И он ушел, не взглянув на племянника. ГЛАВА X. НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ. «ЭТО БОЛЬНАЯ, ПРОХОДИТЕ». В пятницу вечером Афанасьев отдыхает. Каждый день он то на занятиях, то в клубе, то на партийных съездах… Только в пятницу он идет домой, в свою скромную комнату, и отдыхает, работая над своей книгой о самолетостроении. В эту пятницу он пришел домой усталый и взволнованный. В ушах еще звенело от жужжанья пропеллеров, неистового рокотанья моторов, от непрерывного стука пишущих машинок в канцелярии, от весеннего гама на улицах. А тут его обволакивала тишина. Вещи жили, дышали заодно с ним и требовали от него ежевечернего отчета. Он был как плод, зреющий в теплом чреве этой комнаты. Но, прижатые к телу, напряженные, детские локти и несчастное лицо… Уже издали вспомнилось ему необычайное происшествие этого дня. Собственно, ничего особенного и необычайного не произошло. Он возвращался домой после утомительной, шумной работы. На углу Малого Власьевского из автомобиля вышли двое. Лица их были тревожны и злы. Они грубо тащили в подъезд молоденькую девушку, с детским заплаканным личиком. Под наспех накинутым на плечи плащом Афанасьев увидел скрученные веревками кисти худых рук и острые обнаженные локотки. Девушка выглядели такой измученной и несчастной, что Афанасьев чуть не охнул от жалости. Она поглядела на него глазами, полными нестерпимой муки. Он остановился, как вкопанный. Молодой человек, заметив тяжелое впечатление, произведенное на прохожего этой сценой, грубо сказал: — Это больная. Проходите. И они исчезли в подъезде. ЗАПИСКА, ПАХНУЩАЯ ФИАЛКАМИ. Афанасьев все стоял, чего–то ожидая. Этот суровый и сильный человек давно не испытывал такого волнения. Вдруг к его ногам упала записка. На третьем этаже хлопнула форточка. Забравшись в подворотню, при слабом сумеречном свете он прочел ее. «Я несчастна спасите меня они выдают меня за сумасшедшую потому что я им мешаю если я сумасшедшая вы ничего не потеряете если же нет сделаете доброе дело боже вас сохрани присылать ко мне врачей или милицию они меня убьют ждите завтра ночью под окном я дам вам знать как вы смогли бы мне помочь они опять идут меня истязать помогите помо…» Почерк был неровный, крупный, торопливый. Что–то трогательное и детское было в полном отсутствии знаков препинания. Видно было, что она очень торопилась, когда писала. На одну минуту его смутило то, что записка пахла фиалками. Станет ли женщина, окруженная врагами, наспех, на клочке бумаги царапающая свое отчаянное послание, прислушивающаяся к шагам, — станет ли она думать о духах. Может быть, это просто мистификация или, что еще хуже, ловушка! Наконец, непобедимая жалость взяла верх. Он поверил. — Надо спасти ее, если возможно. Афанасьев себя не узнавал. Твердый, суровый, осторожный, не имеющий других интересов, кроме партии и своей работы, он превратился в пылкого романтика и шел навстречу подозрительному приключению. Что делать? Афанасьев стоял в раздумье. Благоразумие его испарялось, как дым. Страдающее лицо девушки произвело на него ошеломляющее впечатление, и он готов был немедленно ворваться в квартиру, где ее истязают. — А что, если это повредит ей? «БАРЫШНЯ ОПЯТЬ КРИЧАЛИ». В это время в подворотне появился дворник. Афанасьев обратился к нему: — Послушайте, кто это сейчас подъехал на автомобиле к вашему дому? Девушка и два гражданина в сером?.. Дворник усмехнулся. — Это, должно быть, на 20‑го номера, с третьего этажа — Алферовы. Барышня больная, сумасшедшая то–ись, а господа — ейные братья. Они к нам недавно переехали. Небось, барышня опять кричали? Афанасьев не ответил. Он круто повернулся и пошел домой, сжимая записку в руке. Вот какие события камнем обрушились на комиссара и камнем легли на его сердце. Он лег спать, и ночью тысячу раз вставал и перечитывал таинственное послание… На другой день, под вечер, мучимый сомнениями, он отправился на Малый Власьевский. ВСТРЕЧА. Дом, в котором жила девушка, был пятиэтажный, узкий, похожий на гроб. Афанасьев долго смотрел на него. Окна язвительно подмигивали ему. Подъезд скалил зубы в насмешливой улыбке. Он решил навести справки в Домкоме о людях, живущих в квартире № 20. С этим решением он вошел в подъезд, ища на стене доску с номерами квартир. Вестибюль был темный, стекла в подъезде забиты наглухо досками. На потолке уныло горела пятисвечная лампочка. По обыкновению мос ковских лестниц, пахло кошками. Афанасьев шарил носом по стене, в тщетных поисках каких–нибудь указаний, где найти домком. Кто–то, шаркая ногами, спускался с лестницы. Афанасьев обернулся. Перед ним стоял… Тришатный… КРАСИВАЯ… РЫЖАЯ… Афанасьев остолбенел. Тришатный посмотрел на него в упор равнодушными рыбьими глазами. — Здравствуй, дядя, — сказал он голосом, стертым, как старый пятак. Афанасьев пришел в себя. — Что ты здесь делаешь, Николай? Николай Иванович криво усмехнулся. Афанасьева поразил его вид. Он постарел на десять лет. Голос его звучал глухо и устало, а лицо было страшно, — такое тупое, равнодушное отчаяние было в нем. —Где ты был? — повторил вопрос Афанасьев. — Был в гостях, в двадцатом номере. — В двадцатом? — Афанасьев раскрыл рот от удивления. Было чему удивляться. — Да, у моей любовницы. — Кто она такая? — быстро спросил Афанасьев. — Проститутка, — равнодушно ответил Тришатный. — Как ее фамилия? — Баронесса Шталь. Если хочешь, пойди к ней. Интересная женщина. Не знаю фамилии, под которой она теперь живет. Все равно. В двадцатом номере только одна женщина. Третий этаж, налево. Она очень гостеприимна … Он усмехнулся, — Прощай, дядя! — Стой, — остановил его раздираемый яростью Афанасьев. — Как она выглядит? Николай Иванович тупо поглядел на него, как будто не понял вопроса. — Какое у нее лицо, волосы?..