— Ты еще с этим не закончил, — возразил Паркер. — Знаю-знаю. Но ты его допьешь, потом выпьешь еще, постепенно расслабишься, и мы дойдем до корней твоего сомнамбулизма. Уверен, это связано с изменениями, которые случились тем летом. Знаешь, почему я так уверен? Я тебе скажу. Нельзя пережить два кризиса личности за два года по совершенно разным причинам. Значит, они связаны друг с другом. Доминик поморщился: — Я бы не стал называть это кризисом личности. — Не стал бы? — Паркер подался вперед, опустил косматую голову и, вкладывая в произносимые им слова всю силу своей личности, спросил: — Ты бы и вправду не назвал это кризисом личности, мой друг? Доминик вздохнул: — Ну… да… Пожалуй, назвал бы. Кризис. Из «Лас-Брисас» они уехали ближе к вечеру, но ответов так и не нашли. Когда Доминик ложился спать, его переполнял страх и он спрашивал себя, где окажется утром. А утром он вырвался из сна с пронзительными криками: он обнаружил, что находится в полной темноте, клаустрофобном мраке. Что-то держало его — холодное и липкое, странное и живое. Он ударил по нему вслепую, принялся молотить руками и царапаться, крутился, лягался, наконец высвободился, в панике пополз на четвереньках, сквозь настырную темноту, столкнулся со стеной. В черной комнате звучали оглушительные удары и крики — пугающая какофония, причину которой он не знал. Он пополз вдоль стены, уперся в перпендикулярную стену, сел спиной к углу, лицом к черной комнате, уверенный, что липкое существо прыгнет на него из мрака. Что это было здесь, рядом с ним? Шум стал громче: крики, удары, грохот, треск ломающегося дерева, новые крики, новый грохот. Все еще сонный, плохо соображающий из-за паники и избытка адреналина в крови, Доминик пребывал в убеждении, что существо, от которого он прятался, наконец нашло его. Доминик пытался его обмануть — спал в гараже, за котлом. Но этой ночью оно не поддалось на обман и вознамерилось добраться до него, больше он не мог прятаться, наступил конец. Из темноты кто-то прокричал — или что-то прокричало — его имя: «Дом!» Стало понятно, что его окликают уже минуты две, а то и дольше. — Доминик, ответь мне! Снова неожиданный грохот. Хрупкий треск ломающегося дерева. Доминик, скорчившийся в углу, наконец проснулся полностью. Липкое существо было его фантазией. Плодом сна. Он узнал голос — тот принадлежал Паркеру Фейну. Остатки истерического кошмара стали отступать, и тут новый треск, самый громкий из всех, породил цепную реакцию разрушения — треск-скольжение-скрежет-падение-обрушение-грохот-стук-дребезжание, и в итоге дверь распахнулась, и темноту прорезал свет. Доминик прищурился на ярком свету, лившемся из холла, и увидел силуэт Паркера, похожего на громадного тролля, на фоне открытой двери спальни. Дверь с вечера была заперта — Паркер ударял в нее плечом, пока не выломал замок. — Доминик, дружище, ты живой? Ко всему прочему дверь была забаррикадирована, что еще больше усложняло проникновение в спальню. Доминик увидел, что во сне передвинул к двери туалетный столик, поставил на него две прикроватные тумбочки и подпер все это креслом. Теперь они беспорядочной грудой лежали на полу. Паркер вошел в комнату: — Доминик, дружище, что с тобой? Ты так орал — я слышал тебя с подъездной дорожки. — Сон. — Наверное, что-то из ряда вон. — Не помню, что это было, — сказал Доминик, по-прежнему сидя в углу: он чувствовал себя слишком измотанным и слабым, чтобы вставать. — Ты мой ангел-спаситель, Паркер. Но… какого черта ты здесь делаешь? Паркер моргнул: — Ты что, не знаешь? Ты мне звонил. Не далее как десять минут назад. Кричал, звал на помощь. Говорил, что они здесь и не выпустят тебя живым. Потом бросил трубку. Чувство унижения, словно мучительный ожог, накатило на Доминика. — Значит, ты звонил во сне, — сказал художник. — Я так и подумал. Голос был… какой-то не твой. Может, следовало вызвать полицию, но я решил, что у тебя опять сомнамбулизм. Знал, что ты не захочешь предстать в таком виде перед незнакомыми людьми, перед командой копов. — Я собой не владею, Паркер. Что-то… что-то во мне сломалось. — Хватит этого бреда. Не желаю его больше слушать. Доминик чувствовал себя как беспомощный ребенок. Боялся, что сейчас расплачется. Он прикусил язык, прогнал слезы, откашлялся и спросил: — Который час? — Начало пятого. Почти ночь еще. Паркер посмотрел в сторону окна и нахмурился. Следом за ним туда посмотрел и Доминик: шторы были плотно задернуты, высокий комод, передвинутый к окну, надежно загораживал его. Да, ночью он не сидел без дела. — Черт возьми, — сказал Паркер. Подойдя к кровати, он остановился, и на его широком лице отразилось потрясение. — Нехорошее это дело, друг мой. Очень нехорошее. Доминик, опираясь на стену, кое-как поднялся на ноги и увидел, что имеет в виду Паркер, — а когда увидел, пожалел, что поднялся. На кровати скопился целый арсенал: автоматический пистолет двадцать второго калибра, обычно лежавший в тумбочке, кухонный нож, два мясных ножа, тесак, молоток. И топорик, который Доминик использовал для откалывания щепок на растопку, — в последний раз он видел его, когда был в гараже. — Ты к чему готовился, к советскому вторжению? Что тебя так пугает? — Не знаю. Что-то в моих кошмарах. — И что тебе снится? — Не знаю. — Ничего не помнишь? — Нет. Его снова пробрала дрожь. Паркер подошел к нему и положил руку на плечо: — Давай прими душ, оденься. Я сочиню что-нибудь на завтрак. Идет? А потом… пожалуй, съезжу к твоему доктору, как только он начнет принимать. Думаю, тебе нужно еще одно обследование. Доминик кивнул. Это было 2 декабря. Глава 2 2 декабря — 16 декабря 1 Бостон, Массачусетс Виола Флетчер, 58-летняя учительница начальной школы, мать двух дочерей, жена любящего мужа, женщина с заразительным смехом, теперь лежала безмолвно и неподвижно на операционном столе, под наркозом, и ее жизнь была в руках доктора Джинджер Вайс. Вся жизнь Джинджер была воронкой с жерлом, нацеленным на эти мгновения: в первый раз она стала главным хирургом на серьезной и сложной операции. Путь к этим мгновениям пролегал через годы, полные напряженного труда, надежд и мечтаний. Она испытывала гордость и в то же время смирение, оглядываясь на пройденный путь. И еще она чувствовала себя полуживой от страха. Миссис Флетчер лежала под прохладными зелеными простынями в искусственном сне. Все ее тело было укрыто, кроме операционного поля — ровного квадрата закрашенной йодом плоти посреди ткани лаймового цвета. Даже лица не было видно под простыней — над ним натянули ткань, чтобы инфекция не проникла в рану, которая вскоре появится в брюшной полости. Пациент таким образом обезличивался, — вероятно, отчасти в этом и состояло назначение простыней, избавлявших хирурга от лицезрения человеческого лица в момент агонии и смерти, если, упаси господь, врачебные навыки и образование подведут его. Справа от Джинджер стояла Агата Танди, операционная сестра, держа наготове шпатели, ранорасширители, кровоостанавливающие зажимы, скальпели и еще много чего, слева — ассистирующая медсестра. Еще одна ассистирующая сестра, дежурная сестра и анестезиолог со своей медсестрой тоже были здесь и ждали начала операции. Джордж Ханнаби стоял по другую сторону стола и был похож не столько на доктора, сколько на бывшую футбольную звезду, фулбэка из профессиональной команды. Его жена Рита как-то раз уговорила мужа сыграть Поля Баньяна[13] в комедийной сценке для больничного благотворительного шоу, и он появился дома в сапогах лесоруба, джинсах и красной рубашке в клетку. Ханнаби распространял вокруг себя ауру силы, спокойствия и компетентности, и это невероятно ободряло. Джинджер протянула правую руку. Агата вложила в нее скальпель. Острая, тонкая, яркая кривая света очерчивала режущую кромку инструмента. Джинджер замерла — рука зависла над хирургическими маркерами на теле пациентки, — помедлила и сделала глубокий вдох. Магнитофон Джорджа стоял на маленьком столике в углу, из динамиков лились знакомые звуки: Бах. Джинджер вспоминала офтальмоскоп, блестящие черные перчатки… Но какими бы пугающими ни были эти предметы, они не полностью уничтожили ее уверенность в себе. Оправившись после недавнего припадка, она чувствовала себя прекрасно: сильной, внимательной, энергичной. Если бы она заметила малейшую усталость или туман в голове, то отказалась бы от операции. И потом, она ведь не для того получила образование, работала по семь дней в неделю все эти годы, чтобы швырнуть свое будущее коту под хвост из-за двух аберрантных случаев истерики, вызванной стрессом. Все будет хорошо, просто прекрасно. Часы на стене показывали семь сорок две. Время начинать.