– Он гениальный, правда? – прошептала она. Не знаю. Но я вдруг поняла все про себя, всю свою невзрачность, прозрачность, ПОЛНЕЙШУЮ ПУСТОТУ. Мне больше не хотелось, чтобы меня разбирал по косточкам черепаший взгляд Лермонтова, не хотелось встречаться с ним три раза в неделю. Если слезы Араминии его не устроили, какой же он найдет меня? Вот. Я пришла. Все увидела. Больше не приду. Только я решила это про себя, как Лермонтов вдруг повернулся ко мне и протянул книгу: – Держите, Верделен. «Исправленный щеголь» Мариво. К следующему разу выучите вот эту сцену… Я открыла рот, чтобы объяснить ему, что не стоит, что я больше не приду. И ничего не смогла сказать. Я никакая, никакая, никакая, никакая, никакая, никакая… 6 Кино и раздвоение Первое: изучить расписание, чтобы нарочно опоздать в кино. Второе: улизнуть из Виль-Эрве по-тихому, чтобы избежать вопросов, отвечать на которые не хочется. Третье: быть страхолюдиной, ну просто страхолюдиной-страхолюдиной! Беттина без труда исполнила первое и второе. Никто не видел, как она уходила, а к киномультиплексу она пришла с опозданием на шестнадцать минут. Но, увидев радостную и восхищенную улыбку Мерлина из очереди, где он ее ждал, она поняла, что, несмотря на все усилия, ей никогда не удастся убедить его в третьем. Быстро. Окинуть взглядом пять очередей… Отлично, никого знакомого. Только тогда она подошла в открытую. – Я боялся, что ты передумаешь, – сказал Мерлин. Она могла бы. Внутренний голос даже нашептывал это. Но ей хотелось посмотреть этот фильм. Единственная причина. – Я взял билеты, – сказал он. – Я думала, у тебя приглашение. – В обмен на наличные. Он опять улыбнулся. Ей отчаянно захотелось ущипнуть его за длинный нос, потому что эта улыбка волновала ее с каждым разом все сильней. – А если бы я не пришла? Твое приглашение бы пропало. – Мое удовольствие тоже, – сказал он. – Я бы не пошел смотреть фильм. Теперь ей захотелось его побить, порезать, изрубить на кусочки за то, что он до такой степени мил. К глазам подступили слезы. Почему все не так, как ей бы хотелось? Чтобы загнать слезы назад, она снова оглядела толпу у касс. – Ты кого-то ждешь? – спросил Мерлин. Только бы никого. Ни одного знакомого лица! Она просчитала свое опоздание до миллиметра: большинство зрителей были уже в зале. В витрине автомата с напитками собственное отражение стало для нее настоящим шоком. Она почти запаниковала. Неужели она может быть такой страхолюдиной-страхолюдиной? Она позаимствовала у Шарли ее самый-толстый-самый-старый свитер, бе-е, юбку в клетку ниже колен, фу, и скрутила волосы в узел на затылке, тьфу. Полный отстой. Так, со злостью подумала она, они будут на равных! Они вошли в зал. Он предложил сесть в середине, но она предпочла подальше (чтобы встретить как можно меньше народу, но этого она вслух не сказала). В притушенном свете на экране шли анонсы новых фильмов. – Мне хочется пить, – сказала Беттина. – Чего ты хочешь? – Яблочного сока. Он готов был выполнить любое ее желание. Вставая с кресла, он исключительно изящно перекинул ногу через подлокотник. Она смотрела ему вслед. И тут она увидела Андре-Мари, которая пробиралась в зал. Андре-Мари работала в лаборатории с Шарли. Она хорошо знала Верделенов. Особенно с этой осени, когда ее дочь Коломба гостила в Виль-Эрве. Андре-Мари села в их ряду, она была с подругой. Беттина вспомнила и заледенела. Коломба… Коломба училась далеко, в интернате в зоне С. Но вот ведь беда: она встречалась с Хуаном, сыном владельца «Ангела Эртбиза», кондитерской, где бывал весь коллеж! Беттина прикрыла пальцами лицо. Андре-Мари болтала с подругой. Она сидела почти лицом к Беттине… Если ей вздумается отвести взгляд всего на каких-то тридцать градусов… Она меня увидит. Непременно. Увидит меня с… Оооох. Вывернув шею, Беттина посмотрела на дверь. Мерлина не было видно, уф. Спокойно. Что может случиться? Ничего… Нет, может! Худшее! САМОЕ ХУДШЕЕ! Мозг Беттины выстроил цепочку событий с математической точностью. В ходе обычного телефонного разговора с дочерью Андре-Мари вспомнит: Кстати, знаешь, кого я встретила в кино на днях? Беттину! Одета как чучело и с шиньоном на голове! Какашка, а не шиньон! Она была с мальчиком. Слушай, этого мальчика надо было видеть! Квазимодо после падения в цирке с трапеции! Нос… уши… Беттина крепко зажмурилась, голова пошла кругом. Дальнейшее она видела еще яснее. Вот Коломба пишет своему милому Хуану из унылой зоны С, рассказывает о своей тоскливой жизни пансионерки и счастлива приправить скучное письмо таким постскриптумом: Кстати, мама мне рассказала, что видела в кино Беттину, одетую как огородное пугало, с карликом, который упал с трапеции в цирке! У бедняги, она говорит, такой нос и такие уши, ни дать ни взять кофейник… И финальный аккорд, инфернальный кошмар – Хуан в кондитерской обронит мимоходом, подавая эклеры Денизе и Беотэги (в самой апокалиптической гипотезе Урсула Мурлетатье ТОЖЕ была там): Кстати, ваша подруга Беттина встречается с носом и ушами, это… Это было уже слишком. Беттина вскочила. Закрывая лицо широким рукавом свитера Шарли, она поспешила в противоположную сторону, к запасному выходу, и покинула зал, как раз когда пошли титры… а Мерлин вернулся с банкой яблочного сока. * * * Гортензия семь раз прочла «Исправленного щеголя» от корки до корки… Из дневника Гортензии Я удивилась, что героиню пьесы зовут Гортензией, как меня. Не знаю, сделал ли это Золтан Лермонтов нарочно; во всяком случае, мы с ней совсем не похожи. Мне она показалась кривлякой и дурочкой. Ну вот, и все-таки, читая в третий раз, я начала ее понимать, а на седьмой мне очень захотелось быть ею. И я стала работать над сценой. А сегодня утром я проснулась с таким чувством, будто наелась гвоздей. Днем гвозди никуда не делись. К четырем часам они еще и зарядились электрическим током. Когда звонок в коллеже пригласил нас на выход, я чувствовала себя ядерной централью. Ядерной централью, которая вот-вот взорвется. – Сегодня Верделен покажет нам, что она подготовила, – сказал Лермонтов, когда я пришла на занятие в 17:31. Он поправил свои очки с желтыми стеклами. – Но сначала Жюлиус прочтет «Троих в снегу» Эриха Кестнера. Жюлиус? И вот тут-то централь взорвалась. Она стерла все из моего мозга и моих мускулов. Я больше ничего не помнила. Ни слова. Ни жеста. А ведь я их повторяла сотни и сотни раз. Я съежилась на стуле, точно половая тряпка, и сидела так все время, пока Жюлиус читал, как мне показалось, на суахили. Когда он закончил, Лермонтов знаком пригласил меня на сцену. Я чуть не намочила джинсы. Кошмар и ужас, это были джинсы Беттины. – Верделен? – сказал Лермонтов из-за своих желтых очков. Я медленно разогнулась. Все смотрели на меня. Я щеками чувствовала все эти любопытные глаза, точно крылышки насекомых. – Давидович будет подавать вам реплики. Деде листала пьесу. Я молилась, чтобы она листала подольше, чтобы никогда не нашла нужную страницу. Но она ее нашла.