И все сразу переключились на Ленку и забыли про меня. Наконец-то она добилась своего, все-все смотрели на нее. А главное — эти Кулаковы! — В век атома и нейлона романтические косы ни к чему, — вставил я. — Вообще голову надо развивать, а не завивать. Я заметил, что Эфэф чуть подобрал губы, он всегда так делает, когда чем-нибудь недоволен. Потом он посмотрел на Ленку, потом перевел глаза на меня. Какие-то у него были странные глаза: они не видели меня, хотя смотрели на меня в упор. Он сказал громко и так медленно: Не властны мы в самих себе И в молодые наши леты Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе. Странные стихи. Как это «не властны мы в самих себе?..». На перемене ко мне подскочила Зинка и своим таинственным телепатическим голосом прошептала: — Дай твою руку, и я догадаюсь, о чем ты сейчас думаешь, — и схватила меня за руку. А я, точно по какому-то гипнотическому приказу, подумал об этой рыжей, об этой новенькой. А Зинка страшный человек. На вид обыкновенная толстуха, но иногда на нее находит, и она угадывает чужие мысли. Или мы в классе спрячем какой-нибудь предмет, а она находит его. Пришлось довольно грубо вырвать у нее руку. Мне эти таинственные штучки были сейчас ни к чему. — А я догадалась и так! — закричала Зинка. — Ну чего ты кричишь? — сказал я тихо. — Подумаешь. — И добавил многозначительно: — Неизвестно еще, что и как… — А мне известно, а мне известно!.. — закричала снова Зинка уже совсем не телепатическим голосом, захохотала и выскочила из класса. 3 После уроков прибежал наш вожатый, десятиклассник Борис Капустин. Он возится с нами пятый год, еще со второго класса, и без конца таскает нас по каким-то биологическим музеям и промышленным выставкам, а один раз водил в институт. Там делали операцию собаке не хирургическим ножом, а лучом лазера. И потом целый час продержал нас на морозе, доказывая, что это была совершенно особенная операция. Луч лазера, рассекая кровеносные сосуды, закупоривает их, получается операция без крови. А когда его кто-то перебил, он огляделся и сказал, что наша компания ему надоела до макушки и что он мечтает поскорее кончить школу, чтобы избавиться от нас. Он и правда собирался за один год два класса проскочить — не разрешили. Он в министерство гонял, там тоже оказались консерваторы. И Эфэф за него хлопотал, ничего не помогло. Ему сказали, что «закон есть закон», и точка. А то все начнут прыгать через класс, и в школах еще больше будет путаницы. Смешно, как будто все люди одинаковые: ведь одни могут прыгать в год через два класса, а другие — за два года одного класса не могут одолеть, и им учителя с тоской тройки выставляют. Это же ни для кого не секрет. Ну, в общем, влетел Капустин в класс, прогремел своими железными коробками, которыми он вечно набивает карманы. Он в них таскает всякую живность. И заорал: — Братцы, выберем звеньевых. Только в современном темпе. Как говорят американцы: «стресс» и «тенш», что значит «давление» и «напряжение». Сначала образовали четыре звена. И я попал в четвертое. А потом Борис сказал: — Всем, кто не попал в первые четыре звена, встать. Встали: Рябов, Ленка, Зинка-телепатка и двое новеньких. Неплохая компания подобралась… Этот Иван Кулаков посмотрел на меня и улыбнулся. Не кому-нибудь улыбнулся, не остряку Рябову и даже не расстриге Ленке, а мне. И я ему, конечно, улыбнулся и встал, как будто я еще не попал ни в какое звено. — А ты чего встал? — спросил Борис. Я промолчал. Не скажешь ведь, что, по-моему, Кулаков хороший парень и я хочу быть с ним в одном звене. Борис внимательно оглядел всех стоящих, понимающе хмыкнул — каждому человеку приятно догадаться — и сказал: — А звеньевых выберете сами. — Он уже вскочил, чтобы уйти, он уже был на ходу, но что-то грохнуло у него в кармане, и он тут же вытащил здоровую железную коробку из-под монпансье. Мы окружили его. Он осторожно открыл коробку: там в горстке земли возился какой-то червяк. Довольно противно так извивался. Ленка испуганно взвизгнула, а новенькая, эта рыжая, видно бойкая на язычок, сказала: — Обыкновенный дождевой червяк. — Не червяк, а лумбрикус террестрис. Интереснейшее существо: создатель чернозема. Ну и тип этот Капустин: «Интереснейшее существо»! — Мой папа на таких лумбрикусов рыбу ловит, — сказала новенькая и засмеялась. А смех у нее такой ехидный, и глаза тоже издевательски смеялись. Другая бы на ее месте ни слова не произнесла, а эта даже на Бориса замахнулась. А Борис, тоже размазня, вместо того чтобы сказать ей какое-нибудь «ласковое» слово и мигом осадить — таких надо сразу осаживать, — смутился и торопливо ушел. А она посмотрела на меня, и я на всякий случай отвернулся. Попадешь еще ей на язык, сделает из тебя посмешище на виду у всех. Когда Борис ушел, мы сели в угол и выбрали по моему предложению звеньевым Ивана Кулакова. Выбрали единогласно, даже слишком единогласно, потому что Ленка подняла за него сразу две руки. — Ладно, ребята, я согласен, — сказал Иван. — Только, чур, один за всех и все за одного. — Он записал в тетрадь наши фамилии и добавил: — Для начала запишем, чем занимаются наши родители. Будем по очереди ходить друг к другу, пусть они нам рассказывают про свою работу. — Ой, как интересно! — сказала Ленка. — Это просто замечательная идея. — Наш отец летчик-испытатель, — сказал Иван. — Он может рассказать об авиации, а мама врач. «Ничего себе семейка», — подумал я. — У меня отец инженер-конструктор по автомобилям, — сказала Ленка. — Это нам пригодится, — сказал Иван и посмотрел на Ленку. Ленка вспыхнула от радости, точно он сказал ей, что она первая красавица в мире, а Тошка довольно громко хихикнула. — Мой отец электросварщик, — сказала Зинка. — А мама лаборантка. — Мои предки экономисты, — сказал Рябов. — А твои? — спросил Иван у меня. Хорошо бы сейчас их всех сразить и сказать, что мой отец, например, космонавт, а мать хотя бы заслуженный мастер спорта. — Мама у меня машинистка, — сказал я. Они все как-то сразу замолчали, видно, я их разочаровал. Может быть, они меня просто пожалели: мол, у них у всех такие великие отцы и матери, а у меня мама обыкновенная машинистка. А я ненавижу, когда меня жалеют, это у меня от отца: он тоже не любил жалости. — Она каждый день что-нибудь печатает, — сказал я. — И узнает новое. — Мамы всякие нужны, мамы всякие важны. — Это выступил Рябов. Он посмотрел на Тошку, я заметил, что он все время сверлил ее глазами, и захохотал. — Остроумная Курочка Ряба, — сказал я. — Снесла яичко не простое, а золотое. — Слушай, Рябов, это неблагородно, — сказал Иван и выразительно положил Рябову руку на плечо. — А что? — замелькал Рябов. — Я ничего плохого не думал… Просто решил пошутить… Это же всем известные стихи… — Больше так не шути, — сказал Иван. — Хорошо? — Хорошо. Пожалуйста, — сказал Рябов. Мне, конечно, плевать на шуточки этого остряка, и за себя я могу сам постоять, но все-таки приятно, что этот новичок за меня заступился. Домой мы возвращались с Иваном Кулаковым. Вблизи он был здорово похож на свою сестру: такие же блестящие глаза и густая шапка волос. Он налетел на меня, как ураган. — Ты мне понравился, — сказал он. — И твоя лошадка мне понравилась… Я решил, что он надо мной просто смеется, поэтому и вспомнил про лошадку. Видно, они были с сестричкой два сапога пара: любили посмеяться над другими… Надо было что-то сказать ему резкое и обидное, чтобы он не лез в чужие дела, но я не умел придумывать такие слова на ходу. Незаметно покосился на него, и удивительно: его лицо было совершенно серьезно.