Роберт Блох ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ АНОНС! СЕРДЦЕ ОГНЯ ДРАМА В МЕСОПОТАМИИ * * * Роберт Блох ЧУЧЕЛО БЕЛКИ роман Роберт Блох — плодовитый и хорошо известный американский писатель. Из-под его пера вышло более четырехсот произведений, опубликованных в разное время в журналах «Playboy», «Hitchcock’s Mystery Magazine», «Ellery Queen’s Mystery Magazine»… Помимо этого он написал сценарии для девяти фильмов и является автором пятидесяти телепьес, а также нескольких романов, ставших бестселлерами. Среди них: «Ночной мир», «Чучело белки», «Американская готика» и «Пироман». В 1971 году мистер Блох являлся президентом Американской национальной ассоциации детективных писателей. Специально для романов Блоха американскими критиками был придуман термин “chiller”, который на русский язык приблизительно можно перевести как “книга, от которой стынет кровь”. Однако произведения, которые создает Блох, нельзя отнести к чистым романам ужасов: скорее, это глубокое психологическое исследование сознания, находящегося на грани нормы — и за ней. К тому же он редко обращается к мистике, столь характерной для жанра “horror stories”, а сюжеты свои, как правило, строит на детективной основе. Произведения Роберта Блоха незаслуженно мало известны у нас в стране, и публикация романа «Чучело белки», по которому Альфред Хичкок в свое время снял нашумевший фильм, призвана отчасти восполнить этот пробел. ГЛАВА ПЕРВАЯ Норман Бейтс услышал какой-то шум и невольно вздрогнул. Ему почудилось, будто кто-то стучит по оконному стеклу. Он испуганно поднял глаза, приготовившись встать, и книга выпала у него из рук, скользнув на полные бедра. Потом он понял, что это всего лишь дождь. Вечерний дождь, барабанящий в окно гостиной. Норман не заметил ни того, как он начался, ни того, как опустились сумерки. Теперь он увидел, что в комнате стало почти темно, и, прежде чем продолжить чтение, протянул руку, чтобы включить лампу. Это была старомодная настольная лампа со стеклянным плафоном и хрустальными подвесками. Насколько он помнил, она была у них всегда, и мама не соглашалась расстаться с ней ни в какую. В сущности, Норман не имел ничего против: все сорок лет своей жизни он провел в этом доме, и было что-то невыразимо приятное и покойное в том, что его окружали знакомые вещи. Все здесь было привычным и надежным, это там — снаружи — происходили изменения. И по большей части они таили в себе угрозу. Предположим, к примеру, что он решил бы прогуляться сегодня вечером. Он мог бы оказаться на какой-нибудь глухой проселочной дороге или даже на болоте — и что тогда? Он бы вымок до нитки, блуждая в темноте. Так можно до смерти простудиться, и, к тому же, кому вообще охота гулять в потемках? Куда приятней сидеть здесь, в этой уютной гостиной, рядом с лампой, читать хорошую, интересную книгу. Свет от лампы падал на его пухлое лицо, отражался от стекол очков без оправы, а когда Норман опустил голову, просочился сквозь редеющие песочного цвета волосы на макушке и добрался до розовой нежной кожи. Это действительно была захватывающая книга — потому-то он и не заметил, как быстро пролетело время. Книга называлась «Цивилизация инков», написал ее Виктор В. фон Хаген, и Норману впервые довелось напасть на такой богатый источник занимательной информации. Взять, к примеру, описание cachua, или пляски победы, во время которой воины медленно двигались по широкому кругу, извиваясь по-змеиному. Норман прочел: «Танец сопровождался барабанным боем, исполнявшимся на том, что ранее являлось телом врага. С жертвы сдирали хожу, мышцы живота туго натягивали, образуя ударную поверхность, а само тело служило резонатором. Звуки доносились из раскрытого рта — гротескно, но эффективно в качестве музыкального сопровождения». Норман улыбнулся, затем побаловал себя сладостной дрожью. «Гротескно, но эффективно» — уж, наверное! Подумать только: содрать с человека кожу — с живого, быть может, — а затем натянуть ему живот и использовать вместо барабана! Интересно, каким образом они предохраняли труп от тления — коптили? И, если уж на то пошло, какой психикой нужно обладать, чтобы вообще додуматься до такого? Возможно, это был не самый приятный в мире обычай, но когда Норман прикрыл глаза, он почти воочию увидел эту картину: толпа раскрашенных обнаженных воинов, дружно раскачивающихся и извивающихся под лучами жестокого солнца, повисшего в ярко-синем небе, а рядом с ними, на корточках, дряхлая старуха, неустанно выбивающая гипнотический ритм из раздутого живота трупа. Искривленный в предсмертной агонии рот широко открыт — наверное, жуткая гримаса фиксировалась костяными распорками, — и из него доносятся звуки. Рождаясь в животе, проходя по усохшим внутренним полостям, просачиваясь в затвердевшую гортань, чтобы вырваться из мертвой глотки многократно усиленными, мощными. На какое-то мгновение Норману даже показалось, будто он слышит их, но потом он вспомнил, что у дождя тоже есть свой ритм, и у шагов… На самом деле, он ощутил шаги, даже не слыша их: по давней привычке его чувства обострялись до предела всякий раз, когда в комнату входила мама. Ему даже незачем было поднимать глаза, чтобы убедиться, что она здесь. Он и не стал их поднимать, притворившись, что продолжает читать. Днем мама спала в своей комнате, и он знал, какой раздражительной она бывает, только проснувшись. Поэтому лучше всего было помалкивать и надеяться, что она не в одном из своих “настроений”. — Норман, ты не знаешь, который час? Он вздохнул и закрыл книгу. Он уже видел, что следует ожидать худшего — сам вопрос матери заключал в себе вызов. Чтобы попасть сюда, ей нужно было пройти мимо старинных напольных часов в коридоре; если бы ее действительно интересовало время, она могла бы взглянуть на них. Как бы то ни было, не стоило раздражаться по пустякам. Норман опустил взгляд на свои часы и улыбнулся. — Начало шестого, — сказал он. — Я и не заметил, что уже так поздно. Я читал… — Ты думаешь, у меня нет глаз? Я вижу, что ты делал, — она уже стояла у окна и смотрела наружу, в дождь. — И я также вижу, что ты не сделал. Почему ты не включил вывеску, когда стемнело? И почему ты не в конторе, где тебе полагается быть? — Ну, ведь пошел такой сильный дождь, вот я и решил, что в такую погоду на дорогах пусто. — Чепуха! Именно в такую погоду и можно рассчитывать на клиента. Мало кому нравится вести машину под дождем. — Но ведь вряд ли кто свернет на нашу дорогу. Все едут по новому шоссе, — Норман почувствовал, как в его голос начала просачиваться горечь, как она подступила к горлу, оставляя на языке отвратительный привкус. Он попытался сдержаться, но было уже поздно — он должен был выблевать все это: — Я же говорил тебе, что так и будет, — еще когда мы только узнали, что шоссе собираются перенести. Ты тогда могла продать мотель, не дожидаясь, пока о новой дороге объявят публично. Мы могли бы купить землю — и поближе к Фейрвейлу, к тому же. У нас был бы новый мотель, новый дом, мы бы неплохо заработали. Но ты не послушала. Ты никогда меня не слушаешь, разве не так? Главное — это чего тебе хочется, что ты думаешь. Меня тошнит от тебя! — Неужели, мальчик? — голос матери был почти нежен, но сейчас это не могло обмануть Нормана. Как и в любом другом случае, когда она называла его “мальчиком”. Ему сорок лет, а она называет его “мальчиком” и, что еще хуже, как с мальчиком и обращается. Если бы только он мог не слушать ее! Но он слушал и знал, что должен слушать и что всегда должен будет слушать. — Неужели, мальчик? — повторила она еще нежнее. — Тебя тошнит от меня, да? Нет, мальчик, тебя не от меня тошнит. Тебя тошнит от себя. — Это и есть настоящая причина, по которой ты сидишь тут у боковой дороги, ведь так, Норман? И все лишь потому, что у тебя ни на грош самостоятельности. И никогда не было, разве не так, мальчик? — У тебя не хватило самостоятельности, чтобы уйти из дома. Чтобы пойти и устроиться на работу, или поступить в армию, или даже найти себе девушку… — Ты бы мне не позволила! — Верно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты добился бы своего. Ему хотелось крикнуть, что это не так, но он не мог. Потому что слова, которые она говорила, были теми самыми, что он повторял сам себе, снова и снова, из года в год. Это была правда. Она всегда командовала им, но это не означало, что он был обязан всегда подчиняться. Многие матери излишне опекали своих детей, но не все дети безропотно позволяли вертеть собой. На свете было немало и других вдов с единственными сыновьями, однако далеко не все они запутались в паутине таких взаимоотношений, какие сложились у него с его матерью. И его вина была ничуть не меньше ее. Потому что у него совсем не было самостоятельности. — Ты мог бы настоять на своем, ты же знаешь, — говорила она. — Что тебе стоило выбрать новое место для мотеля, а потом подыскать покупателя на этот? Но нет, ты мог только ныть. И я знаю почему. Думаешь, от меня что-нибудь скроешь? Ты ничего не сделал, потому что не хотел. Ты не хотел уезжать отсюда — и не уедешь, никогда. Ты не можешь уехать, разве не так? Как не можешь повзрослеть.