Послышался зуммер. Дверь открылась, и издалека донесся голос конвойного: – Прямо! Раздались тяжелые шаги. Витвицкий в своем закутке представил себе вошедшего как крупного, мощного мужчину. И был недалек от истины. Перед майором стоял накачанный человек с шеей борца и маленькими злыми глазками под низким лбом, одетый в черную зэковскую робу. Заключенный снял черную кепку и спокойно, по форме, доложил: – Заключенный Гризамов В.Н., второй отряд, по вашему приказу прибыл. – Проходи, садись, – кивнул ему начальник оперчасти. – Знаешь, зачем вызвал? Гризамов сел на стул, на котором еще недавно сидел Витвицкий. Стул жалобно скрипнул, Гризамов тяжело вздохнул: – Начальник, если ты из-за этого пидора гнойного с третьего отряда, так я его пальцем… – Да нет, Гризамов, разговор у нас с тобой пойдет о другом. И от того, насколько у тебя хорошая память, будет зависеть, получишь ты наказание за то, что не тронул пальцем в бане заключенного Хомака. Статью за мужеложство у нас никто не отменял. Все понял? – Куда уж понятнее… – развел руками Гризамов. Майор открыл папку и принялся перелистывать бумаги. Витвицкий в своем убежище за шкафом слышал шуршание документов, и оно казалось бесконечным. Наконец шелест бумаг прекратился. – Ты пять лет назад чалился в Ростовском СИЗО по подозрению в гоп-стопе. Было? – У вас же там все написано… – ответил Гризамов. – Тогда не срослось, тебя выпустили. Но перед этим ты посидел в одной камере с гражданином Кравченко. Тут указано, что твоим делом занимался капитан Липягин. Помнишь такого? – Ну, вроде помню… Витвицкий навострил слух, готовясь к откровениям, и тут же вздрогнул от резкого окрика. – Блядь, ты че тут целку мне разыгрываешь?! Четко, внятно: Липягин тебя к Кравченко подсадил? Зачем? Что велел делать? Заключенный вздохнул и начал говорить… * * * …Камера, в которую Липягин пять лет назад подсадил Гризамова, была небольшой: две шконки, одна застелена, другая голая, стол, лавки, в углу унитаз за низкой кирпичной стенкой, под потолком тусклая лампочка, забранная железной решеткой. Таких камер Гризамов на своем веку повидал не одну. На лавке у стола сидел типичный терпила по жизни, Гризамов сразу это понял. Он и фамилию сокамерника запомнил – Кравченко. Вот этот самый Кравченко сидел на лавке и меланхолично пил чай из эмалированной кружки. А больше в камере никого не было. С лязгом закрылась дверь. Гризамов со скрученным матрасом под мышкой подошел ближе, остановился в паре шагов от стола и еще раз демонстративно оглядел камеру, задержав взгляд на все так же пьющем чай сокамернике. – Ну шо, сиделец, вечер в хату? Мужчина не ответил, словно специально давая повод. – Часик в радость, чифирек в сладость, ногам ходу, голове приходу, сто тузов по сдаче, матушку удачу ходу воровскому, а смерть – мусорскому… – ерничая, продолжил Гризамов. – Ага. И тебе не хворать, – равнодушно кивнул Кравченко. Гризамов сделал еще шаг вперед и посмотрел на сидящего сверху вниз. – Ответочку забацать не хочешь? – поинтересовался Гризамов. – Шо, за губу закатал? Или ты из оленей будешь? – Да не пыли, – поморщился Кравченко. – Вон, шконка свободна, занимай. Гризамов, набычившись, посмотрел на Кравченко, соображая, что предпринять. Вариантов было немного. Приняв решение, он кинул свернутый матрас на стол так, что едва не сбил на пол кружку с чаем. – А мне твоя нравится! – с вызовом бросил он. Кравченко медленно повернул голову, поглядел на сокамерника. – Хорошо. Занимай мою. У него были глаза обреченного человека. Нет, все-таки первое впечатление всегда самое верное – понял Гризамов. – Ты шо, бля, терпила по жизни? Кравченко не ответил. – Ты посмотри, как мне свезло, а? Терпила в хате! Мужчина подошел к заправленной шконке и резким движением сдернул на пол матрас с подушкой, простыней и одеялом. – Э, терпила! Шконку мне заправь! Сокамерник не ответил, он все так же сидел без движения, сгорбившись за столом. Гризамов толкнул его в спину. – Я шо, не по-русски сказал? Или ты, как старый вор в законе, только по фене ботаешь? Могу и так: шементом мне ламку в ажур, черт мурловый! Гризамов снова толкнул Кравченко. Тот медленно, нехотя встал. Он оказался не мелким, высоким даже. Гризамов чуть присел, сжал кулаки, готовый к драке. Но Кравченко, не глядя на него, взял со стола матрас и постельное белье, перешагнул через лавку, подошел к шконке и принялся заправлять. Такое уж точно мог сделать только терпила. Гризамов поглядел на сокамерника с выражением брезгливости и отвращения. – Ты шо, в натуре, мятый, как дойка коровья? Может, и за щеку примешь без базара? Заправлявший простыню Кравченко вдруг резко развернулся и ударил Гризамова кулаком в лицо. Удар вышел настолько быстрым, сильным и неожиданным, что тот отшатнулся и полетел через скамейку. Со стола со звоном посыпались кружка, тарелка, еще какая-то мелочь. Гризамов мгновенно подскочил на ноги, отступил на пару шагов и тронул лицо. Нос отозвался болью, на пальцах осталась кровь. Гризамов с ненавистью поглядел на Кравченко. – Сука! – процедил тот сквозь зубы. Он стоял перед Гризамовым злой и угрюмый, но не нападал. – Тебе следак что, откос обещал, если меня прессанешь?! Я зону топтал, я эти прогоны знаю. Ты ж из блатных, а на ментовскую хуйню повелся, да? Своему корешу намек оглоблей сделал… – Кто тут кореш? Ты, шо ли, лохмач драный? – перебил Гризамов. – У тебя на лобешнике сто семнадцатая горит, а на жопе три короны! Он отпихнул ногой валяющуюся на полу кружку, чтобы не мешалась под ногами, и принял бойцовскую стойку. – Тебе следак напел, а ты уши подставил под сранье ментовское, – упавшим голосом произнес Кравченко. – Не убивал я никого. Девочку ту пальцем не тронул. – Шо? – Гризамов страшно и зло оскалился, показывая желтые зубы. – А еще бы ты сознался, падла… – Матерью клянусь! Не я! Вот сдохнуть мне – не трогал ее! – Да хоть жопой своей клянись, – ухмыльнулся Гризамов. Чем больше он глядел на сокамерника, тем больше утверждался в своей правоте. – Ты – лохмач, морда тряпочная. Ни хуя тебе веры нет. – Тогда можешь пиздить. Мне похуй. Эти спокойно произнесенные слова сработали не хуже спусковой пружины. Гризамов с рычанием бросился на сокамерника и ударил его кулаком под дых. А когда тот согнулся от боли, добавил локтем по спине, вкладывая в удар обиду за разбитый нос. Кравченко со стоном повалился на пол. Теперь он был безопасен, и Гризамов принялся бить его ногами, норовя попасть по почкам. – Кровью ссать будешь, гнида! – яростно орал он. – Кровью! * * * Витвицкий чувствовал себя удовлетворенным и опустошенным одновременно. С одной стороны, он был доволен полученным результатом, с другой – непростые разговоры, тряские поезда и паршивая погода его изрядно вымотали. Капитану казалось, что в этой командировке он промерз насквозь, поэтому даже сейчас по теплому коридору ростовского УВД он шел в плаще. Первым, кого он встретил, не считая дежурного на входе, оказался Кесаев. Полковник вышел ему навстречу, бегло окинул с ног до головы, задержав взгляд на чемодане и папке в руках подчиненного. – А, Виталий Иннокентьевич. С возвращением, – приветствовал он. – Вы, я гляжу, прямо с поезда. Ну как, успешно? – Да, – Витвицкий поставил на пол чемодан, поспешно протянул начальнику папку и заговорил часто, хоть и не без гордости: – Вот отчет с протоколом допроса Гризамова. Он сознался, что по уговору со следователем Липягиным регулярно избивал в камере Кравченко, добиваясь от него признательных показаний по делу Закотновой. – Очень хорошо, товарищ капитан, – Кесаев спокойно принял папку. – Видите, а вы говорили, что это работа не для вас. – Я там отметил большую помощь, которую оказал мне начальник оперчасти майор Гаврилов, – поторопился добавить капитан. – Можно сделать так, чтобы о его участии узнали в Москве? В Заполярье климат суровый, он хотел бы перевестись… Кесаев нахмурился, в мгновение растеряв все свое благодушие. Заметив такую перемену, Витвицкий умолк. – То есть «ты мне, я тебе», да? Я вас правильно понял? – уточнил полковник с недобрым прищуром.