— Подумаешь, — сказал я. — Сталь плавят при семистах градусах. — А гелий создает температуру двести шестьдесят градусов ниже нуля, то есть мороза. Он мне очень нравился. Все у него было необычное, даже имя: Гелий. И загар необычный, не то что у других: нос облупился, а лоб белый. Или в глубине морщинок светлые полоски, как у меня, потому что я не могу отвыкнуть от привычки морщить лоб. А у него загар ровный и гладкий: руки, лицо и даже уши — всё одного цвета. — А у меня обыкновенное имя, — сказал я. — Просто Севка. В это время в наш вагон вошла девушка с пионерским галстуком. Я сразу догадался, что это пионервожатая, они все какие-то одинаковые: у них одинаковые прически и очень строгие лица. Точно им всем запретили улыбаться. — Ребята, минуту внимания, — громко сказала девушка. Все тут же повылазили из своих купе и уставились на девушку. Она почему-то покраснела. — Меня зовут Наташа. — Она покраснела еще сильнее и поправилась: — Наталья Сергеевна. Вам, ребята, строго запрещается драться и выходить на остановках из вагона. Я вспомнил Богиню Саваофу, и мне сразу стало скучно-скучно. — Надеюсь, вы меня не подведете? — спросила она. — Нет, нет! — закричали все. Кроме меня, конечно. Я на всякий случай решил промолчать. И Гелий промолчал. — У вас есть чувство ответственности? — снова спросила она. — Есть, есть! — закричали все. А мы с Гелием промолчали. И вдруг она улыбнулась и сказала: — А теперь можете прыгать, бегать, кричать и петь сколько угодно. Это было неожиданно, но в следующий момент началось такое, что было не до рассуждений. Все стали прыгать по полкам, перебегать из купе в купе, и везде были ребята, и никто не ругался, что надо молчать, никто не требовал тишины. Здорово было, но только это быстро мне надоело. Сколько можно орать, если тебя не останавливают! И другим это тоже надоело. В вагоне наступила тишина. Потом мы легли с Гелием спать на верхние полки. Спать нам не хотелось, и Гелий перебрался на мою полку. — Почему ты молчал, когда Наташа с нами разговаривала? — спросил он. — Есть у меня причина, — ответил я. — А ты? — Из солидарности с тобой, — сказал он. — А Наташа мне понравилась. Ничего себе устроила шумок. — Подумаешь, — сказал я. — Вагон прочный — все выдержит. — Это разве прочность? — сказал Гелий. — Скоро вагоны будут делать из железобетона. Вот это будет прочность. И самолеты будут делать из железобетона, крылья и фюзеляжи… А Наташа хорошая, ты зря к ней придираешься. Утром я проснулся первым. Гелий еще спал. Он хоть и «летучий газ», а вот сон из него долго не вылетал. И все остальные ребята спали. Известно, у них на душе легко и свободно, а у меня отец, как гвоздь, сидит в голове. Попробуй тут поспи. Мне надоело валяться, и я потихоньку сполз с полки. В коридоре встретил Наташу. Она уже была на страже. По-моему, она вообще не ложилась спать. Я ночью вставал, так она тоже не спала. Увидела меня и говорит: «Щеглов, комната мальчиков в конце вагона». Я стоял у окна и считал телеграфные столбы. У меня привычка такая — все считать: окна в домах, проезжающие машины, собак, пролетающие самолеты. Когда считаешь, очень хорошо думать. Сначала я подумал о матери. Потом об отце. Решил отправить ему телеграмму, чтобы он меня встретил. Потом подумал, хорошо бы ему привезти подарок и сказать, что это от матери. А то неизвестно, с чего начинать разговор. Мимо неслышно ходит Наташа. Теперь, когда я присмотрелся, то убедился, что она совсем не похожа на вожатую, то есть она не похожа на Богиню Саваофу. Во-первых, она часто улыбается, во-вторых, она маленькая и худенькая, и лопатки у нее торчат, как у девчонки. Настоящая девчонка, не такая уж, правда, молодая, но замуж ей еще рановато. Наташа ходит мимо меня, а я считаю столбы и думаю, как бы ее назвать. Когда я насчитал пятьдесят столбов, я вдруг придумал для нее очень хорошее прозвище. Назвал ее «Детектив». Как она косит глаза в мою сторону, прямо стрижет глазами. Подозрительна до ужаса, ну конечно, настоящий Детектив. Ей интересно, почему я стою один у окна. Может быть, я думаю выбить окно головой и выпрыгнуть из поезда на ходу. А может быть, решил дернуть за стоп-кран, хотя там написано, что за это привлекают к уголовной ответственности. Но тут ее подозрительность резко усилилась, потому что она увидела, что у меня шевелятся губы, и сказала: — Почему ты один стоишь у окна? — А разве это запрещается? — Нет, — сказала она. — Но, может быть, ты себя плохо чувствуешь или скучаешь о родителях? — Я люблю одиночество, — сказал я. — Можно я постою рядом с тобой? — спросила она. — Стойте. Мы помолчали. — Когда ты смотришь в окно поезда на степи и леса, на незнакомые города, на новые стройки, тебе не хочется соскочить с поезда и идти по этой степи или заявиться на стройку и сказать: «Ребята, я остаюсь с вами»? — спросила она. — Хочется, — ответил я. — Я так и думала, — сказала Наташа. — Почему ты молчал, когда все ребята кричали, что не подведут меня? — А, старая песня, — ответил я. — Меня все вожатые не любят. — Почему? — А-а, — сказал я нехотя. Пусть не думает, что я очень хочу с ней поговорить. — Наша школьная, например. Я назвал ее Богиня Саваофа, потому что она, как бог Саваоф, одна в трех лицах: пионервожатая — раз, учительница — два, главный редактор газеты — три. Она обиделась, стала ко мне придираться. Шуток не понимает. — Смешно. Богиня Саваофа. А меня ты как назвал? Я не подумал и трахнул: — Детектив. Вы — подозрительная. Неудобно получилось. Как это у меня выскочило? Она вдруг покраснела. — Ну вот видите, — сказал я. — Вы тоже обиделись. Не знаю, как отделаться от этой привычки. Богиня Саваофа сказала, что я бездушный человек. Как вы думаете, это правда? — Нет, неправда, — сказала она. — Просто у тебя остросатирический ум, поэтому ты придумываешь обидные прозвища. Но я видел, что ей все же было неприятно, она стала какая-то другая. Зря ее обидел, тем более что Гелий ее хвалил, а он разбирается в людях. — Вы не думайте, — сказал я. — Я буду бороться и отвыкну от этой привычки: никому не стану давать прозвищ. Я ведь ко всем хорошо отношусь, и даже к Богине Саваофе, то есть к Нине Семеновне. — Потом я вдруг вспомнил, как она извинилась передо мной, не каждый может признать свою вину, даже если виноват, и добавил: — Вот сейчас я к ней просто замечательно отношусь. В это время поезд остановился у перрона какого-то вокзала, и Наташа бросилась к выходу. Она всегда, как только остановка, сразу — к выходу. Я подошел к ней и сказал: — Мне нужно отправить телеграмму одному человеку. — Ну нет, — ответила Наташа. — Мне очень нужно, — сказал я. — Честное пионерское! Она внимательно посмотрела на меня: — Хорошо, я пойду с тобой. — Она попросила проводника не выпускать из вагона ребят, и мы побежали на почту. Бегала она быстро, как мальчишка. Я еле за ней поспевал. Наконец мы прибежали на почту. — Давай пиши. — Наташа протянула мне бланк телеграммы. — У нас мало времени. Она повернулась ко мне спиной, чтобы не видеть, о чем я пишу. А я не знал, что мне писать. Думал, думал, ничего не придумал, а тут еще Наташа под боком, и народ кругом разговаривает, и все спешат. — Ну чего же ты? — возмутилась Наташа. — Ты когда-нибудь телеграммы писал? — Нет, — ответил я. Теперь мне уже не хотелось посылать эту телеграмму, и я сказал: — Нет, не писал… — Хотя я уже писал телеграммы два раза в жизни. Поздравлял маму с днем рождения, она была в командировке, и Юрия Гагарина, когда он благополучно приземлился в заданном районе. — Давай я напишу, — сказала она. — Диктуй адрес. — Не буду я писать, — ответил я. — Передумал. — Ты просто меня обманул. — Она на всякий случай схватила меня за руку. — Ты и не думал никому посылать телеграмму. А я всю ночь не спала, ходила по вагону, боялась, кто-нибудь свалится из вас с верхней полки. У меня горело лицо, точно я стоял перед теми кострами, которые мы разжигали в поле. Нужно было как-то объяснить ей, что я на самом деле хотел отправить телеграмму. Она даже на Детектива не обиделась, и мне совсем не хотелось, чтобы она думала, что я ее дразню. — Я не думал вас обманывать, — сказал я. — Если бы я тебе могла поверить!.. — сказала Наташа. — У меня предчувствие, что ты меня обманешь.