— Итак, семья Крофтов остается на свободе, пока мы не получим результатов лабораторных исследований, — подвел итог Гамаш. Совещание закончилось. Офицеры с нетерпением ожидали завтрашнего дня, сулившего скорое завершение этого дела. Но Арман Гамаш прекрасно понимал, что нельзя полагаться на одну-единственную версию, сколь бы правдоподобной она ни выглядела. Он хотел, чтобы расследование продолжалось прежними темпами. Так, на всякий случай. Было уже почти пять часов. Пора отправляться в бистро. Но сначала он хотел еще кое-что сделать. Глава седьмая Гамаш вошел в бистро, приветственно кивнул Габри, который как раз накрывал столики. Каждое заведение соединялось переходом со следующим в ряду лавчонок и магазинов, и в задней части бистро он нашел дверь, которая вела в соседний магазин. Он назывался «Книги, новые и подержанные» и принадлежал Мирне. Здесь он почувствовал себя как дома, стоило только взять в руки потрепанный экземпляр Being[37].Он прочел эту книгу, когда она только вышла из печати несколько лет назад. Ее название всегда вызывало в памяти день, когда его дочь Анна, учившаяся тогда в первом классе, вернулась из школы и объявила, что по английскому языку ей в качестве домашнего задания сказали указать три вида бобов. И она, недолго думая, написала: «зеленые бобы, желтые бобы и человеческие бобы»[38]. Он перевернул книгу и взглянул на последнюю страницу обложки, туда, где размещались рекламные анонсы и краткая биография автора, знаменитого врача и генетика университета МакГилла доктора Винсента Гилберта. Доктор Гилберт в ответ сердито уставился на него, он был странно суров и строг для человека, пишущего о сострадании. В этой книге речь шла о его совместной работе с братом Альбером Мэйлу в клинике «Ла Порт», пациентами которой были в основном мужчины и женщины с синдромом Дауна. Собственно, это была, скорее, медитация-размышления о том, что он узнал, наблюдая за этими людьми, о том, что он узнал о них и о человеческой природе, а также о том, что он узнал о себе самом. Это было потрясающее исследование самонадеянности, смирения и, самое главное, умения прощать. Вдоль стен магазина выстроились книжные шкафы. Они располагались в строгом порядке, все до единого были промаркированы и забиты книгами, новыми и уже бывшими в употреблении. Некоторые книги были на французском, но большинство — на английском языке. Мирна сумела сделать так, что у посетителей возникало ощущение, словно они находятся в библиотеке культурной и спокойной деревенской усадьбы, а не в книжной лавке. Рядом с камином, в котором весело трещал огонь, она поставила два кресла-качалки, а напротив кушетку. Гамаш опустился в одно из кресел и принялся освежать в памяти воспоминания о «Бытии». — Очень достойная книга, — заявила Мирна, с размаху опускаясь в кресло-качалку напротив. Она держала в руках стопку прочитанных книг и несколько ценников. — Нас, вообще-то, не представили друг другу. Меня зовут Мирна Ландерс. Я видела вас на общем собрании. Гамаш поднялся на ноги и с улыбкой пожал ей руку. — Я тоже вас видел. Мирна расхохоталась. — Меня трудно не заметить. Единственная чернокожая в Трех Соснах, при этом отнюдь не хрупкого телосложения. — Мы стоим друг друга, — улыбнулся Гамаш, похлопывая себе по животу. Она выбрала из стопки одну из книг. — Не читали вот эту? Мирна держала в руках потрепанный экземпляр книги брата Альбера «Утрата». Гамаш отрицательно покачал головой, а про себя подумал, что это, наверняка, не самое веселое на свете чтиво. Она повертела книгу в своих больших руках, словно лаская ее. — Его теория заключается в том, что жизнь — это сплошная череда потерь, — мгновением позже произнесла Мирна. — Потеря родителей, потеря любви, потеря работы. Так что нам необходимо найти в своей жизни более высокий смысл по сравнению с перечисленными вещами и людьми. В противном случае мы потеряем себя. — И что вы думаете об этом? — Я думаю, что он прав. До того как приехать сюда несколько лет назад, я работала психологом в Монреале. Большинство людей, переступивших порог моего кабинета, решились прийти туда по причине кризиса, а суть этих кризисов, в конечном счете, сводилась к потере или утрате. Утрате любви в браке или утрате важных взаимоотношений. Утрате чувства безопасности. Потере работы, дома, одного из родителей. Чего-то, что заставило их обратиться за помощью и заглянуть внутрь себя. И катализатором очень часто выступала перемена или утрата. — А разве это не одно и тоже? — Для тех, кто не слишком преуспел в искусстве приспособления, — да, может быть. — Утрата контроля? — О да, это, разумеется, одна из самых распространенных причин. Большинство из нас с радостью встречают перемены, естественно, в том случае, если они инициированы нами. Но перемены, навязанные нам силой, навязанные извне, могут ввести некоторых в неуправляемый штопор. Мне кажется, брат Альбер сумел ухватить самую суть. Жизнь — это череда потерь. Но именно отсюда, как подчеркивается в книге, и проистекает свобода. Если мы сможем принять тот факт, что нет ничего постоянного и неизменного и что перемены неизбежны, если сможем приспособиться, то сумеем стать более счастливыми. — А что привело сюда вас? Утрата? — Это нечестно, старший инспектор, вы поймали меня на слове. Да. Но не в обычном понимании, поскольку мне всегда хотелось быть непохожей на других, особенной и необычной. — Мирна откинула назад голову и рассмеялась. — Я перестала сочувствовать многим своим пациентам. После двадцати пяти лет выслушивания их жалоб я наконец сломалась. Мое терпение иссякло. Однажды утром я проснулась сама не своя. Меня буквально выводил из себя сорокатрехлетний пациент, который вел себя так, словно ему шестнадцать. Каждую неделю он приходил ко мне с одними и теми же стенаниями и жалобами: «Тот-то и тот-то сделал мне больно. Жизнь — несправедливая штука. И это не моя вина». Целых три года я предлагала ему всевозможные способы измениться, и за эти три года он ровным счетом ничего не сделал. Но однажды, выслушивая его в очередной раз, я вдруг поняла: он не изменялся потому, что не хотел. Он не имел ни малейшего намерения измениться. Мы бы разгадывали эту шараду еще лет двадцать. В тот момент я вдруг поняла, что большинство моих клиентов похожи на него, как две капли воды. — Но ведь наверняка были и те, кто пытался что-то сделать. — Да. Но это те, кто поправил свое положение достаточно быстро. Потому что они упорно работали над собой и искренне хотели добиться успеха. А другие только говорили об этом. Я считаю, хотя такое мнение и непопулярно в кругу психологов… — При этих словах она подалась вперед и заговорщически понизила голос. — Я считаю, что многим людям нравятся их проблемы. Для них это прекрасный повод не взрослеть и не принимать жизнь такой, какая она есть. Мирна снова откинулась на спинку кресла-качалки и глубоко вздохнула. — Жизнь — это бесконечное изменение. Если вы не растете и не развиваетесь, то стоите на месте, в то время как остальной мир движется вперед. Большинство из этих людей очень незрелые. Они ведут «неподвижный» образ жизни и ждут. — Чего же они ждут? — Они ждут, что вот придет кто-нибудь и спасет их. Они ждут, что кто-то спасет их или, по крайней мере, защитит от большого плохого мира. Но вся штука в том, что спасти их не может никто, потому что это их собственные проблемы и решить их могут только они сами. И только они могут подняться из тьмы к свету. — «Вина, дорогой Брут, лежит не на звездах, а на нас самих, поскольку именно мы и есть жалкие и презренные существа». Оживившись, Мирна снова подалась вперед. — Именно так. Вина лежит на нас самих, и только на нас. Это не судьба, не наследственность, не неудачное стечение обстоятельств, и уж, конечно, не мама и папа. В конце концов, все сводится только и исключительно к нам и к тому выбору, который мы делаем. Но… — глаза у нее блестели, она буквально дрожала от возбуждения, — самое замечательное состоит в том, что и решение проблем принадлежит нам же. Мы, и только мы способны изменить собственную жизнь, повернуть ее на сто восемьдесят градусов. Получается, что все годы, проведенные в ожидании кого-то, кто сделает это вместо нас, — это время, потраченное впустую. Я очень любила разговаривать на эту тему с Тиммер. Вот это была по-настоящему умная женщина. Мне так ее не хватает. — Мирна откинулась на спинку кресла. — А большинство людей просто не хотят этого понять. Мы сами виноваты в своих ошибках, бедах, просчетах и несчастьях, но и избавиться от них мы можем только сами. В этом и заключается милость Божья. — Но это значит, что этим людям придется признать некоторую свою ущербность и даже неполноценность. А разве большинство несчастливых людей не винят в этом других? Вот почему эта строчка из «Юлия Цезаря» кажется такой пугающей и ужасающе откровенной. Кто из нас готов открыто признать, что проблема заключается в нем самом? — Вы попали в самую точку. — Вы упомянули Тиммер Хедли. Какой она была? — Я познакомилась с ней, когда ее жизнь близилась к концу. Я ведь не знала ее, когда она была здорова. Тиммер была умной и славной женщиной, во всех смыслах. Всегда опрятно одетая, ухоженная, элегантная, постоянно пребывающая в ровном расположении духа. Она мне нравилась. — Вы ухаживали за ней, когда она болела? — Да. Я сидела у ее постели в тот день, когда она умерла. Я принесла с собой книгу, чтобы почитать ей, но она захотела взглянуть на старые фотографии, поэтому я достала ее альбом, и мы вдвоем стали просматривать его. Там была и фотография Джейн, сделанная, наверное, сто лет назад. Ей в ту пору было лет шестнадцать, может, семнадцать. Тиммер не любила ее родителей. Она называла их холодными и расчетливыми карьеристами, упорно стремящимися подняться по социальной лестнице. Внезапно Мирна спохватилась и умолкла, хотя видно было, что она явно собиралась добавить кое-что еще. — Продолжайте, — поощрительно сказал Гамаш, пытаясь вызвать ее на откровенность. — Это все, — заявила Мирна. — Нет, это не все, что она говорила. Расскажите мне. — Я не могу. Она находилась под воздействием морфия, и я знаю, что она никогда не сказала бы ничего подобного, если бы пребывала в здравом уме. Кроме того, это не имеет никакого отношения к смерти Джейн. Это случилось более шестидесяти лет назад. — Знаете, что самое странное в убийстве? То, что оно нередко совершается через много лет после того, как мысль о нем пришла кому-то в голову. Что-то происходит, и это что-то неизбежно приводит к смерти спустя целые десятилетия. Дурное семя посажено. Это похоже на старые фильмы ужасов, снятые на студии Хаммера, в которых монстр не бежит, никогда не бежит, а просто идет. Не останавливаясь, не замедляя ходьбы, не испытывая сострадания и не думая ни о чем, просто идет к своей жертве. Это очень похоже на убийство. Оно начинается задолго до того, как совершается собственно действие, претворяющее его в жизнь. — Я все равно не расскажу вам того, что говорила Тиммер. Гамаш знал, что сможет убедить ее, если очень постарается. Но для чего? Если лабораторные исследования снимут подозрения с Крофтов, тогда он вернется к ней, это несомненно. Но пока что она права. Ему не нужно знать, что сказала Тиммер, хотя, Господь свидетель, очень хотелось бы. — Вот что я вам скажу, — ответил он. — Я не буду настаивать. Но в один прекрасный день я могу снова попросить вас об этом, и тогда вам придется рассказать мне все. — Это справедливо. Если вы снова попросите меня, тогда, конечно, я расскажу, что сказала Тиммер. — У меня есть еще один вопрос. Что вы можете сказать о мальчишках, которые швырялись навозом? — В детстве мы все совершаем необдуманные, жестокие поступки. Я помню, как однажды зазвала соседскую собаку и заперла ее у себя дома, а потом сказала маленькой девочке, что ее собаку увез человек, отлавливающий бродячих собак, и убил. Мне до сих пор иногда снится ее лицо, и тогда я просыпаюсь вся в поту, с бешено бьющимся сердцем. Лет десять назад я узнала, где она живет, и пошла к ней, чтобы извиниться, но к тому времени она погибла в автокатастрофе. — Вы должны простить себя, — сказал Гамаш, приподнимая с колен «Бытие». — Вы правы, конечно. Но, быть может, я не хочу этого делать. Может быть, я не хочу утратить это чувство вины. Мой собственный, личный ад. Жуткий и страшный, но мой. Временами я бываю ужасно упрямой. И местами тоже. — Она рассмеялась, смахивая невидимые крошки с халата с поясом. — Оскар Уайльд говорил, что нет греха страшнее глупости. — А что вы думаете об этом? У Мирны загорелись глаза. Она явно обрадовалась такому повороту разговора, когда в центре внимания оказался он. Старший инспектор ненадолго задумался. — Я делал ошибки, которые позволили преступникам отнять еще несколько жизней. А теперь, оглядываясь назад, понимаю, что каждая из этих ошибок была глупой. Поспешный вывод, неверное предположение, которого я придерживался слишком долго. Всякий раз, когда я делаю неправильный выбор, общество подвергается опасности. — Вы извлекаете уроки из своих ошибок? — Да, учительница, я хорошо усваиваю эти уроки. — Тогда вам больше не о чем сожалеть, полицейский. Я предлагаю вам сделку. Я прощу себя, если вы, в свою очередь, тоже простите себя. — Договорились, — согласился Гамаш и пожалел, что на самом деле не все так просто. Через десять минут Арман Гамаш уже сидел за столиком в бистро, поглядывая в окно на деревушку Три Сосны. Он взял у Мирны книгу, но это было не «Бытие» или «Утрата». Она выглядела удивленной, когда он положил книгу перед ней на прилавок. А теперь он сидел и читал ее, перед ним стоял бокал «чинзано» и крендельки с солью на блюдечке. Время от времени он поднимал голову, бросая взгляд на деревню и обступивший ее со всех сторон лес. Облака поднимались и таяли, в небе загорались яркие отблески вечернего заката, освещавшие вершины гор, которые окружали деревушку. Раз или два он пролистал книжку в поисках иллюстраций. Найдя то, что искал, он загибал уголки страниц и продолжал чтение. Это было очень приятное времяпрепровождение. Манильский конверт, брошенный на столик, заставил его вернуться к действительности. — Отчет о вскрытии. — Коронер Шарон Харрис опустилась рядом с ним и заказала себе выпивку. Гамаш отложил книгу и взял в руки бумаги. Через несколько минут он спросил: