— Я не курю, — врет Каланча, — что вы. Слышу: — В зоне закуришь. Каланча жалобно подвывает. — Ну ладно, не реви. Протокол допроса я составлю, а ты подпишешь. Будешь меня слушать, я тебя прикрою… Страшно. Про себя думаю: «Пропал Самурай, пропал, обложили со всех сторон». Плачу. Слезы сами собою текут. Жалко Костю. Вижу рыжего таракана, он не торопясь ползет по стене. Жирный, отполированный. Отворачиваюсь, а то меня тошнит. Слышу: — Значит, кто первый заметил машину с ключом? — Глазастая, — выдавливает Каланча. Стою, грызу ногти. — Фамилия ее, имя? — слышу. — Что ты суешь клички. У меня протокол! Ты не увиливай, со мной не пройдет. Не знаю, что он там с нею делает, может, сигаретой руку прижигает, потому что все еще тянет дымком, но она вскрикивает: — Дяденька, больно… Я скажу, скажу. Забыла… как ее фамилия… Честно. — Ты что, олигофрен? — спрашивает. — А что это такое? — Ну, дебилка, недоразвитая. — Нет, я не дебилка, — отвечает Каланча. — Я нормальная, у нас Зойка дебилка. Стою, почему-то опять плачу. Себя, наверное, жалко. Слышу: — Зойка тоже из вашей команды? — Да. Зойку зовут… Смирновой. — Запишем… Тишина. Понимаю, он записывает про меня. Нисколько не пугаюсь. Радуюсь. Значит, Самурай будет мучиться, и я с ним. Легчает вроде, сердце успокаивается… — Ромашка у нас еще — Сонька Вяткина. — Вдруг: — А Глазастая, значит, Сумарокова. — Смеется: рада, что вспоминает. Стучит, выходит, и еще радуется; вот, думаю, подлюга-расподлюга. Она же преступница! — Сумарокова? — переспрашивает Куприянов. — А ты ее отца не встречала? — Не встречала. Живет на улице Фигнера. — В новом шикарном доме? — Ага. У них там внизу дядька сидит, никого не пускает. — Охранник называется, — почему-то смеется Куприянов. — Неплохо складывается. Сумарокова… Опять же судья, под именем «Глебов». Ух, закрутился винт, да схватит его гайка. — Голос по-прежнему едкий, но теперь не такой злой. — А когда Зотиков сбивает стариков, то вы все убегаете? А почему он вернулся? — Сакс забыл, — отвечает Каланча. Тишина. Слышно, как на кухне разговаривают женщины про мужиков, ругают их, про детей — тоже ругают. Слышу: — Подпиши вот здесь… Фамилию выводи разборчиво, аккуратно… А то потом откажешься, скажешь — не ты. Тишина. Видно, Каланча подписывает. — Ну молодец. Законная подпись. — Голос у Куприянова довольный. — Да ты не дрожи, что дрожать, дело сделано. Не ты первая, не ты последняя. Не думай про то, что ты раскололась, думай — себя спасла! Государству опять же помогла. У тебя одна жизнь, другой не будет, так что надо ее прожить, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы. А по-нашему, спасай свою шкуру до последнего вздоха. Вот какая наука. Ты мне еще спасибо скажешь. И держи язык за зубами. Никому я этого не покажу, если его мамаша, Лизок, себя по-умному будет вести. Тебе сколько? — Четырнадцать, — отвечает Каланча. — Давай дружить. — Он что-то там сделал, Каланча громко рассмеялась. Слышу, Куприянов двигает стулом, понимаю: собирается уходить. Значит, надо мотать отсюда. Осторожно, чтобы ни шороха, ни звука. Сталкиваюсь в коридоре с какой-то женщиной. Она шарахается от меня, провожает взглядом, но ничего не спрашивает. Узелок туго затягивается, дыхалку перекрывает. Сначала Попугай, теперь Куприянов. Что же будет с Костей, неужели сядет?! На улице остановилась около мотоцикла Куприянова, собираю слюну во рту и выплевываю на сиденье. Запоминаю номер мотоцикла, чтобы подстеречь его в другой раз и проколоть колеса. Холодно. Колотит. Оглядываюсь — оказывается, я сижу на откосе. С Волги ветер. Уносит гарь и дым из города. Легче дышать. Легче думать. Думаю, как расправиться с Каланчой — убить ее мало. Зверею. Убью ее, твержу, убью подлянку! А что это Куприянов, думаю, про Лизу говорил, намекал на какие-то совместные дела? Вдруг меня обжигает как огнем: действовать надо, надо к Ромашке и к Глазастой, может, они что-нибудь придумают. У Глазастой голова, она соображает. Бросаюсь домой. Выбегаю из лифта, на ходу выхватываю ключи… и вдруг замечаю — у Лизы дверь приоткрытая. Пугаюсь: что еще случилось? А если вернулся Костя, вот ужас! Дверь как-то подозрительно не закрыта, вроде бы прикрыта, щель маленькая, а не захлопнута. Тихонько открываю, вхожу… Дверь оставляю нараспашку, чтобы легче было убегать, если что не так. Заглядываю в кухню. Вижу, сидит ко мне спиной Лизок. — Теть Лиз? — окликаю. Она резко поворачивается, от моего неожиданного появления лицо у нее совсем незащищенное, как бывает у человека, когда он один, сам с собою. В последнее время она здорово выхудилась, мордочка с кулачок, и глаза торчат. — А-а, — говорит, — это ты, входи. — А сама жует черствую горбушку хлеба. — Что это у вас дверь не заперта? — спрашиваю. — Не заперта? — совсем не удивляется. — Не знаю. Забыла захлопнуть. — А сама, не двигаясь, продолжает жевать хлеб. — Теть Лиз, — спрашиваю, — что это вы хлеб всухомятку? Молчит, не отвечает; посмотрела на хлеб и снова жует. — Пойдемте, я вас супом накормлю. Она опять не отвечает, не слышит. И тут я, дурочка, не выдерживаю, срываюсь и вдруг как закричу: — Теть Лиз! Она смотрит на меня с большим удивлением, словно впервые замечает. Ждет. — Теть Лиз, — говорю. — Я была у Каланчи… Ну, знаете, из нашей команды… самая длинная. Я вам про нее рассказывала. Помните? Она смотрит, но я по глазам вижу — не включается. Добавляю тихо: — А там у нее… Куприянов. Тот самый. Ментяра. Он на нее орал, угрожал, и она ему… все-все рассказала. Включается: — Что… рассказала? — Что… Костя угнал машину. — Шепотом произношу. Мы с ней раньше никогда об этом не говорили, но она не удивляется, что я в курсе. Думаю, сейчас взорвется, после моих слов, а она молчит. Продолжаю: — Протокол он составил, и Каланча подписала. — Знаю, — отвечает. — Он только что звонил. — Ну и что же делать? — спрашиваю в отчаянии. — Ничего. Куприянов нам поможет. Он мне обещал. — Криво улыбается. — С ним все просто. А у самой вид перевернутый, точно она стоит на краю пропасти и вот-вот сорвется и насмерть! — А еще раньше я встретила на улице Попугая, — кричу. Думаю: надо остановиться, надо остановиться, пока не поздно, а не могу. — Наш учитель по автоделу, Попугай — прозвище; так вот он мне говорит, что Судаков, шофер… тоже знает про Костю. — И про это слышала, — отвечает тем же чужим голосом. Теперь молчу я. Ничему она, выходит, не удивляется, но это почему-то не успокаивает. Наоборот, беспокоит. Думала, я ей скажу, сразу станет ясно, что делать. А тут все окончательно запутывается. — А ты никому ни полслова, — предупреждает. — Поняла? Киваю, что поняла. Звонит телефон. Лизок уходит в комнату. Плетусь следом. Она снимает трубку. Вдруг вижу — слегка преображается. Милая улыбка появляется на лице. Молчит, слушает, что ей говорят, сияет. Преображается, ее узнать нельзя. Смеется! Догадываюсь, кто звонит — конечно, судья. Удаляюсь.