Не успели оглянуться в хлопотах да в работе, как отзвенела дружная северная весна. Пришёл июнь месяц, и куда делись и без того короткие ночи. И солнце не знает покоя. Чуть спрячется за лес, вздремнёт часок-другой и снова красным шаром выкатывается в огненном полыми зари. Наступили белые ночи. Дрёма белая, полуночница, совсем измучилась ото сна. Только с закатом солнца раскроет белые, душистые лепестки, как из-за леса снова красным глазом выглянет солнце, и снова дрёме приходится второпях прятать цветки и спать до вечерней зари. А белым лилиям и жёлтым кувшинкам и вовсе спать некогда. Спрячут лепестки цветов в зелёные коробочки, только уснут, как первые лучи солнца осветят водяную гладь и разбудят. И опять качаются на тихих волнах в тихих омутах и заводях белые и жёлтые короны цветов среди полированных, больших, будто зелёные тарелочки, густо устлавших воду листьев, испуская нежный, тонкий, доступный не каждому человеческому носу аромат. Да что цветы! Соловьи сбились с толку — какую им славить зарю, — поют без умолку круглые сутки. Да и люди далеко не ушли от соловьёв. — Поспать, что ли? — скажет один. — Да когда спать-то? — ответит другой, глянув на небосвод. — Видишь, утро начинается. О ребятах и говорить нечего — раздеваться некогда. Да они и не раздеваются. Только кур не коснулись белые ночи. В одно и то же время уходят они на свои насесты, и, как по часам, горланят на всю деревню первые и вторые петухи, извещая людей о ночи и полуночи, хотя на дворе день-деньской стоит. Июнь. Много солнца. Много света. Много воздуха. Да дожди грозовые, спорые такие, прошли — реки вылились из берегов. На глазах луга, чащи и даже пригорки оделись в буйное разноцветие трав. И скоро на заре по росе огласит округу то ли звон, то ли песня, берущая за душу человека: «Коси, коса, пока роса…» — и застрекочут сенокосилки. На глаза хлеба вытянулись в дудку и тёмнозелёными волнами переливаются на просторах полей, вот-вот на колос выйдут. Две недели хлеба колосятся. Две недели хлеба цветут. Две недели зерно наливается. — Две недели зерно созревает, а потом, — рассуждает Четвёртый Харитон, любуясь и прощаясь со своим полем, на котором они с Андрюшей, Федей и Колей трудились от зари до зари, — мои друзья приведут комбайны, и золотым ручьём потечёт зерно в кузова машин… А меня в это время здесь не будет, — вздохнул Харитон, — я на границе то ли в дозоре, то ли буду преследовать нарушителя, оставившего след на контрольной полосе… Но я вернусь к тебе, поле моё родное… Вернусь… Честное комсомольское, вернусь… II На площади центральной усадьбы колхоза людно. Подножие обелиска героям-односельчанам, павшим в боях за Родину в войне с германским фашизмом, утопает в букетах полевых цветов. В лучах июньского солнца то золотом, то серебром, то рубином горят ордена и медали на мундирах старых воинов, на костюмах колхозников, на блузках и платьях колхозниц. Три ордена Славы и медали украсили грудь председателя колхоза гвардии старшины запаса Харитона Харитоновича Харитонова. В колхозе праздник. В колхозе торжество. Колхоз провожает Четвёртого Харитона границу охранять. Под бой барабана, под звуки горна стройными рядами, с трудом сдерживая свою кипучую, бьющую ключам из каждого парня жизнь, на площадь вошли пионеры. Впереди дружины верхом на сохатом Андрей Сила. Упорством и лаской победил Андрюша крутой нрав Васьки и заставил его ходить под седлом. Загорелые, с выцветшими на солнце белёсыми волосами да с глазами, что васильки во ржи, ребята задорно поют свою любимую песню: На границе тучи ходят хмуро, Край суровый тишиной объят… У высоких берегов Амура Часовые Родины стоят. Красные галстуки огненным пламенем колышутся на белых рубашках молодой поросли. А напротив, по другую сторону трибуны, под командой Василия Андреевича, эскадрон джигитов: старшеклассники на своих любимцах — рыжих, белогривых, с белыми лысинами до самого храпа, резвых конях. Кони неудержимы, но и послушны. Роют землю копытами, вскидывают морды, переступают с ноги на ногу, ржут, но из строя — ни шагу. Завидуют одноклассники Харитоше, но что поделаешь, случилось так, что в этом году только ему одному, Четвёртому Харитону, во всём десятом классе к летнему призыву в армию исполнилось восемнадцать лет. Не привыкли в «Вешних водах» митинговать. Да и некогда — столько работы. Не за слово, за дело ценят человека, так уж исстари повелось. Но сегодня ступеньки трибуны не раз скрипнули под ногами колхозников. Даже Ковча на трибуну поднялся. Много добрых слов было сказано в дорогу молодому пахарю — молодому воину. Последним поднялся на трибуну Харитоша. В солдатском обмундировании, в погонах и фуражке пограничника, с шашкой через плечо у левой ноги. — Воин! — Воин! — голоса среди людей. — Пахарь — значит воин! — поправляет Ковча. Поднявшись на трибуну, Харитон снял фуражку, поклонился людям на все четыре стороны. Посмотрел на поля, леса, что окружили деревни со всех сторон. Спустился с трибуны. Сделал особый поклон пионерской дружине, председателем которой был не один год. Обнял каждого в отдельности неразлучных своих друзей — следопытов Андрюшу, Федю и Колю. С обнажённой головой постоял у обелиска героям-односельчанам. Опустившись на колени, взял горсть земли в целлофановый пакетик и вложил пакетик в левый карман гимнастёрки вместе с комсомольским билетом. Приняв поводья коня из рук парторга колхоза Александра Владимировича, Харитон соколом взлетел на Орлика и дал шпоры. — Почётным каре — за мной! — подал команду Василий Андреевич эскадрону. Взвились белогривые вдогонку Четвёртому Харитону. А над ними, стрекоча моторами на бреющем полёте, идут четыре голубых вертолёта. Впереди Третий Харитон, за ним Ефим, Иван, Павел. — Воины! — Воины! — опять в народе. — Пахари — значит воины! — вторит Ковча. — На границу! — На заставу Коробицына! Скрылась конница из виду, улеглось облако пыли, поднятое над дорогой. Скрылись из виду вертолёты, и не слышно стрекотания их моторов, но люди ещё стоят с непокрытыми головами и смотрят в даль дороги, туда, где за поворотом скрылся Четвёртый Харитон на рыжем белогривом коне, сопровождаемый эскадроном ребят, тоже на рыжих, белогривых конях, и где за тёмным лесом скрылись голубые вертолёты. — Товарищи, граждане! — кричит Ковча. — Можете что работать, что спать спокойно! Четвёртый Харитон на границе стоит!.. Часть третья Глава первая I — Это что такое? — спросил сам себя военком района, полковник Кремнёв, глянув в раскрытое окно на шоссе, что тянулось через поле от леса, над которым взвилось и всё нарастало и приближалось облако пыли. — Неужели опять смерч? Ещё свежо у всех в памяти да и не сникли разговоры, охи и вздохи людей о смерче, что прошёл неделю назад в здешней местности. В жаркий июньский полдень он пронёсся над лесом и, как коса траву, свалил целые делянки вековых сосен и елей, с шумом, грохотом и треском влетел в угодья колхоза «Вешние воды», закрутил у крайнего дома деревни Борки, что стоит на правом берегу реки Ужурги, сорвал крышу с избы, на которую по какой-то надобности взобралась баба — хозяйка дома, поднял эту крышу до небес вместе с бабой, а потом, то ли устыдился своего озорства, то ли отпало желание буйства, бережно опустил крышу на левый берег реки с чудом уцелевшей бабой и сгинул. Баба через сутки обрела дар речи, но, как она говорит, «хоть убейте — ничего не помню». Кроме речи, она обрела ещё прозвище — теперь тётю Катю называют космонавткой. — Что же это такое? — опять спросил сам себя полковник. — Иван Иванович! — постучав в стенку своему помощнику, крикнул Кремнёв. — Что-то не пойму толком… — тоже высунувшись из окна, глядя на дорогу, начал рассуждать Калитин Иван Иванович. — Конница! Конница! — радостно закричал военком, прервав рассуждения своего помощника, и звякнул шпорами раз и другой, ударив каблуком о каблук. — Конница! Полковник Кремнёв в прошлом пограничник кавалерист, он и поныне в торжественные дни надевает на сапоги серебряные шпоры. А призыв в армию молодёжи — торжество. Полковник сам в эти дни молодеет. Даже морщины на лице заметно сглаживаются. И глаза загораются. — Молодцы! Эх, молодцы! — не унимался военком и тряхнул головой, вскинув седой чуб, прикрывавший белесоватый шрам от фашистской пули на левом виске. — Откуда бы коннице? Тут эскадрон — не меньше, — недоумевал капитан. — А кони! Кони! Что птицы! Земли не касаются! Летят! — ещё больше высунувшись в окно, кричал полковник.