата Швейка. Пятьдесят градусов жары, а начальство требует галстук и полную форму, как положено по уставу от Камчатки до Кабула… В морге — мешки с разрубленным человеческим мясом… Шок! Через полгода… Смотрим кино… Трассеры на экран летят… Продолжаем смотреть кино… Играем в волейбол, начинается обстрел… Глянули, куда летят мины, играем дальше… Фильмы привозили про войну, про Ленина или как жена изменяет… А всем хотелось комедий… Комедий совсем не привозили… Он уехал, она с другим… Взял бы автомат и разрядил в экран! Экран — три - четыре сшитые вместе простыни под открытым небом, зрители сидят на песке. Раз в неделю — банно-стеклянный день. Бутылка водки — тридцать чеков. Везли из Союза… По таможенной инструкции одному человеку разрешено везти две бутылки водки и четыре вина, а пиво в неограниченном количестве. Пиво сливаешь, заливаешь бутылки водкой. Этикетка «Боржоми», попробуешь — сорок градусов. У нас собаку звали Вермут. Красный глаз, не желтеет. Пили «шпагу» — отработанный спирт с самолётов, антифриз — жидкость для машинного охлаждения. Предупреждаешь солдат: — Пейте все, но антифриз не пейте. Через день — два после того, как они прибыли, зовут врача: — Что? — Новенькие антифризом отравились… Наркотики курили. Один накурится — «шубняк» нападает… Любая пуля летит — ему кажется: в него целятся… Другой на ночь курит… Начинаются галлюцинации. Всю ночь семью видит, жену обнимает… У некоторых были цветные видения… Как кино смотрит… Первое время наркотики нам продавали в дуканах, потом давали бесплатно: — Кури, русский! На, кури… — бочата бегают и суют солдатам. Из анекдотов: — Товарищ подполковник, как пишется ваше звание — вместе или раздельно? — Конечно раздельно. Проверочное слово «под столом». Друзья гибли… Зацепил растяжку каблуком, услышал щелчок взрывателя и, как всегда в этом случае, не упал, не прижался к земле, а удивлённо оглянулся на звук и принял на себя десятки осколков… Танк разорвало так, что днище вскрыло, как консервную банку, повырывало катки, гусеницы. Механик-водитель пытался выбраться через люк, показались только его руки — дальше не смог, сгорел вместе с машиной. На кровать убитого в казарме никто не хотел ложиться. Появлялся новенький, по-нашему, «заменщик»… — Спи пока здесь… На этой кровати… Ты все равно его не знал… Вспоминали чаще тех, у кого остались дети. Сиротами будут расти… Ну а те, кто никого не оставил, ушёл как не был?.. За войну нам удивительно дёшево платили, каких-то два оклада, из которых один переводили в двести семьдесят чеков, из него высчитывали ещё взносы, подписки, налог и прочее. В то время как обычному вольнонаёмному рабочему на Саланге платили по тысяче пятьсот чеков. Сравните с офицерским окладом. Военные советники получали в пять - десять раз больше. Неравенство обнаруживалось на таможне… Когда везли колониальный товар… У кого магнитофон и пара джинсов, у кого видеосистема и к ней пять - семь чемоданов длиной с матрац, солдаты чуть волокут. В Ташкенте: — Из Афгана? Девочку хочешь? Девочка как персик, дорогой, — зазывают в частный бардак. — Нет, дорогой, спасибо. Домой хочу. К жене. Билет нужен. — За билет бакшиш давай. Итальянские очки будут? — Будут. Пока долетел до Свердловска, заплатил сто рублей и отдал итальянские очки, японский платок с люрексом и французский косметический набор. В очереди научили: — Что стоишь? Сорок чеков в служебный паспорт — и через день дома. Беру на вооружение: — Девушка, мне до Свердловска. — Билетов нет. Очки надень и посмотри на табло. Сорок чеков в служебный паспорт… — Девушка, мне до Свердловска… — Сейчас проверю. Хорошо, что вы подошли, тут один отказался. Приезжаешь домой. Попадаешь в совершенно другой мир — в семью. Первые дни никого не слышишь, только видишь. Трогаешь их. Как вам рассказать, что такое провести рукой по головке своего ребёнка… После всего… Утром на кухне запах кофе и блинчиков… Жена зовёт завтракать… Через месяц уезжать. Куда, зачем — непонятно. Об этом не думаешь. Об этом просто нельзя думать. Знаешь одно: едешь, потому что надо. Ночью на зубах скрипит афганский песок, мягкий, как пудра или мука. Только что ты лежал в красной пыли… Это глина… Рядом рычит БМП… Опомнился, вскочил — нет, ты ещё дома… Уезжаешь завтра… Сегодня отец попросил заколоть поросёнка… Раньше он режет поросёнка, я не подойду, затыкаю уши, чтобы не слышать этот визг… Убегал из дому… Отец: — Давай подержи… — Не так делаете… В сердце ему сюда… — взял и проколол. …В морге мешки с разрубленным человеческим мясом… Шок! Нельзя пролить первую кровь, потом трудно остановиться… Каждый сам занимался своим собственным спасением. Сам! Сидят солдаты… Внизу идут старик и ослик… Они из гранатомёта: шар-р-рах! Ни старика, ни ослика… — Ребята, вы что, с ума сошли? Шли старик и ослик… Что они вам сделали? — Вчера тоже шли старик и ослик… Шёл солдат… Старик и ослик прошли, солдат остался лежать… — А может, это другой старик и другой ослик… Нельзя пролить первую кровь… Все время будешь стрелять во вчерашнего старика и вчерашнего ослика… Довоевали. Остались живы, вернулись домой. Теперь разбираемся…» Капитан, артиллерист «Я сидела у гроба и спрашивала: «Кто там? Ты ли там, сынок?» Только это и повторяла: «Кто там? Ты ли там, сынок?» Все решили, что я сошла с ума. Прошло время. Я хотела узнать, как погиб мой сын. Обратилась в военкомат: — Расскажите, как погиб мой сын? Где? Я не верю, что его убили. Мне кажется, что я похоронила железный ящик, а сын где-то живой. Военком разозлился и даже прикрикнул: — Это разглашению не подлежит. А вы ходите и всем говорите, что у вас погиб сын. Нельзя разглашать. …Сутки я мучилась, пока родила. Узнала — сын! — боли прошли: не зря мучилась. С первых дней боялась за него, больше никого у меня не было. Жили мы в бараке, жили так: в комнате стояли моя кровать и детская коляска и ещё два стула. Работала я на железной дороге стрелочницей, зарплата — шестьдесят рублей. Вернулась из больницы и сразу — в ночную смену. С коляской на работу ездила. Возьму плитку, накормлю его, он спит, а я поезда встречаю и провожаю. Подрос, стала одного дома оставлять. Привяжу за ножку к кровати и ухожу на целый день. И он вырос у меня хороший. Поступил в строительное училище в Петрозаводске. Я приехала его навещать, он поцеловал меня и куда-то убежал. Обиделась даже. Заходит в комнату, улыбается: